Просто песня

«Нам песня строить и жить помогает, Она, как друг, и зовет, и ведет, И тот, кто с песней по жизни шагает, Тот никогда и нигде не пропадет». (с)

- They're Pinky and The Brain, yes, Pinky and The Brain… Brain, Brain, Brain, Brain… - мурлыкал Нейдхарт Мюллер, собираясь утром на службу. Он доел овсянку, бросил тарелку в посудомоечную машину и выключил телевизор: белые мыши замолкли на полуслове, экран погас. Это был его личный маленький секрет, самая страшная тайна, которую он не открыл бы никому, никогда и ни за что на свете. В шутку или всерьез, спьяну или на трезвую голову он мог болтать что угодно, рискуя порой не только репутацией, но и жизнью, однако признаться в том, что он, взрослый человек, адмирал имперского флота, Железный Щит кайзера, до сих пор беззаветно любит дурацкие детские мультики… Нет, немыслимо. Предать Рейх, перебежав к Волшебнику Яну, и то, кажется, было бы проще. - Brain, Brain, Brain, Brain… - напевал он по дороге: день обещал быть не из легких, а заводная мелодия неизменно настраивала его на хороший лад. В Адмиралтействе у лифта на первом этаже он столкнулся к Кесслером. Начальник военной полиции был мрачнее тучи, лицо осунулось, под глазами залегли тени. «Значит, опять не спал, - сделал вывод Мюллер. – Ловил, небось, каких-нибудь…» - Доброе утро, - лучезарно улыбнулся он. И не соврал – для Нейдхарта Мюллера это солнечное чудесное утро, приправленное порцией вкусной каши и очередной серией милого сердцу мультика, действительно было добрым. Он совершенно искренне любил весь мир и был рад каждому, даже Великому Инквизитору всея Рейха, как называли Ульриха Кесслера злые языки. Называли, впрочем, тихо и за глаза – длину не приглянувшихся ему языков герр Кесслер укорачивал только так, иногда снимая излишки вместе с погонами, а то и вообще – с головой. - Хм… Кхм… - хмуро кивнул Кесслер, заходя в лифт. Мюллер откровенно его раздражал. Во-первых, это был единственный длинный, прямо-таки длиннющий язык в его окружении, который нельзя – ну никак нельзя – было укоротить. А очень хотелось. И во-вторых… В поведении Мюллера в принципе было много странностей, которые замечал и находил подозрительными, к сожалению, один только Кесслер. Взять, к примеру, феноменальную везучесть этого болтуна, его стремительный взлет по карьерной лестнице – или вот хотя бы это его неизменно хорошее настроение, которое Мюллер ухитрялся сохранять практически в любой ситуации. Кесслер отказывался это понимать и принимать. Ну не может, не может быть у человека такая радуга в голове, когда вокруг война, Вэньли и вообще – всё плохо. Хотя именно головой парня тогда и приложило при Гайерсбурге. Но сколько времени-то прошло? Уже давно должно было встать на место всё, что тогда сотряслось. Если, конечно, было чему сотрясаться – действия коллег при той, давнишней попытке отбить у альянсовцев Изерлон всегда казались Кесслеру образчиком клинического идиотизма. - Brain, Brain, Brain, Brain… - невнятно пробубнил клинический идиот с вечно хорошим настроением. Кесслер покосился на него, автоматически завел руку за спину и незаметно расстегнул кобуру. Хель его знает, этого перманентно раненного героя. Дебилы непредсказуемы. Звякнул сигнал, двери открылись. - Это что? – не выдержал Кесслер. Профессиональное любопытство взяло верх над осторожностью, но выпускать из ладони рукоять бластера он не спешил. Мюллер оглянулся. - Это пароль, - сказал он и засмеялся. Универсальный шуточный ответ, придуманный еще во времена учебы в академии, годился на все случаи жизни. Кесслер смерил веселящегося придурка тяжелым взглядом. Можно было, конечно, действительно списать это откровение на темное разведпрошлое коллеги – досье и списки агентов секретились, но то, что в Рейхсфлоте знали двое… Так или иначе, о феззанских приключениях Мюллера краем уха был наслышан весь адмиралитет. Беда только, что при любой попытке увязать этот божий одуванчик со взглядом агнца и внешностью ангела с теми жутковатыми россказнями, которые о нем ходили, логика начинала сбоить и в конце концов безнадежно тонула в эмоциях. «Тьфу! – мысленно выругался Кесслер. – Проклятый сайоксин!..» Сайоксин после некоторых событий мерещился начальнику военной полиции всегда и везде. И он, кстати, отлично бы объяснил как минимум этот подозрительный оптимизм некоторых – столь же вечный, сколь и беспричинный. «Кстати, надо бы и правда взять у него кровь на анализ – под каким-нибудь благовидным предлогом…» - подумал Кесслер, провожая мюллеровскую спину нехорошим взглядом прищуренных глаз. Мюллер вышел. А песенка осталась. - Brain, Brain, Brain, Brain… - мысленно бормотал начальник военной полиции, шагая по адмиралтейским коридорам, пожимая руки и подписывая документы. - They're Pinky and The Brain, yes, Pinky and The Brain… Наконец, с бумажной волокитой было покончено. Четыре часа спустя Кесслер устало плюхнулся на сиденье служебного автомобиля. - Brain, Brain, Brain, Brain… - Эээ… Шеф? Ульрих Кесслер увидел в зеркале заднего вида круглые от удивления глаза личного водителя и опомнился. - В штаб, - бросил он. И поморщился: отвратительная часть работы осталась позади, впереди была самая неприятная. Давным-давно, еще только получив в нагрузку к флоту почетную, но неблагодарную работу по руководству военной полицией, Кесслер потратил уйму времени на то, чтобы пересмотреть личные дела сотрудников и повыкидывать из ведомства всех подозрительных, несогласных и неугодных. Чистка была жестокой, зато по итогам остались только лояльные и надежные. Некоторые при этом даже были профессионалами – Кесслер знал, на кого можно положиться, однако, иногда не справлялись и они. Судя по тому, что в этот раз у самого Кнуда Пайнмайстера опустились руки, случай оказался действительно тяжелый. Вернувшись в штаб, Ульрих Кесслер на ходу выслушал рапорт и, не теряя времени, спустился в подвал. В полутемной допросной за столом сидел человек и вытирал рукавом кровь с разбитой губы. Кесслер сел напротив и открыл папку с бумагами. - Ну что, говорить будем… Подследственный хрипло засмеялся. - Не-а… - Это был не вопрос, - сообщил ему Кесслер. – Говорить мы будем. По-хорошему или по-плохому. - Иди ты… - нагло оскалился тот. Кесслер вздохнул. Голова после многочасового хождения по кабинетам и решения текущих флотских дел гудела и раскалывалась. А тут еще и эта проклятая песня… - Как угодно, - он закрыл папку. – Даю час на размышление. Потом займусь вами лично. Наверное, отвлекшись на собственное плохое самочувствие, он ненадолго потерял контроль, потому что… - They're Pinky and The Brain, yes, Pinky and The Brain… Brain, Brain, Brain, Brain… Подследственный вытаращил на него глаза, покрутил пальцем у виска и захохотал. Кесслер вышел из комнаты, в сердцах приложив ни в чем не повинную дверь. Но, несмотря на данное обещание, он не вернулся в допросную ни через час, ни через два. Сначала его отвлек Тони – как всегда, с каким-то идиотским вопросом, потом поступило сообщение от группы в четвертом секторе, потом они всем личным составом искали что-нибудь от головы и не нашли, потом пришлось спешно ехать в управление космопорта, потом… Ближе к семи голова хотя и шла кругом, но, по крайней мере, перестала болеть. Об оставшемся в подвале упрямце он вспомнил только тогда, когда уже собрался уходить домой. Дежурный офицер практически поймал его на пороге. - А с этим что прикажете делать? – парень кивнул куда-то вбок и вниз. - Да пусть до утра посидит, - устало отмахнулся Кесслер. – Сговорчивей будет. - Ммм… - замялся дежурный, и Ульрих, нутром почуяв неладное, обреченно поплелся в подвал. С подследственным действительно было нехорошо. Он бился в истерике и орал как резаный. Глянув сквозь непробиваемое тонированное стекло на измочаленное тело, Кесслер покачал головой и укоризненно посмотрел на подчиненных. - Это не мы, - хором открестились они. – Он сам. Об стол. И об стены. - Угу, - нахмурился Ульрих. – Надеюсь, заодно и не об ваши ботинки. Не то, чтоб ему было жаль потенциального заговорщика, но самоуправства он не терпел. Увидев шагнувшего в кабинет Кесслера, преступник бросился к нему как к родному. - Я всё скажу, всё, всё, всё!.. – зарыдал он, обняв кесслеровские колени. – Только перестаньте!.. Выключите её!.. Я не могу больше, не могу, не могу!.. - Выкладывай, - приказал Ульрих. – Там поглядим. Следующие полчаса он молчал – просто сидел и записывал. Записывал всё: имена, фамилии, звания, адреса, явки, пароли… «Это пароль», - вспомнилось ему. Губы против воли растянулись в улыбке. Теперь Кесслеру было абсолютно ясно, что Мюллер тогда пошутил. Конечно же, никаким паролем странная тарабарщина не была и быть не могла. Зато она вполне могла быть элементом одной из тех невероятных секретных техник, которым – по слухам – обучали в одинской разведшколе. Само собой, банальное знание набора букв еще не делало человека волшебником – наверняка, надо было иметь какие-нибудь природные склонности, способности… Нейдхарт Мюллер ими, судя по всему, был наделен сполна – иначе его феноменальная осведомленность и удачливость просто не вписывались ни в одни разумные рамки. Ройенталь как-то под стакан обмолвился, что не только сам не понял, как подмахнул бумаги на передачу Мюллеру новейшего флагмана, но и кайзер потом недоуменно морщился и тряс головой… Хвала богам, что такие же свойства были, похоже, и у самого Кесслера. В ином случае пойманный ночью заговорщик упорствовал бы в отрицании до сих пор… - Всё, - выдохнул тот. – Больше ничего не знаю… They're Pinky and The Brain, yes, Pinky and The Brain… А теперь прекратите это, господин начальник, ну пожааалуйста… - он застонал, стиснул руками голову. Глаза у него закатились. - Сейчас, - пообещал Кесслер, бросил взгляд на помощника и кивнул. Тот понятливо взял под козырек и схватился за шприц. Игла впилась в руку заговорщика, ударная доза снотворного отключила его практически сразу. - Brain, Brain, Brain, Brain… - прошептал он, сползая со стула на грязноватый бетонный пол. День, начавшийся так кошмарно, закончился, тем не менее, прекрасно и удивительно. В чудесном расположении духа Ульрих Кесслер покинул, наконец, здание штаба военной полиции. Клубок был размотан, сложное и опасное дело раскручено, и уже разъехались и разлетелись во все стороны отряды, и можно было со спокойной совестью поехать домой, и поужинать, и выспаться, тем более, что завтра… Но дома Кесслера не ждал никто, кроме ошалевшей мухи, неизвестно как попавшей между оконных рам, куска черствого хлеба и не помытой еще со вчерашнего дня кружки. Можно было, конечно, завернуть в ресторан и как следует пройтись по меню, однако хотелось – хотелось не только еды, но и хорошей компании: Ульриха прямо-таки распирало от гордости за себя самого. Глянув на часы и прикинув возможные варианты, он назвал водителю адрес Валена. Чутье безошибочно привело начальника полиции к накрытому столу. Август Вален был явно не в духе – приветствие пропустил мимо ушей, аперитива не предложил, но третью тарелку на стол поставил. Впрочем, судя по витавшим в воздухе божественным ароматам, на качестве еды его дурное настроение не отразилось. - Садись. Руки чистые? - Руки чистые, - покладисто подтвердил Кесслер и подмигнул Валену-младшему. – Голова холодная. Сердце горячее. - Такие подробности меня не интересуют, - буркнул Август. - Драсти, - расцвел при виде гостя Клаус Вален и потянулся к фуражке. Но отец оказался быстрей: он подхватил головной убор со стола, бесцеремонно швырнул на стоящее в углу кресло и смерил Кесслера сердитым взглядом. - Сколько раз тебя просил не тащить за стол всякую гадость. Кесслер скорчил гримаску и, недолго думая, положил себе в тарелку сразу половину мясного рулета. - Я этой гадостью на жизнь зарабатываю, между прочим, - жуя, выговорил он. - Нашел чем гордиться, - скривился Вален. – Не болтай с набитым ртом. - И тебе приятного аппетита, - улыбнулся Кесслер и сочувственно посмотрел на Клауса. – Как ты с ним живешь-то? Мальчишка покосился на отца и тяжело вздохнул вместо ответа. Еда, как и всегда у Валена, была выше всяких похвал. Кесслер откинулся на спинку стула и облизнулся, смакуя чудесное послевкусие. - Шел бы ты в повара… - искренне посоветовал он. - Шел бы ты со своими советами, - откликнулся Вален. - Куда? – заинтересовался Кесслер. - Под венец. С кем-нибудь. Долго ты еще будешь у меня столоваться? - А что? - Ничего. Надоел. Все надоели. И ты, и Меклингер, и Лютц. Дармоеды. - Я могу заплатить. - Пф! - Ну тогда посуду помыть. - Пф! - И полы. Август Вален задумался – мыть полы он ненавидел. - Ладно. Тогда заодно еще пыль вытри. И шторы постирай. - Эй-эй-эй! – запротестовал Кесслер. – А тебе тогда что останется? - А мне останется только заснять это всё и продать запись Мюллеру. Подать в отставку и зажить в какой-нибудь глуши безмерно богатым человеком. - Ты этого не сделаешь. - Посмотрим. - Ты не сможешь обойтись так с кайзером. - Он-то тут при чем? - Он при том. При том, что Мюллер наверняка сольет запись демократам, и весь Альянс передохнет от хохота. С кем тогда будем воевать? Друг с другом? - откровенно развеселился Кесслер. Август Вален поморщился. - О-о-о… Будь любезен, помолчи. Кесслер, кусая губы от сдерживаемого смеха, покачал головой. Такие диалоги периодически повторялись с небольшими вариациями – в те неудачные моменты, когда настроение у Валена падало ниже нуля. Причин тому, как правило, было две: Оберштайн и протез. Вернее, даже так: протез и Оберштайн. И судя по тому, как приятель посмотрел на свою левую руку, виной всему сейчас была именно бионическая конечность. Кесслер вздохнул и налил себе еще вина. - They're Pinky and The Brain, - забывшись, замурлыкал он, - yes, Pinky and The Brain… Вален отреагировал мгновенно. - Клаус, иди к себе! – рявкнул он. Дитя как ветром сдуло из-за стола. Кесслер вздрогнул, чуть не подавившись полусухим белым. - Сколько раз тебя просил, - процедил Вален, - не выражаться при ребёнке! - Я не выражаюсь, я… - Кесслер замялся, подыскивая правдоподобное объяснение: открывать тайну уникальной технологии не хотелось. – Это… это… это специальная поговорка такая. Мне врач посоветовал. Очень полезно для нервов и всего прочего. Помогает расслабиться и сконцентрироваться. А то с этой работой у меня и так уже глаз дергается и руки дрожат… - Правда дрожат? – насторожился Вален, сгибая и разгибая пальцы на левой руке: мизинец скрючило, а безымянный и средний замерли на девяносто градусов. Кисть мелко трясло. – И как, помогает? - Дааа, - с воодушевлением протянул Кесслер, даже не кривя при этом душой. Мюллеровский мотивчик сегодня не только сильно облегчил ему жизнь, но и, вполне возможно, спас карьеру. А заодно и государственный строй. Вален молча допил вино, в задумчивости прикусил нижнюю губу и, наконец, решился. - Ну-ка напой, - попросил он. Эрнест Меклингер находился в разгаре очередного творческого кризиса. Стоя перед мольбертом, он ожесточенно грыз кисточку, не замечая ни химического привкуса во рту, ни лазурной синевы, расплывающейся по губам. От унылых размышлений об участи художника, вынужденного влачить жалкое существование в стройных, но совершенно бездуховных рядах Рейхсфлота, его оторвал стук в дверь. - Иду, иду… - рассеянно откликнулся он, с расстройства забыв о том, что вообще-то для таких дел в доме есть слуги. Стоящий на пороге Август Вален окинул творца насмешливым взглядом, задержав его на физиономии приятеля. - Интересный цвет,- откомментировал он. – Новая мода? - Что? – не понял тот. - У вас губы синие! – просветил его Вален-младший, выглянув из-за отца. - Боги… - увидев ребенка, застонал Меклингер. - Спокойно, - сказал Август и, вынув из враз ослабевших рук художника палитру и кисть, сунул их своему малолетнему отпрыску. – Так, иди развлекайся. Клаус издал восторженный вопль и привычно рванул в сторону мастерской. - О нет! – ахнув, Меклингер бросился догонять. – А если он что-нибудь… - Испортит? – последовавший за ним Вален тоже заглянул в мастерскую и бросил взгляд на мольберт. – Не испортит. Прости, но испортить это невозможно при всем желании. Это можно только улучшить – особенно, если взять ведро черной краски и вылить, чтобы, знаешь, таким ровным толстым слоем… Меклингер сник. Иногда Август Вален бывал столь же потрясающе проницателен, сколь и удручающе откровенен. - Ты ничего не понимаешь в искусстве, - сказал Эрнест. – Солдафон. Часа через два благодаря стараниям Клауса Валена на неудачное творение Меклингера уже можно было взглянуть без слез, а с самим художником – благодаря стараниям Августа Валена – даже побеседовать. Принесенный запасливым приятелем коньяк оказался как нельзя более кстати – острая тоска отступила, сгладилась, притихла, обернувшись легкой, почти невесомой печалью. - Смирись, - гудел Вален. – Потерпи. Это бывает. Муза тоже женщина. А женщины непостоянны. Они капризны, непредсказуемы, и у них болит голова от топота армейских сапог. - На флоте не носят сапоги, - расслабленно возражал Меклингер. - Ну, ботинки. Разницы-то? Эрнест хотел высказаться насчет длины голенища, но сдержался. Говорить о женщинах было приятнее, чем о набивших оскомину вечных темах: обмундировании, вооружении и прочих текущих проблемах флота. За стеной, в мастерской, что-то зашуршало и звучно грохнулось на пол. - Ты в порядке? – крикнул Вален. - Ага! – донесся счастливый голос мальчишки, Вален прикрыл глаза, пригубил спиртное, и Меклингер рассеянно отметил, что состояние его, меклингерова, имущества не интересует заботливого отца по определению. - Кстати, о женщинах, - вздохнул он. – Зачем ты таскаешь его с собой? Нанял бы няньку – да и дело с концом. Вален посмотрел на него, как на слабоумного. - Спасибо. Не надо. - Что так? – решил не отставать Эрнест. – Ты же адмирал. Деньги, положение… В чем проблема? - Вот в этом. Именно вот в этом. В том, что я адмирал с деньгами и положением. Более того, я вдовый адмирал среднего возраста, и потому, не опасаясь последствий, могу нанять только восьмидесятилетнюю парализованную старушку. Но и то – гарантий никто не даст. - Каких гарантий? - Таких, - поморщился Август. – Наймешь их, а потом… - А потом? - А потом доказывай, что ты не верблюд: что не был, не претендовал, не намекал и не бесчестил. Или женись. Их даже протез не отпугивает. Меклингера передернуло. - Да ты что? - Да. Поэтому радуйся – твоя Муза еще приличный вариант: пришла-ушла. Погуляет – вернется. Главное, что без претензий. - М-да… - протянул художник. – Надо же как… - А как ты хотел? Женщины, они хитрые и коварные. – Вален назидательно поднял вверх указательный палец левой руки. Палец задергался. – Да что ж ты будешь делать… Опять… - Это отчего? – в бионике Меклингер разбирался слабо. - От нервов, - грустно поведал приятель. - Два часа тишины в неделю – слишком мало. Только у тебя ведь и отдыхаю. Жду не дождусь, когда ему стукнет хотя бы пятнадцать, и я получу моральное право тихо сойти с ума и снять с себя всякую ответственность за происходящее. Изложив свою заветную мечту, Август Вален устроился в кресле поудобнее и начал что-то напевать себе под нос. Странная, медленная мелодия повторялась, манила, затягивала – жаль, слов было не разобрать. Меклингер наклонился вперед и прислушался. - They're Pinky and The Brain, yes, Pinky and The Brain… - голос у вдового адмирала среднего возраста был приятный, глубокий. - Brain, Brain, Brain, Brain… Через минуту-другую Вален замолчал, открыл глаза и перехватил озадаченный взгляд Меклингера. - Кесслер посоветовал, - пожав плечами, объяснил он. – Сказал, что это кратчайший путь для достижения гармонии с миром. Слова Эрнест выучил быстро, и уже через пару минут подпевал, экспромтом аккомпанируя на рояле. - They're Pinky and The Brain, yes, Pinky and The Brain… Brain, Brain, Brain, Brain… Brain, Brain, Brain, Brain… Brain, Brain, Brain, Brain… Вален с сыном ушли, оставив Меклингеру недопитый коньяк, разгромленную мастерскую и чувство удивительного, незамутненного счастья в душе. - Brain, Brain, Brain, Brain… - напевал он, натягивая на подрамник новый холст, доставая другую кисть взамен измочаленной и смешивая краски. - Brain, Brain, Brain, Brain… На холсте, в полном согласии с раскатистым, рокочущим «рррр», грохотал и пенился океанский прибой, и проступали в неукротимых лазурных волнах тонкие очертания женской фигурки – раскрыв объятия, скользила блудная нимфа, поднимаясь из неведомых смертным глубин. Это возвращалась к Художнику его Муза. Жизнь Корнелиуса Лютца была не в пример проще – и потому приятней. Он любил хорошо поесть, хорошо выпить, пострелять, иногда заглянуть для разнообразия в веселый дом, и о вечном особенно не задумывался. Всё усложнилось только после того случая, когда праздник обернулся кошмаром, и Лютц загремел в больницу. Вот тут-то ему и пришлось понервничать. И всё из-за того, что у Корнелиуса Лютца в жизни тоже была своя маленькая постыдная тайна. Он панически боялся уколов. И соответственно, всего, что с ними было связано: всяких шприцов, иголок и тому подобных вещей. Придя в себя в больнице на следующий день, он первым делом попытался сбежать. К сожалению, неудачно. Выбравшись из окна четвертого этажа, Лютц спустился по водосточной трубе до второго, тут старые крепления не выдержали, и адмирал имперского флота, недолго думая, спрыгнул на землю, а вернее – свалился, вместе с трубой, добавив к «праздничным» ушибам и гематомам, будничные сотрясение мозга и вывихнутый левый голеностоп. Его поместили в ту же палату, добавив к списку назначений сканирование головного мозга – «Чтобы убедиться, что он у тебя вообще есть», гнусно ухмыльнувшись, сказал тогда Вален – и лошадиную дозу успокоительного. Узнав, что в его карте стало на один укол больше, Лютц застонал и уже хотел было предпринять еще одну смелую попытку побега – на этот раз через дверь, но в дверь постучали. - Да!.. – рявкнул он. Дверь открылась. Дальнейшее он помнил смутно. Вошедшая в палату брюнетка красотой не блистала, но Лютцу она показалась богиней. К сожалению, пришла она не одна, а с капельницей – и с вполне определенной целью. В глазах у адмирала потемнело. Но позориться перед богиней не хотелось, и он собрал волю в кулак. Глядя на миловидное личико, Корнелиус начал считать. На счете «тридцать» девушка улыбнулась ему и сказала: - Ну, вот и всё. Лютц опустил взгляд: из левой руки торчала длинная толстая игла, но он – странное дело – не чувствовал ни боли, ни страха. Осознание этого факта потрясло его до глубины души. Он снова поднял глаза на медсестру. - Как вас зовут? - Клара, - зарумянилась та. - Клара, - Лютц сглотнул, - выходите за меня замуж. Богиня по имени Клара слегка напряглась. Едва заметно нахмурилась, внимательно посмотрела на него. - Головокружение есть? - Да, - сознался Лютц, неотрывно глядя ей в глаза. - Сердцебиение? - Тоже. - Одышка? Лютц тяжело и прерывисто вздохнул вместо ответа. - Понятно, - резюмировала она. – Я скажу доктору, чтобы уменьшил вам дозу. Потом покрутила колесико капельницы и ушла. Время летело, а симптомы оставались без изменений. Врач уже трижды выписывал Лютца из больницы, но упорный адмирал изыскивал пути, чтобы попасть туда снова. - У меня головокружение, сердцебиение и одышка,- заявлял он и вполне правдоподобно терял сознание прямо в приемном покое. По обморокам его консультировал и тренировал Мюллер, а остальное ему не надо было даже симулировать – при виде богини с капельницей пульс самопроизвольно прыгал ближе к двумстам. В конце концов, Клара сдалась. - Поздравляю, - сказал Вален. - Как романтично, - вздохнул Меклингер. - Хорошо, что она тогда не клизму пришла тебе ставить, - цинично хмыкнул Кесслер. Его заткнули, хотя и согласились с ним мысленно на все сто. И вот теперь Клара, в официальном статусе невесты, сидела в третьем ряду. А Лютц, соответственно, волновался у края стрельбища: нервничал, потел и даже немножко стучал зубами. Соревнования по стрельбе между флотом, регулярной армией и военной полицией были традицией – но одно дело провалиться на глазах у коллег и оставить своих без кубка на целый год, а другое… Опозориться на виду у любимой женщины Корнелиус Лютц не мог – это было страшнее и насмешек, и расстрела, и даже разжалования. Точно так же он не мог справиться и с нервами, разгулявшимися так не вовремя и некстати. Эрнест Меклингер успокаивал его как мог, и получалось у него это, откровенно говоря, плохо. Лютц, не слушая его, повернул голову и посмотрел в сторону трибун – светлая фигурка приветственно помахала ему рукой. Адмирал зажмурился, отвернулся, потом открыл глаза и достал оружие. Положил палец на спуск – палец дрожал. - М-да… - протянул Меклингер. - Вот зачем, зачем я её сюда притащил? – в отчаянии застонал Лютц. - Ну вот что, - сказал адмирал-художник, глядя на трясущиеся пальцы приятеля. – Есть проверенный способ. От Валена. Чтобы достичь гармонии с миром и взять конечности под контроль. - Два стакана коньяка, натощак, не закусывая? – съязвил тот. - Слушай, - Меклингер прокашлялся и помычал, распеваясь. - They're Pinky and The Brain, yes, Pinky and The Brain… Brain, Brain, Brain, Brain… Лютц посмотрел на него, как на сумасшедшего, и ничего не сказал. Точно так же молча по сигналу он вышел на стрельбище и занял своё место, и поднял оружие, снимая его с предохранителя. Полуденное солнышко припекало, пот ручьем бежал по спине, в глазах двоилось. - They're Pinky and The Brain, yes, Pinky and The Brain… - в прострации прошептал Лютц и нажал на крючок. - Brain, Brain, Brain, Brain… Трибуны взревели. Десять из десяти. В яблочко. Лютц перевел дух. Вернулся к краю площадки, дождался объявления результатов остальных стрелков, как во сне получил заслуженную награду. И, сжимая в руке вожделенный кубок, крепко обнял Меклингера. От всей души. На его памяти это был едва ли не первый раз, когда вечно торчавший в тылу адмирал-художник принес Рейхсфлоту хоть какую-то реальную пользу. - Ну ты представляешь, - тем же вечером, сидя в офицерском клубе, делился впечатлениями он, - такая ерунда – и такой эффект! - Бывает, - тоном знатока произнес Фриц Йозеф Биттенфельд, который все годы обучения в академии прочно держал первые места во всех местечковых соревнованиях и сдавал нормативы с изрядным запасом. – В спорте любая мелочь важна. Фаренхайт согласно кивнул. - Как ты говоришь, там было? – наморщил лоб рыжий Фриц. - They're Pinky and The … что? - Brain, - подсказал Фаренхайт. - Pinky and The Brain. - Х-хель, - выругался Биттенфельд и потянулся за салфеткой. – Так не запомню, надо записать. А то язык же сломать можно. - А тебе зачем? – полюбопытствовал Лютц. - Да посмотрим. Ритм хороший, четкий – мало ли, пригодится… Дыхалку потренировать. Фаренхайт пожал плечами. Ему это было совершенно точно ни к чему, но мотивчик оказался привязчивый. - They're Pinky and The Brain, yes, Pinky and The Brain… - напевал он себе под нос весь вечер и весь следующий день, с удивлением ощущая, как странным образом улучшается настроение и мир становится более приветливым и дружелюбным. - Brain, Brain, Brain, Brain… - Brain, Brain, Brain, Brain… - эхом откликнулся стоящий за креслом адъютант. Фаренхайт насторожился. За годы, что тот прослужил под его началом, он, кажется, не слышал от Зандерса не то, что песни – слова, а то и звука, и потому не без оснований подозревал, что имеет дело с незаконнорожденным сыном Айзенаха. Но сейчас сомнений не было: адъютант пел. - They're Pinky and The Brain… - начал Фаренхайт. - Yes, Pinky and The Brain… - подхватил Зандерс. Адальберт фон Фаренхайт не поверил своим ушам. Повернулся, всмотрелся в задумчивое личико подчиненного. - Не может быть, - сказал он. И напрягся, вспоминая его инициалы. – Петер?! Губы у Зандерса задрожали, на глаза навернулись слёзы. - П… П… Петра… - тишайший шепот был едва различим. - Не может быть, - повторил Фаренхайт, побледнев сильнее обычного. – Женщины в Рейхсфлоте не служат. Объяснитесь! - Я… Я… Вас… и… вот… - объяснилась Петра Зандерс. И разревелась в голос. - Дурдом, - покачал головой Фаренхайт, протягивая ей платок. – И что мне с вами прикажете делать: разжаловать? Расстрелять? Выгнать с позором? - Ненаюуууу… - прорыдала она. - Идите, приведите себя в порядок – и на сегодня свободны, - вздохнул он. Девица выскочила за дверь. Фаренхайт наклонился, выдвинул нижний ящик стола и достал оттуда бутылку. Остаток дня он провел в тягостных раздумьях и наконец не придумал ничего лучше, чем рассказать обо всем Биттенфельду. - Однако… - протянул шокированный Биттенфельд. Впрочем, будучи от природы наделен крепкой нервной системой, от шока он оправился быстро. – С одной стороны, конечно, кошмар. А с другой… - он задумался и внезапно закончил: - что, кайзеру можно с собой девчонку таскать, а тебе – нет? - Ты что, предлагаешь мне так всё и оставить? – вытаращил глаза Фаренхайт. - Ну, не обязательно так оставить – можно и изменить что-нибудь к лучшему, - ухмыльнулся приятель. – Нашим только не говори, а то рехнутся от зависти и испортят вам с ней всю малину. Фаренхайт помолчал, осмысливая открывающиеся перспективы. - А ты не скажешь? – он пристально посмотрел на Фрица Йозефа. - Нет, - отмахнулся тот. – Но среди своих, конечно, внеплановый медосмотр проведу: мне только влюбленных дур на мостике не хватало… Эрнст фон Айзенах, по прозвищу Молчаливый адмирал, слыл человеком крайне рассудительным, сдержанным и уравновешенным. Как тактик он был чуть сильнее, как стратег – чуть слабее, и потому одну стратегическую ошибку всё-таки совершил: проезжая одним прекрасным утром по космодрому, он имел несчастье опустить стекло. Вместе со свежим ветерком и солнечным светом в салон ворвался бодрый слаженный рёв. - They're Pinky and The Brain! Yes, Pinky and The Brain! – грохнуло, казалось, почти у него над ухом. Целая рота биттенфельдовских десантников в полной выкладке совершала очередной тренировочный марш-бросок. Бегущий впереди капитан зачитывал таинственную белиберду по бумажке. Удары каблуков по бетону вбивали каждое слово глубоко в мозг. – BRAIN! BRAIN! BRAIN! BRAIN!!! Придя в себя, Айзенах дрожащими руками нашарил кнопку стеклоподъемника. Усилием воли подавляя дурноту и внезапные приступы головокружения, он едва дотерпел до конечной точки маршрута. Позориться на глазах у водителя не хотелось. Ворвавшись в здание адмиралтейства, он почти бегом поднялся на второй этаж и ввалился в туалетную комнату. И только тут, с громким стуком захлопнув за собой дверь кабинки, дал себе волю. - They're Pinky and The Braааааin, yes, Pinky and The Braаааааin… - Голос взлетел к высокому потолку – как ни странно, туалетная акустика почти не уступала акустике нового имперского оперного театра. - Brain, Brain, Brain, Brain… Он повторил чудовищный рефрен еще несколько раз и, излив в финальной фразе всё своё недоумение по поводу этого факта, от полноты чувств дернул за шнур. Потом выпал на трясущихся ногах из кабинки, сполоснул лицо холодной водой и, поправив воротник кителя, вышел. Вышел, чтобы снова нести в мир своё невозмутимое, ледяное молчание и четкие, выверенные щелчки. Айзенах уже скрылся за поворотом, когда дверь соседней кабинки приоткрылась. В образовавшуюся щель просунулась голова Вольфганга Миттермайера. Он задумчиво поглядел на входную дверь, а потом – в зеркало, висевшее на стене напротив. - Что это было-то? – ошарашенно спросил он отражение. Отражение растерянно пожало плечами. - Как-как? – давясь вином и смехом, переспросил Оскар фон Ройенталь. - They're Pinky and The Brain, yes, Pinky and The Brain… - напел Миттермайер и, не выдержав, снова расхохотался. – Вот тебе и Молчаливый адмирал… Жалко, что ты не слышал. - Не беда, - отмахнулся Ройенталь, утирая слезы. – Мы теперь знаем, где он выступает. В следующий раз заранее место займу. Партер. Первый ряд… А ну-ка давай дуэтом – мы-то чем хуже? Brain, Brain, Brain, Brain… - Brain, Brain, Brain, Brain! – рьяно подхватил Миттермайер. Раздался переливчатый звон: то ли разлетелся на осколки разбитый бокал, то ли раскололась пополам душистая звездная ночь. Кайзер Райнхард фон Лоэнграмм взял чайную ложечку, повертел в руках, положил на место. - Фройляйн Мариендорф, - неуверенно начал он, - вы случайно не знаете, что такое Brain? Хильда оторвалась от записей и удивленно глянула на монарха. - Нет, ваше превосходительство. - А вы… вы не могли бы спросить у наших… В общем, как-нибудь аккуратно… - Конечно, - сказала Хильда, с лету уловив ход императорских мыслей. – Я займусь этим немедленно. Она убрала записи в ящик стола, встала и вышла из кабинета. Впрочем, к вечеру она вернулась. Другое дело, что ничего утешительного сообщить его величеству не смогла. Смогла только напеть. - Оберштайн, - задумчиво произнес Райнхард и замолчал. Обращаться за помощью к военному министру не хотелось, но другого выхода не было. - Да. - Оберштайн, скажите, вы знаете, что такое Brain? - Да. -И что же? Оберштайн помолчал, внимательно глядя на Лоэнграмма. - Могу я спросить, зачем вам? - Хочу знать. - Откуда вам знакомо это слово? - Случайно услышал. - От кого? - От наших адмиралов, - нетерпеливо бросил Райнхард. Происходящее все больше напоминало допрос и начинало откровенно его злить. - И что же наши адмиралы? Не объяснили? - Они сами не знают, что это. - Неудивительно, - произнес Оберштайн. И, после небольшой паузы, продолжил.- Слово «brain» на староальянсовском диалекте означает «мозг». Я бы легко простил нашему адмиральскому составу незнание подобных лингвистических тонкостей, если бы их поведение во время последних операций не наводило на мысль о том, что они в принципе незнакомы с предметом – очевидно, ввиду его отсутствия в строении их тел. Раньше я грешил исключительно на Биттенфельда, но теперь готов экстраполировать этот своеобразный физиологический нюанс и на всех остальных. Райнхард фон Лоэнграмм скрипнул зубами. - Вы что, издеваетесь? – вспыхнул он. Оберштайн вздохнул. - They're Pinky and The Brain, yes, Pinky and The Brain… - тоном провокатора начал он. - Brain, Brain, Brain, Brain… - против воли вырвалось у Лоэнграмма. – Тьфу! Вот привязалось! - Могу я спросить, от кого конкретно вы это слышали? - От Ройенталя, - буркнул Райнхард. – А что? Оберштайн достал из папки листочек и протянул его кайзеру. - Ничего особенного. Дурацкая песенка. Вот полный текст на староальянсиш. Ниже – перевод на рейхсшпрахе. Лоэнграмм углубился в чтение, по мере изучения все больше меняясь в лице. - Бред какой-то! – он отшвырнул бумагу в сторону и негодующе воззрился на минобороны. – Что вы хотите этим сказать? Что Ройенталь с Миттермайером готовятся поднять мятеж?! Пауль фон Оберштайн невозмутимо пожал плечами. - В песенке два главных героя. Аналогия была до неприличия очевидна. Райнхард фон Лоэнграмм оттянул воротник кителя, совершенно некстати вспомнив, что в далеком восемьдесят восьмом сказал Ройенталю, и что Ройенталь ответил ему. - «И если Брэйн не гений…» - шевеля губами, прочел он. – «То Пинки туп как пень…» Ну и кто из них кто? Оберштайн едва заметно улыбнулся. - Уверен, вы знаете это лучше меня. «Знаю, - подумал Лоэнграмм. – Знаю. Ройенталь всегда считал себя умнее меня. Умнее, сильнее и хитрее. Бедный Пинки. То есть Миттермайер. Именно настоящая верность часто кажется людям глупостью, потому что настоящая верность – как и настоящая любовь – слепа». - Ну, хорошо, - произнес он. – А это что тогда: «хоть смейся ты, хоть плачь, в мозги залез им врач»? Вы много знаете любителей покопаться в чужих мозгах? - Любителей полно, - ответил Оберштайн. – Но профессионал у нас на весь Рейх только один. И его эксперименты с различными препаратами… - Оберштайн, - предостерегающе сказал Лоэнграмм, - оставьте Кесслера в покое. По-хорошему прошу: хватит. - Как вам угодно, - обронил тот. Но червячок сомнения уже завелся в императорской душе и вгрызся в неё, как в спелое яблоко. Лоэнграмм тяжело вздохнул. - «Коварный злобный план замыслили они, чтоб Землю захватить и всех поработить»... Землю? – он недоуменно уставился на министра.–Так, я не понял: Вален что, тоже в этом замешан? Пауль фон Оберштайн молча развел руками. - Боги… - кайзер застонал и стиснул виски пальцами. – Боги… Этого не может быть. Но почему, почему?! Оберштайн взял в руки листочек с текстом. - «Их бойкую прыть несложно объяснить: чья жизнь не удалась, те жаждут править всласть», - процитировал он. - Что?! – взвился Райнхард. – Да я им всё дал! Чем они еще недовольны?! - Ройенталь ввиду своего прошлого психически нестабилен, Миттермайер который год не может завести детей, - монотонно стал перечислять Оберштайн, - Вален лишился руки, Кесслер – шанса на достойную карьеру, Меклингер – шанса посвятить жизнь любимому делу, Лютц после той истории не вылезает из госпиталя, Фаренхайт по слухам тайком крутит роман со своим адъютантом, Биттенфельд пока молчит, но за него орут его уланы, которые превратили эту ересь в свой боевой клич – Айзенаху, когда он это услышал, в прямом смысле стало дурно: он закрылся в туалете на втором этаже и выл почти десять минут. Назовите мне хоть одного адекватного, довольного, счастливого человека, и я признаю, что всё это – чушь, и все подозрения не стоят и ломаного рейхспфеннига. Кайзер глухо застонал, спрятав лицо в ладонях. - Мюллер, - наконец, произнес он. – Мюллер. Адекватный, довольный человек. Всегда в хорошем настроении. А уж как счастлив был, что при Гайерсбурге выжил. И при Вермиллионе… И флагман я ему новый пожаловал. Лучше, чем у меня самого. Оберштайн скривился. - Мюллеру скоро тридцать стукнет, а он всё детские мультики смотрит. - Всё равно, - заупрямился кайзер, отчаянно цепляясь за кандидатуру Железного Щита как за последний рубеж обороны, и будучи не в силах вынести мысль о том, что вокруг нет ни одного человека, который был бы действительно ни при чем и на которого можно было бы полностью положиться. – И вообще, если следовать вашей, Оберштайн, логике, то одни из самых ущербных – это мы с вами. Пауль фон Оберштайн не ответил. Райнхард фон Лоэнграмм поднял на него взгляд, исполненный самых различных и в большинстве своем противоречивых чувств. - Ну и что мы будем в таком случае делать? - Полагаю, то же, что и всегда, ваше превосходительство, - помолчав, произнес министр. – Продолжим завоевывать мир.