Ой у гаю, при Дунаю Соловей щебече. Він же свою всю пташину До гніздечка кличе. Ох-тьох-тьох і тьох-тьох-тьох Соловей щебече. Він свою всю пташину До гніздечка кличе. Ой у гаю, при Дунаю Там музика грає. Бас гуде, скрипка плаче, Милий мій гуляє. Ох-тьох-тьох і тьох-тьох-тьох Там музика грає. Бас гуде, скрипка плаче, Милий мий гуляє. Ой у гаю, при Дунаю Стою самотою. Плачу, тужу, ще й ридаю Милий за тобою. Ох-тьох-тьох і тьох-тьох-тьох Соловей щебече. Він свою всю пташину До гніздечка кличе.
Песня хватала за душу и не отпускала. Пусть татары не понимали языка, на котором она пелась, но они точно знали, что песнь о родине этой девушке. Молодой татарин хоть и был зол на Настю, но руку не поднял, так как осознавал, что товар портить не стоит.***
Кафа поразила Настю с первого взгляда своей величественностью и, главное, многолюдством. Повсюду слышался гул на разных языках. Как же ей хотелось услышать говор, подобный её. Однако, в таком жужжании она не могла разобрать ни слова. Настю и ещё одну русскую девушку повели отдельно, остальных отдали прямиком на невольничий рынок. Они свернули с главной улицы торгового рынка и направились на вымощенную улочку. Здесь было тише, но всё равно шум оставался невнятным, а потому зловещим и пугающим. Настя тряслась, вероятно, оттого, что не понимала чужую речь. Девушек привели к большому дому, но провели через чёрный вход. Оттуда появилась старая женщина, облачённая в тёмные одеяния. Та выслушала главного из их сопровождающих, кивнула, и сунула толстый мешок с монетами ему в руку. Татары ушли. Настю пробила дрожь, она тряслась, как осиновый лист в ноябре, а сердце бешено колотилось, норовя выпрыгнуть из груди. Внизу живота свело и засосало под ложечкой. Настеньке не было так страшно ещё никогда в жизни. – Русские? Как звать? – скрипучим и неприятным голосом прокряхтела старуха. – Агафья, – испуганным голосом проговорила девчушка, которую вели вместе с Настей. – А твоё? – злобно прошипела старуха. Настя решила промолчать. Негоже порочить имя. Не скажет она! Это её воспоминание о светлом прошлом! Как можно безрассудно так очернить их? – Не хочешь говорить? Гордая? Тогда будешь Роксоланкой! – слова, словно яд, вылетали из уст старуха. Что? Роксоланка? Русская? Она Настя! – Анастасия! – прохрипела рыжеволосая. – Меня зовут Настя! – Раньше следовала говорить. А теперь ты будешь Роксоланой. – старая карга сделала жест и вмиг к девушкам подлетели несколько евнухов. Слуги долго вели красавиц по коридорам дома, пока не нашли нужную комнату, туда девушек буквально впихнули внутрь. – Я Чечек Хатун, вы имеете право обращаться ко мне по имени, добавляя при этом «Хатун». Сейчас вас осмотрят лекари, а после я позову девушек, которые приведут вас в порядок.***
Анастасия, или уже Роксолана, сидела на тахте, поджав ноги, изучая выданный ей учебник по турецкому. Веки тяжелели. Настя чувствовала усталость, а потому отложила учебник, поправила подушку и легла засыпать. Прежде чем сон накроет её своей волной, она ещё не раз вспомнит проведённый день. – Какой вышла из чреда матери, такой и осталась, - сообщила лекарь. Чичек сразу засеяла. Настя же наоборот поёжилась. Теперь за то, что из-под венца украли, так ещё что и девственница – продадут за большие деньги. – Отведите в баню, да умойте её! – отдала распоряжение довольная Чечек Хатун. Настю повели мыться. Сначала её облили тёплой водой, затем стали натирать жёстким, немного колючим, мылом, потом растёрли мочалкой и разом смыли всю мыльную пену. Настеньке сказали лечь на ложе, раскинув руки в стороны. Одна из сопровождающих служанок уселась ей на ноги, вторая крепко сжала руки, а две другие принялись разминать отдельные участки тела. Когда массаж был закончен, Настю намазали маслами и отправили в покои. Со скрипом распахнулась дубовая дверь. Боясь потревожить кого-нибудь, осторожными шажками проследовала вглубь комнаты Анастасия. Комната была проста. Кровать, стол письменный, сундук, софра* и стул. Больше не было ничего. Настя присела на край кровати, вынула крестик, который всё время висел у неё на шее, и стала молиться Господу о своём спасении. Могла ли она тогда знать, что старая Чичек Хатун, избрала её для особенного господина. Софра* - обеденный стол.