Умершее воспоминание

Увы, разочарование не излечивает от любви. Амели Нотомб

      Негодование, вспыхнувшее внутри, казалось, сдавило мою грудную клетку. Воздуха резко стало не хватать, моё лицо покраснело, и я, с силой вцепившись в край стола, устремил на Кендалла разгневанный взгляд.       — Отдать тебе Эвелин обратно? — переспросил я не своим голосом. — Она, по-твоему, кукла, которую мы можем делить между собой?       — Кукла, — со смехом повторил он, будто вовсе не замечая моего раздражения, — кукла… Ты разве ещё не наигрался, мой друг?       Этот вопрос стал последней каплей. Я понял, что даже лекарства, принятые мной накануне, не смогли уменьшить мой гнев, подавить чувство тревоги. Да это же было невообразимо — думать, что Кендалл может так говорить об Эвелин! Что за нахальство, что за наглость! Как он может?       Ярость дала мне необъяснимую силу, мышцы рук и ног сократились будто произвольно, и я, сам не знаю как, одним прыжком перемахнул через стол и столкнул Кендалла со стула.       — Ты всерьёз говоришь об этом? — сквозь сжатые зубы спросил я, с силой сжимая воротник рубашки Шмидта. Он молча смотрел на меня, и в его бесстыжем взгляде я читал вызов, который только подливал масла в огонь моего гнева. — Отдать тебе Эвелин? Ты серьёзно?! — сердито повторил я свой вопрос и так сжал его воротник, что его лопатки оторвались от пола.       — Всё, что касается Эвелин, для меня очень серьёзно, — тихо, но уверенно сказал он. Взгляд Кендалла помрачнел вместе с его голосом. Я больше не видел в его глазах того дерзкого вызова, теперь в них было лишь какое-то отчаяние. — Да слезь с меня, придурок!       — Сам придурок, — сморщив нос, проговорил я и, замахнувшись, ударил Шмидта по лицу.       Удар оказался плохо мною рассчитанным: рука не слушалась, мышцы, будто свело судорогой. У Кендалла изо рта сразу хлынула кровь.       — За что, а? — свирепо сдвинув брови, спросил он и попытался скинуть меня с себя, но я прижал предплечье к его горлу. — Я тебя и пальцем не тронул! — Он закашлялся. — Что я сделал тебе?       — Что сделал? — Я сильнее сдавил горло немца, и тот судорожно схватил моё предплечье обеими руками. — Ты коснулся в разговоре запрещённой темы, чёрт возьми, ты же прекрасно знаешь, что я терпеть не могу, когда ты говоришь об Эвелин!       — Я буду говорить о ней столько, сколько захочу, и ты мне рот не заткнёшь. Никогда!       — Поверить не могу, что пытался убедить себя, будто в тебе есть что-то кроме подлости! Ты подлец, и мне больно думать, что я говорю тебе это после стольких лет дружбы!       — Ну, ты знаешь, что разрушило нашу дружбу, — прохрипел он, с пьяным прищуром глядя на меня.       Эта фраза уколола меня под самое сердце. Давно ли я признался себе, что нашей с Кендаллом дружбе пришёл конец? Не буду спорить, что раньше мы могли повздорить из-за любого пустяка, но когда он признался мне в любви к Эвелин, то я… О, неужели та безумная ночь признаний была камнем, брошенным в хрустальный дом нашей дружбы? Считал ли я его своим другом после той ночи? Да, да, считал… Я и сейчас называю его лучшим другом, но заслуживает ли он этого?..       Внезапное осознание того, что дружба, в которую я до этой минуты продолжал верить, оказалась иллюзорной, сильно подействовало на меня. Такое, очевидно, происходит с людьми, надежды которых в одно мгновение превратились в песок: прежние фигуры слепить из этого песка уже невозможно. Тогда на смену вере приходит бессильное отчаяние. Подобное отчаяние ощутил и я и, думая, что во всём этом виноват только Кендалл, снова ударил его.       — Эвелин здесь ни при чём, — сказал я, с досадой сморщив нос. Шмидт изо всех сил пытался вырваться и ударить меня в ответ, но я с силой прижимал его к полу. — Она не рушила нашу дружбу!       — О, конечно, она ни при чём, — иронично высказался Кендалл и, высвободив одну руку, залепил мне пощёчину. Я, взбесившись, обеими руками сжал его горло; Шмидт начал рваться во все стороны и дрыгать ногами как сумасшедший. — По-твоему, только я и виноват во всём этом! По-твоему, вы с Эвелин жертвы, а я паршивый неудачник, которому крупно не повезло в жизни!       — Вы чё здесь орёте? — спросил влетевший в кухню Джеймс и, увидев нас, удивлённо распахнул глаза. — Логан! Какого чёрта ты творишь!       Маслоу вцепился в мои плечи, надеясь оттащить меня от Кендалла, но я с силой оттолкнул его, и тот впечатался в стену. Улучив момент, Шмидт с яростью сбросил меня с себя, и меня резко отбросило к холодильнику. От удара последний шатнулся; сверху на пол упал горшок с каким-то растением и разбился с неприятным треском. Это на мгновенье отвлекло меня, и немец быстро вскочил на ноги.       — Что вы тут устроили? — строгим голосом, пьяно пошатываясь, спросил Джеймс. — Для выяснения отношений люди придумали слова, слова! А вы привыкли решать все дела кулаками, так не пойдёт…       — Ты сам из себя слепил неудачника, — сказал я Шмидту, подойдя к нему и приблизившись к его лицу; слова Маслоу я пропустил мимо ушей, — и винить здесь уже точно некого.       — Какой же я кретин! — вдруг улыбнулся Кендалл и, вздохнув, посмотрел на потолок. Из уголка его рта побежала алая струйка, и он, взяв со стола салфетку, осторожно вытер кровь. — Я совершил такую ошибку… чудовищную ошибку! Зачем я отпустил Эвелин?..       — Хочешь сказать, что, останься она с тобой, всем было бы куда лучше? — вновь закипая от злости, спросил я.       — Заметь, ты сам это сказал.       — Да как ты можешь думать об этом?! — Я, с вызовом нахмурившись, сделал несколько шагов навстречу к Кендаллу, но Джеймс схватил меня за руку и остановил. — Что за подлые и эгоистичные мысли? Эвелин со мной, она счастлива со мной, и тебе пора с этим смириться! Ничего не изменится, она тебе не достанется!       — Не тебе говорить мне об эгоизме, — сквозь сжатые зубы проговорил немец, вытянув руку и указав пальцем на моё лицо. Я сердито ударил его по руке, и Кендалл, взбесившись, бросился ко мне.       — Брейк, я сказал! — снова вмешался Джеймс прежде, чем Шмидт успел меня ударить. Маслоу встал между нами и выставил руки в стороны, чтобы, в случае чего, не допустить нового столкновения.       — Хочешь сказать, что я, встречаясь с Эвелин, проявляю свой… эгоизм?       Кендалл молча посмотрел на меня вместо ответа.       — Глупость! — высказался я. — По-твоему, я должен лишать себя счастья рядом с ней только потому, что ты тоже к ней неравнодушен?       — Я много раз просил тебя попытаться понять меня! — повысил голос немец и сделал шаг ко мне, но Джеймс, уперев руки в его плечи, заставил его остановиться. — Хотя куда тебе до понимания? Ты ведь за бесконечной заботой о своих собственных отношениях даже не хочешь замечать, что происходит вокруг!       — Мне важны собственные отношения, да и так поступает каждый, — тихо сказал я.       — Нет! Нет, нет, не каждый! Как ты не понимаешь? Я пытался прогнать из головы мысли о ней, я пытался убить чувства… делал вид, что мне всё равно! Помнишь, ты спрашивал, ревную ли я её к тебе, злюсь ли, что ты продолжаешь с ней видеться? Я ответил, что не ревную, что всё хорошо, но, бл…, неужели не понятно, что всё ох…ть как плохо?! Я просто делал вид, что очень надеялся на то, что она ответит тебе взаимностью! На самом деле мне тоже её не хватает, и да, я видеть вас двоих не могу, меня тошнит от этого! Как видишь, я пытался быть равнодушным, но все попытки впустую… Все. Вообще! Знал бы ты, какие только способы я пробовал! — Кендалл замер на мгновение, точно думал, стоит ли рассказывать мне об этих способах. — Тебе такое и в голову никогда не придёт. Знаешь почему?       Я молча смотрел на него, пытаясь осознать всё то, что он наговорил мне.       — Потому что единственное, что пришло бы тебе на ум, — это самый простой способ избавления от страданий, — проговорил Шмидт, прищурив глаза. — Пуля в лоб. А я жить хочу.       — Так, так, так, — забормотал Джеймс, увидев, с какой силой подействовали на меня слова Кендалла, и сжал обеими руками мои плечи, — пьяные разговоры — худшие разговоры. Давайте продолжим обсуждать баскетбол, а?       — Жить хочешь? — переспросил я, глядя на Шмидта из-за плеча Маслоу. — Живи! Потому что такая тварь, как ты, заслуживает жизни в вечных страданиях! А смерти ты пока не заслужил!       — Он не то хотел сказать, — вмешался ловелас в отставке, — Логан, ну ты же знаешь, что алкоголь развязывает язык Кендаллу, он не то хотел сказать… а ты так остро реагируешь на это…       — Он на всё остро реагирует, — мрачно бросил немец, посмотрев на окровавленную салфетку, что держал в руке, — и считает, что для него нет запретных тем, что он может сказать что угодно!       — До этого я старался не лезть в твои отношения, — сказал я, хмуро глядя на собеседника, — потому что считал их для себя неприкосновенными. Но хорошо! Теперь буду поступать с тобой так же, как и ты со мной. Ты говоришь то, о чём думаешь? Хорошо! Я тоже буду говорить то, о чём думаю!       — В таком случае ты будешь говорить только о себе.       И мы замолчали, все трое. Джеймс изучил внимательным взглядом меня, потом Кендалла и усадил нас обоих за стол.       — Всё, что вам нужно, это выпить немного. — Маслоу наполнил два стакана бренди. — Подумаешь, нервы немножко подвели… Выпейте.       Шмидт без лишних слов взял стакан и осушил его до дна почти за мгновение. Я же молча пялился на стол.       — Логан, — Джеймс пощёлкал пальцами перед моим носом, — вообще-то я тебе это говорил.       — Я не хочу, — тихо ответил я.       Маслоу только тяжело вздохнул в ответ и выпил бренди, который ещё секунду назад предназначался мне. Шмидт, взяв пачку сигарет, достал одну и сунул её в рот.       — Думаешь, моя жизнь только из страданий и состоит? — задумчиво задал вопрос он, глядя куда-то в сторону. Потом он поджёг сигарету и поднял на меня взгляд.       — Да что же нужно, чтоб заставить вас заткнуться? — не выдержал Джеймс. — Кен, тебе так плохо молчалось?       — Я просто задал вопрос. Я же не бросился на него с кулаками, мне это не свойственно!       — Ничего я не думаю, — угрюмо ответил я, не смотря в сторону собеседника. — Я не знаю, чем наполнена твоя жизнь, и на вопрос отвечать не собираюсь.       — Просто мне, как и всем остальным, хочется во что-то верить, — тоже помрачнев, проговорил Кендалл, — хоть во что-то… А когда у меня отбирают единственное, ради чего хочется жить, то я лишаюсь веры, лишаюсь надежды. Так жить невыносимо, Логан! Хотя бы это ты понимаешь? Понимаешь, чего пытаешься меня лишить? Ты не можешь запретить мне любить…       — Да не умеешь ты любить, — выпалил я, совсем не подумав.       Самолюбие Шмидта, как я мог заметить, это уязвило. Он какое-то время молча пялился на меня, будто ждал, что я скажу ещё что-то.       — Ты так много знаешь обо мне, что можешь с такой уверенностью говорить, чего я не умею?       — Нет, Кендалл, — ответил я, — как оказалось, я совсем тебя не знаю. Хотя дружим мы уже семь лет.       — Ну и каково тебе говорить всю эту дрянь своему семилетнему другу, а?       — У меня к тебе тот же вопрос. — Я вздохнул. — Да уж… Семь лет дружим, а я за все эти семь лет и не заметил в тебе того, что, оказывается, переполняет тебя через край.       Шмидт вопросительно смотрел на меня.       — Подлости, — ответил я на не прозвучавший вопрос. — Я никогда не замечал в тебе подлости. Чёрт, да я до сих пор понять не могу, как ты мог попросить меня о таком! Отдать тебе Эвелин! — Я усмехнулся, будто смеялся над чем-то невообразимо глупым. — Да и что ты сумел бы дать ей? Ничего! Кто ты для Мерилин? А? Хочешь стать просто «ё…рем» и для Эвелин тоже, так?       Мне стало неприятно от собственных слов, я даже будто ощутил горький привкус во рту. Шмидт, услышав это, тоже был не в восторге: он сердито оттолкнул от себя пустой бокал, и тот со звоном перевернулся.       — По-моему, перебор, — вставил слово Джеймс, пьяно нахмурившись.       Я смотрел на немца полыхающими от ненависти глазами… Ненависть! Ненависть к Кендаллу!       — А ты сам что делаешь для неё? — вполголоса спросил он. Его тяжёлый взгляд давил на меня.       — Я делаю её счастливой, а тебе такое будет не под силу. Никогда!       Это было последним, что я сказал Шмидту в ту ночь. Он встал на ноги и, опустив пустой взгляд, молча указал на дверной проём.       — Эй, Кендалл, Кендалл… — начал было Джеймс, но тот не дал ему закончить фразу.       — Идите к чёрту! — свирепо закричал он, всё ещё указывая на дверь. — Валите отсюда! Валите оба!       Маслоу бросил на меня беспомощный взгляд, и я молча кивнул в сторону выхода. Нужно было оставить Шмидта одного, да и не хотелось мне больше смотреть ему в глаза, не хотелось…       Правильно ли я поступал, обходясь с Кендаллом так грубо? Я прекрасно помнил те бесконечно тянущиеся дни, которые я проводил в тоске и мучениях без Эвелин, я помнил, каково это — чувствовать себя ничтожным, нелюбимым, никому не нужным. Кендалл испытывал это тоже, но суть в том, что он испытывает это и сейчас. О, жизнь, охваченная огнём мучений, — это не жизнь… Я бы ни за что не хотел пережить это снова, да и, наверное, просто не выдержал бы этого. Может, и прав был Шмидт, может, я вправду эгоист, каких мало… Так с друзьями не обходятся, хотя я не уверен, что слово «друг» всё ещё было тут уместно.       И всё-таки, наши с Кендаллом отношения не всегда были такими, какие они теперь. Не помню, чтобы раньше я называл его тварью, не помню, чтобы раньше он так оскорблял меня… Нет смысла отрицать, что Эвелин повлияла на наши с ним отношения, но боже, разве могу я обвинить её хоть в чём-то? До встречи с ней я, кажется, и не жил вовсе. А если я должен отплатить вселенной за встречу с Эвелин, то бог с ним, пусть этой платой будет моя дружба с Кендаллом!       Да нет, всё правильно, он заслужил это. Разве это по-человечески — рушить счастье двух любящих друг друга людей? Разве он не видит, что я так счастлив, так счастлив рядом с Эвелин? Ради чего он хочет забрать у меня её? Понятно, что он хочет излечить своё больное сердце, но можно ли в собственном самолюбии зайти так далеко? Думая о просьбе Кендалла, я спрашивал себя: а сумел бы я попросить о таком? Хватило бы на это моей наглости и жалости к себе?       Ссора оставила неприятный осадок у меня в душе, и я пожалел, что согласился ехать домой к Кендаллу. Я должен был понять, что с ним происходит что-то неладное ещё тогда, на барбекю у Мика, когда он с непозволительной наглостью пялился на Эвелин. О, поскорее бы увидеть её и избавиться от этих неприятных ощущений! Поскорее бы увидеть её!..       — Что это он, получается, — вдруг заговорил Джеймс, когда мы с ним пешком добирались до метро, — пытался… отбить у тебя Эвелин, что ли?       — Не знаю, чего он хотел, — мрачно проговорил я, глядя себе под ноги. — Но того, о чём ты говоришь, он никогда не добьётся! Он получит Эвелин только тогда, когда меня не будет на этом свете! Если она не будет моей, то не будет ничьей.       — Ого, друг, это присвоение может плохо кончиться… Ты же в курсе, что она не будет всецело подчиняться тебе, да? Она человек, а не домашнее животное.       Я, намереваясь избавиться от напряжения, крепко зажмурился.       — Я говорю совсем не о том, о чём думаю, — сказал я с досадой. — Мне нужно немного успокоиться… Просто слова Кендалла вывели меня из себя.       — Да он же пьяный! Вот увидишь, завтра он об этом разговоре и не вспомнит даже.       — Я тоже хочу поскорее забыть об этом. — Я вздохнул и, посмотрев на друга, спросил: — Лучше скажи, чего ты сам такой понурый?       — Разве? — Он попытался улыбнуться. — Всё же хорошо.       — Ладно, Джеймс, хватит меня обманывать! Да, соглашусь, что прежде я мало уделял внимания тебе и остальным, потому что с головой ушёл в наши с Эвелин отношения, но теперь ты от меня ничего не скроешь. Тот наш разговор вовсе не вразумил тебя, ты продолжаешь пить! Отвечай, что случилось? Дело же здесь вовсе не в том, что ты выражаешь протест запретам Изабеллы!       Он остановился и опустил задумчивый взгляд. Я остановился тоже и, нахмурившись, внимательно посмотрел на него.       — Да, ты прав, — тихо согласился со мной Джеймс, по-прежнему не поднимая на меня глаз, — ты прав… Я просто не хочу никому об этом рассказывать… не хочу, чтобы кто-то кроме меня знал об этом.       — Ну, ты уже начал рассказывать мне. Так что иди до конца.       Устало вздохнув, Маслоу пустил пальцы правой руки в волосы и опустился на скамейку, что стояла рядом. Вид у него был измотанный, будто он трудился без отдыха несколько суток подряд. Джеймс долго собирался с мыслями, вздыхая, хмурясь и держась за голову.       — Причина в Изабелле? — поинтересовался я, заранее зная, что он ответит.       — Помнишь, ещё в Мексике я рассказывал, что видел… видел, как она флиртовала с другим? Помнишь? — После моего утвердительного ответа он снова издал протяжный вздох и продолжил: — Тогда я болезненно перенёс это, но потом подумал: флиртует, ну и ладно, она ведь не предпочла его мне! Теперь же я подозреваю… что она зашла куда дальше безобидного флирта.       — Чего? — с отвращением переспросил я, ощущая, как умершая неприязнь к Изабелле снова оживает в моей душе. — Ты думаешь, она изменяет тебе?       — Тише, тише, не говори так громко! «Изменяет»… Пожалуй, слишком громко сказано.       Я сидел, уткнувшись взглядом в одну точку, и пытался осмыслить то, что Джеймс сказал мне. На неверность я всё ещё реагировал очень болезненно; стало необычайно горько и обидно за Маслоу. Он ничем не заслужил такого, ничем не заслужил…       — Я так и знал, Джеймс! — вдруг высказался я, посмотрев на друга. — Я сразу понял, какая она, сразу понял, что она вдребезги разобьёт твоё сердце! Разве я не говорил тебе? А? Я так и думал, что в вашем с ней сближении не было ничего настоящего! В ней сидит демон — жестокий и беспощадный!       — Логан… — удивлённо выдал ловелас в отставке, глядя на меня растерянными глазами, — зачем ты так о ней?       — Да она такая же, каким и ты был раньше, разве ты этого не понимаешь? Если ты расстался с прошлой жизнью, изменился ради Изабеллы, то она на такие поступки не способна. Она никогда не станет такой, какой ты хочешь видеть её, потому что у неё в голове один ветер! Не обижайся, Джеймс, но так оно и есть. Слово «верность» ей незнакомо.       — Ты резок, — с какой-то холодностью отрезал он. — Я ведь даже не поймал её за руку, ни разу! Ты не можешь так говорить о ней… Я люблю её, и, чёрт, попробуй сказать ещё что-нибудь о её легкомыслии, и я забуду, что мы с тобой лучшие друзья!       Я смотрел на Джеймса с каплей стыда во взгляде. На самом деле! он ещё ни слова не сказал о прямой измене Изабеллы, а я уже столько наговорил о ней…       — Но почему ты такой подавленный? — спросил я, с недоумением сузив глаза. — Твои подозрения, они ведь не без основания?       — Да. — Он помолчал, хмуро глядя вниз. — Просто я слишком хорошо знаю её подруг, в компании которых она часто выпивает… Я знаю, у них у всех есть парни, у некоторых даже мужья, но они всегда позволяют себе заигрывать с другими, даже… Фу, бл…, мне и говорить противно! — Джеймс сплюнул и, поморщившись, продолжил: — Да, знаю, я никакой парень, если думаю, что и моя Изабелла уподобляется своим подругам, но чёрт! Недели две назад она приехала от них пьяная и… без нижнего белья.       Я сжал зубы и с сожалением посмотрел на друга, стараясь показать, что мне, как и ему, неприятно слышать это. Признаться, в глубине души я искренне огорчился. Наверное, мне до последнего хотелось верить, что в Изабелле есть хоть капля благородства, и теперь я только больше разуверился в способности девушек хранить непорочную верность своему возлюбленному. Да, это действительно было ужасно! Подумав о том, что сделала с Джеймсом Изабелла, я ещё больше ощутил тоску по Эвелин. Как же я скучал по ней, по своей прелестной возлюбленной, которой точно никогда и в голову не придёт то, о чём мы с Маслоу сейчас разговариваем!       — И как она объяснила это? — спросил я, внимательно наблюдая за реакцией друга.       — Как, как? Пьяная она была, еле два слова вместе связывала! Объяснила всё какой-то нелепицей, боже, я не знаю…       — Да как ты можешь так ласково говорить с ней по телефону после этого? Уму непостижимо! Прежний ты не стал бы этого терпеть, не стал! Ты совсем по-другому относился к этому прежде… Я тебя не узнаю.       — Я себя тоже… Знаешь, во имя любви стоит меняться. Прощение — это мужество.       — Мужество? — переспросил я, начиная злиться на Джеймса за его легкомыслие и глупость. — Оно заключается вовсе не в этом! Да и не можешь ты её простить, потому что она попросту не знает, что виновата! В твоих поступках, чёрт побери, трусость и нежелание вызвать её на откровенный разговор, а не мужество.       — Ты не думал, что за этим стоит страх потерять её?       — Это не страх, это жалость к себе. И вместе с тем неуважение, ты ведь позволяешь ей себя обманывать! И обманываешься сам, воображая, что принимаешь её ложь!       — Отношения — это доверие, Логан…       — Господи, очнись! Отношения — это равенство и честность, никакого унижения! Я не верю, что ты говоришь это, это не твои мысли… Будто Изабелла околдовала тебя, Джеймс, пожалуйста, подумай обо всём этом! Мне обидно за тебя.       Он молчал, а я с сожалением смотрел на него. Где же прежний Джеймс? Я хочу видеть в нём прежнюю решительность, хочу, чтобы он, как и раньше, с достоинством относился к самому себе. О, Изабелла, что она сделала с ним?..       — Почему ты просто не спросишь её об этом? — спросил я угрюмо. — Боже, почему просто не поговорить? Неужели ты хочешь тупо молчать всё это время и мучиться?       — Я не хочу спрашивать у неё, — задумчиво проговорил он, — потому что её ответ… А что, если она ответит, что спала с другим? А? Что я тогда буду делать? Я не хочу ни о чём говорить! Не хочу этого слышать!       — Хватит отвечать мне строчками своих песен, Джеймс. Тут всего два варианта: либо ты говоришь с ней обо всём, либо продолжаешь унижаться. Выбирай сам.       — Не понима-ае-ешь, — завыл Маслоу, пряча лицо в ладонях, — не понимаешь меня, Логан… Как же ты не понимаешь?..       Я, потеряв надежду на то, что сумею переубедить друга, грустно опустил глаза. Это разочарование всего немного уступало по силе тому, которое я ощутил в Мексике; в одно мгновение это разочарование переросло в отчаяние, и я, мало обдумав свои намерения, вдруг выпалил:       — У неё есть дочь.       Я прижал ладонь ко рту, будто испугался, что скажу ещё что-нибудь ужасное. «Ну куда, куда ты с этим? — мысленно упрекал себя я. — Разве не видишь, что ему и без того плохо, хочешь совсем добить его? Вправе ли ты был вообще рассказывать ему об этом? Боже!»       Мои ожидания непредсказуемой реакции Маслоу не оправдались: услышав моё признание, он печально улыбнулся и сказал:       — Я знаю.       — Знаешь? — округлив глаза, переспросил я. С одной стороны, мне немного полегчало от того, что эту не самую радостную новость Джеймс узнал не от меня, но с другой… — Ты не рассказывал нам об этом… Ты молчал!       — Да! — внезапно повысил голос он. — А что мне нужно было сделать? Заказать огромную рекламную вывеску с надписью «У моей девушки есть дочь», так, что ли? — Он помолчал и, нахмурившись, спросил: — Стой, а ты откуда знаешь?       — Она мне сама рассказала. После вечеринки в честь её дня рождения. Но Джеймс, как ты относишься к этому? Это же так… я даже не знаю, это так… странно.       — Санни — дочь того молодого человека, с которым у Изабеллы не сложились отношения. Это был незапланированный ребёнок, они оба были так молоды для детей… Всё вышло сложно, и Изабелла, хотя давно не любила своего бывшего, не стала убивать ребёнка. Ну, он, по крайней мере, не стал отказываться от него… Санни, как оказалось, нужнее отцу, чем матери. Я думаю, Изабелла просто ещё не созрела, в ней ещё не проснулась настоящая мать… Кто знает, может быть, мы с ней когда-нибудь обзаведёмся долгожданным и любимым ребёнком, но теперь я не чувствую, что она готова…       Я попытался представить эту семью, но у меня ничего не вышло: плохо представлялся Джеймс в роли отца, но ещё хуже — Изабелла в роли матери.       — И что, ей совсем не нужна дочь? — поинтересовался я.       — Совсем? Нет, нет… Она почти каждый день говорит о Санни, звонит своему бывшему, спрашивает, как она там… Она её любит. И, вообще-то, в это воскресенье её бывший пообещал привезти Санни в Эл-Эй. Изабелла видится с ней раз в два месяца, им обеим, как мне кажется, эти встречи необходимы.       — Она будет жить в твоём доме?       — Это всего на пару дней. К тому же мне интересно посмотреть на неё, я уверен, что Санни — это уменьшенная копия Изабеллы!       — И у тебя нет никаких неприятных чувств к этому ребёнку? — спросил я, думая, что, наверное, не сумел бы так же благосклонно относиться к дочери своей возлюбленной, как это делал Джеймс.       — Чем Санни заслужила эти чувства?       — Ничем, просто…       — Просто мне должен быть неприятен тот факт, что я у Изабеллы не первый, — с лёгкой улыбкой проговорил Джеймс. — Да? Ты это хотел сказать?       Я молча взглянул на него.       — Не сравнивай меня с собой, — произнёс друг, не прекращая улыбаться, — у нас с тобой на это, кажется, противоположные взгляды. Ребёнок — это ещё не самое страшное, что может случиться с человеком, правда.       На следующий день, в субботу, я утром же поехал к Блэкам: уж очень сильно я истосковался по Эвелин, уж очень сильным было ощущение, что я должен видеть её. Миссис Блэк, открывшая мне дверь, поприветствовала меня сухим кивком и, бросив торопливое «Заходи», села за кухонный стол, на котором были разложены бумаги.       — Эвелин дома? — спросил я с уже знакомой робостью, заглядывая на кухню. Эту робость я ощущал каждый раз, когда приезжал к Блэкам: мне казалось, что я мешаюсь родителям Эвелин, что моё присутствие сильно напрягает их.       — Да-да, она у себя в спальне…       Ни слова больше не сказав, я поднялся на второй этаж. Когда я вошёл в спальню к Эвелин, она сидела за столом и писала что-то в тетради.       — Уже не спишь? — улыбнулся я, увидев её. Присутствие моей возлюбленной могло развеять все заботы, которые рождались в другом, внешнем мире. Она была солнцем, освещавшим мрачный путь моей жизни и разгонявшим тучи, ежедневно сгущавшиеся над моей головой. Когда я был с Эвелин, то оказывался будто в другом мире, в котором не было подлости и корысти, но в котором были только добро, честность и благородство.       — О, Логан, — в свою очередь обрадовалась моя возлюбленная и, подойдя ко мне, обняла меня, — как хорошо, что ты приехал, как хорошо…       И она поцеловала меня сначала в одну щёку, потом в другую.       — Мама ещё не уехала? — спросила Эвелин, снова сев за стол.       — Нет. Мистер Блэк не дома?       — Он уехал ещё ранним утром, — сказала она таким тоном, точно жаловалась мне на своих родных. — Мама осталась, она обещала отвезти меня к доктору… но я хочу, чтобы она тоже уехала, я лучше поеду в больницу одна, чем с кем-то из них.       — Почему? — грустно спросил я, присев рядом с ней. Каждый раз, когда она злилась на своих родителей, я вспоминал своих, которые были за многие километры от меня, и думал, что никогда не сумел бы говорить о них таким тоном. Не знаю, в чём именно было дело: во мне или в моих родителях.       — С тех пор, как уехала Уитни, они начали подстраивать свои графики так, чтобы я ни на минуту не оставалась одна; будто они сидят дома с заболевшим ребёнком!       — Разве это плохо?       — Плохо то, что они раньше этого не делали. Да и теперь они относятся ко мне так, будто я являюсь помехой, мешающей им жить и заниматься тем, что им действительно нравится! Действительно, кто я такая, чтобы отвлекать их от работы, важнее которой нет ничего на свете? Всего лишь дочь!       Я взял её за руку, чтобы дать понять, что поддерживаю её.       — Боже, почему я не живу одна? Их мнимая забота давит на меня сильнее, чем на меня давила искренняя забота Уитни! Я мечтаю, чтобы она вернулась обратно, чтобы она жила здесь, в соседней комнате, а не на другом конце города!       — Скучать по прошлому бывает опасно, Эвелин…       — А как по нему не скучать, если в нем было гораздо лучше, чем теперь?       — Тебе не хорошо со мной? — спросил я оскорблённым тоном и отпустил её руку. Вообще-то, по правде сказать, я не собирался задавать таких вопросов, я их не любил.       Эвелин взглянула на меня, и её рассерженный взгляд смягчился.       — Нет, Логан, прости, прости, — заговорила моя возлюбленная, схватив меня за руку, — я обожаю тебя. Извини... я просто не подумала перед тем, как сказать…       Прежде, чем я успел ответить что-то, с первого этажа послышался голос миссис Блэк:       — Эвелин, дорогая, долго мне ещё ждать, пока ты соберёшься? Моё время не резиновое.       — Вот видишь? — шёпотом спросила Эвелин, взглянув на меня с сожалением в голубых глазах. — Я не тот человек, которому она добровольно может уделить внимание. Я лишь та, кто занимает её время против её воли…       — Давай я отвезу тебя в больницу? — предложил я, немного подумав. — Миссис Блэк не придётся тратить свои рабочие часы, а мы с тобой проведём больше времени вместе.       Эвелин печально улыбнулась и, положив руку на моё плечо, нежно поцеловала меня в губы.       — Спасибо, дорогой. Так… О чём мы сейчас говорили?       — О том, что ближайшие часы проведём вместе. — Я, обрадованный обращением «дорогой», тоже поцеловал свою возлюбленную и улыбнулся. — Поехали?       Около получаса я просидел в коридоре, ожидая, пока закончится сеанс невролога. Но когда Эвелин вышла из кабинета, она сказала, что впереди у неё ещё электросонтерапия.       — У тебя не было никаких планов? — извиняющимся тоном спросила моя возлюбленная. — Я, наверное, столько времени у тебя занимаю…       — О чём ты? Когда я с тобой, у меня нет никаких планов. — Слабо улыбнувшись, я приобнял её за талию и поцеловал в макушку. — Иди. Я буду ждать тебя здесь.       В то время, когда моя возлюбленная была на сеансе электросонтерапии, я решил зайти в кабинет к мистеру Чейзу, неврологу Эвелин.       — А, мистер Хендерсон? — сказал невролог, увидев меня. — Это вы привезли Эвелин?       — Да.       — Рад снова видеть вас.       — Взаимно, — улыбнулся я. — И да, можете называть меня просто Логаном.       Я сел напротив него и изучающим взглядом окинул кабинет.       — Я заметил, что Эвелин уже долгое время не приезжает сюда вместе с Уитни, — сказал мистер Чейз, откладывая в сторону какие-то бумаги. — Всё чаще с мамой или папой или вот с вами… Меня всё интересовал этот вопрос, но Эвелин упорно молчит, не хочет даже говорить об этом.       — Не думаю, что вправе рассказывать, — сказал я со вздохом, — но Уитни больше не привезёт сюда свою сестру. У неё семья.       — Ах, вот оно что, — улыбнулся невролог, — я-то уж думал, что… Да и не важно. Знаете, может, это и хорошо, что именно вы теперь будете заботиться об Эвелин. Любовь — необыкновенная штука. Ни я, ни вы — никто не знает, какие вещи она способна сотворить.       Я с улыбкой покивал.       — Давно вы её знаете? — поинтересовался мистер Чейз, взглянув на меня поверх очков.       — Месяцев девять.       — О, так вы застали мисс Блэк в благоприятный период развития её болезни!       — Благоприятный?       — Да, я начал с ней работать ещё пять лет назад, когда ей исполнилось восемнадцать. Поверьте, вам очень повезло, что вы не застали её в тот период… Она и читать-то научилась только к семнадцати годам: её мозг отказывался запоминать всякую информацию. Воспоминания хранились в её голове только минут пятнадцать — двадцать, а потом она будто бы начинала жить заново, узнавала этот мир по новой.       — А сейчас? — спросил я упавшим голосом. Сердце билось где-то в животе.       — Сейчас мы достигли успехов: её память удерживает отдельные моменты по часу, иногда по полтора. Эвелин даже сумела выучить три стихотворения, и она помнит их до сих пор.       — Стойте, вы хотите сказать, что любые её воспоминания умирают каждый день? Каждый час?       — Не возьмусь утверждать, что абсолютно любые: многие воспоминания могут задержаться в долговременном отделе мозга и на недели, и на месяцы, так что… Но, по сути дела, Эвелин живёт в мире чужих воспоминаний. Многие вещи она не помнит доподлинно, она знает о них лишь благодаря напоминаниям близких или записям в её ежедневниках.       У меня закружилась голова, и, мне кажется, если бы я не схватился за край стола, то точно рухнул бы на пол. О, дьявол! За что мне это? Неужели Эвелин не любит меня? Если она и любила меня когда-то, то теперь этих чувств не было, они исчезли вместе с её воспоминаниями обо мне и больше никогда не возродятся из пепла! А когда она признавалась мне в любви, то, получается, врала?.. Нет, нет, нет, не может быть такого! Она не могла врать мне!       Но, с другой стороны, невролог сказал, что не любые воспоминания исчезают бесследно… Может быть, если её чувства ко мне были истинной любовью, то они способны были выдержать и этот сокрушительный удар?.. Непонятно откуда взялось отвращение к самому себе. Эвелин не любит меня, — но для чего она со мной? Не пытаюсь ли я удержать её рядом с собой только для того, чтобы не страдать от безответной любви? Не заставляю ли её любить меня?.. О, как же больно думать об этом!       — Вы молодец, что поддерживаете её, — сказал мистер Чейз, будто вовсе не замечая моего состояния. Мне кажется, я выглядел как человек, в одно мгновение потерявший всё, что у него было; мне кажется, моё лицо в то мгновенье не выражало ничего, кроме разочарования и бешеного отчаяния. — Должно быть, отношения с Эвелин необычайно тяжелы. Не каждый такое выдержит.       — Ну, вы сами сказали, что любовь способна на многое, — тихо сказал я и даже не услышал своего голоса.       — Да. Когда что-то зажигает душу человека, для него всё становится возможным.       Какое-то время мистер Чейз ничего не говорил. Я молчал, с ужасом глядя на пол, и обдумывал то, что услышал от невролога несколько минут назад. Сколько ещё мне придётся мучиться этим? Сколько ещё придётся разочаровываться, расстраиваться, сколько ещё я буду убеждать себя, что любовь Эвелин ко мне живёт в её сердце, а не в её голове?.. Боже, выдержу ли я всё это?       — Что я должен делать? — спросил я, не поднимая глаз.       — Не хочу вас обнадёживать, но болезнь Эвелин, кажется, начинает отступать, пусть и малюсенькими шажками. Электросонтерапия идёт ей на пользу, да и новые препараты дают колоссальные результаты. Но амнезия — вещь непредсказуемая, прежние воспоминания могут возвратиться к Эвелин на какое-то время или вовсе навсегда. Я знаю, что у неё есть несколько ежедневников, где она записывает всё то, что с ней происходит. Как думаете, почему она знает, что эти ежедневники у неё есть?       Я растерянно пожал плечами.       — Она пользуется ими ежедневно, потому что это для неё — жизненно важная необходимость. Дело в том, что она даже не прилагала никаких усилий для того, чтобы запомнить эту информацию, понимаете, о чём я?       — Понимаю. Если я буду рядом с ней практически каждую минуту, то она запомнит меня, как и эти ежедневники.       — Совершенно верно, Логан. Скажите, как часто она не вспоминает вас?       Я устало вздохнул и, прижав руку к груди, сжал футболку пальцами. Вспоминать об этом мне было непросто, а говорить — тяжелее в разы.       — Иногда она странно смотрит на меня, — монотонно ответил я, глядя в пол, — особенно когда я целую её при встрече… Но она почти никогда не говорит мне о том, что забывает, а я, дурак, верю, будто она помнит меня! Оказывается, её воспоминания обо мне умирают каждый день!       «А когда она меня не узнаёт, то я… я… я от обиды готов разрыдаться, как маленький мальчик! — мысленно добавил я. — Ну чем, чем я заслужил это?»       — Не торопитесь, — поспешил успокоить меня мистер Чейз, — мы с вами не можем утверждать, что она ежедневно вас забывает… Логан, всё, что вам нужно, это проводить рядом с ней как можно больше времени и чаще напоминать, какие отношения связывают вас двоих. И ещё, я пропишу Эвелин новые лекарства, а в ваших интересах будет контролировать приём этих препаратов. — Невролог взял лист бумаги и начал писать рецепт. — Постарайтесь убедить её, что таблетки безоговорочно ей помогут. Если поверит она, поверит и её сознание. Я думаю, скоро мы будем говорить о больших успехах в лечении мисс Блэк!       Электросонтерапия закончилась через час, и после больницы я повёз Эвелин к себе домой. Всю дорогу я не мог избавиться от неприятных мыслей, заставляющих сердце больно вздрагивать. Мы проехали столько мест, где раньше были с Эвелин вдвоём, и, глядя на каждое из этих мест, я хмурился с сожалением и грустью. «Вот кофейня, в которой мы завтракали в прошлую пятницу, — печально думал я, когда мы стояли на светофоре. — Как горько! Эта кофейня помнит нас, а Эвелин — нет…»       Весь оставшийся день мы провели вдвоём, и в течение этого времени все сомнения, безжалостно терзавшие моё сердце, оставили меня. Я смотрел на искренний блеск в глазах своей возлюбленной и верил ему; я верил, что она любит меня, что помнит об этой любви, верил, что в этой девушке не может быть лжи. Нет-нет, она не может лгать!       Когда мы легли спать, Эвелин уснула почти сразу же. А я лежал на спине, глядя в потолок голубоватого оттенка, и, обнимая свою возлюбленную за плечи, думал о наших отношениях. Мы уже далеко не в первый раз ложились в одну постель, однако дальше страстных поцелуев дело так и не заходило... Нельзя сказать, чтобы меня это пугало или беспокоило, но я размышлял об этом уже не первую ночь.       В голову почему-то полезли воспоминания о моих прежних отношениях. С Чарис я переспал уже через две недели после знакомства, с Астрид, симпатичной шведкой, я лёг в постель на следующий же день после первой встречи, а с Дианной — и вовсе на первом свидании! Было немного неприятно думать, что я был со столькими девушками, видел столько глаз и губ, а для Эвелин я являлся первым в жизни другом, первым в жизни молодым человеком… Сколько раз мне пришлось проверять землю на прочность прежде, чем я уверенно встал на неё ногами!       И всё-таки, почему с Эвелин всё не так? Почему я так робок с ней, так осторожен, словно всё это переживаю в первый раз? В чью пользу мне толковать это? Я много читал о своём расстройстве, хорошо знал особенности своего поведения, и склонность к сексуальной распущенности — это одна из черт, характеризующих мою болезнь. Но с Эвелин я никогда не позволял себе ничего подобного. Получается, мне частично удаётся контролировать свои эмоции и мысли, и значит ли это, что я уже сделал первый шаг на пути к своему исцелению? Это предположение было настолько хрупким, что я, чего-то испугавшись, сразу же прогнал мысли о нём из головы.       В ту ночь я твёрдо решил, что не прекращу лечение. Мысленно я рисовал себе картины нашего с Эвелин далёкого безоблачного будущего, в котором и она, и я здоровы и счастливы. Крепче прижав к себе свою возлюбленную, я улыбнулся и уснул абсолютно успокоенный.       — Думаю, не стоит напоминать вам, какой послезавтра день, — сказал Мик, когда в понедельник мы впятером снова встретились в студии. — Каждый американец, по-моему, знает эту дату с пелёнок.       — Да, Мик, спасибо, — с улыбкой ответил Карлос, — мы и без твоих напоминаний не забыли про День Независимости.       Кажется, у всех кроме меня было сегодня хорошее настроение. В то время, как мои друзья улыбались, разговаривали о чём-то и смеялись, я сидел на диване один и мрачным взглядом смотрел на Кендалла. Он вёл себя так легко и непринуждённо, будто того пятничного разговора между нами вовсе не было! А я всё помнил и всё злился на Шмидта, не понимая, как он мог так вести себя. Неужели не осталось в нём ни капли благородства, неужели в его душе есть место только для наглости и подлости?       — Я хочу, чтобы сегодня мы очень хорошо поработали, — продолжал Мик, — потому что уже послезавтра мы должны быть в Вашингтоне.       — В Вашингтоне? — устало переспросил я. — Другой конец страны… Да мы на одну дорогу потратим половину суток!       — Да, Логан, а что делать? Пропускать концерт? — Менеджер провёл пальцем по тачпаду ноутбука и сделал два щелчка. — Из Лос-Анджелеса мы вылетаем завтра в одиннадцать вечера, так что будьте готовы.       — А ещё позже ты об этом сказать не мог? — нахмурился Джеймс. — Завтра, например?       — Мог бы и завтра. Но, я думаю, вы уже привыкли, что на День Независимости вы редко бываете в нашем городе, чаще выступаете в Нью-Йорке, Чикаго или вот в Вашингтоне.       Я с ужасом думал о том, что мне придётся на два дня покинуть Эвелин. Вот так взять и оставить её? Особенно после того, как мистер Чейз посоветовал мне проводить с ней как можно больше времени?..       — А возвращаемся мы когда? — спросил я упавшим голосом.       — Будем здесь уже утром пятого июля, не так уж и долго.       «Для кого не долго, — печально подумал я, — а для кого — целая вечность».       — Так, — Мик потёр ладони, — давайте споём национальный гимн. Хочу проверить, хорошо ли вы помните слова.       — Ты сам-то наш гимн наизусть знаешь? — усмехнулся ПенаВега, когда мы с парнями уже пошли к будке.       В ответ наш менеджер встал из-за стола и с серьёзным лицом, прижав руку к левой груди, запел первые строчки гимна.       — Благодарю за доказательства, — улыбнулся испанец и, пройдя мимо Мика, похлопал его по плечу; тот замолчал, — но меня бы удовлетворил и односложный ответ.       Во время перерыва Джеймс вышел в коридор, чтобы ответить на звонок; Кендалл, похлопав себя по карманам, с досадой вздохнул.       — Чёрт, ребята, может, у вас найдётся огонёк? — спросил немец у нас с Карлосом. — Забыл зажигалку дома, а покурить очень хочется.       — Я огонёк с собой не ношу, — пожал плечами ПенаВега. — Извини.       Я, сидя за столом Мика, угрюмо молчал.       — Логан? — позвал меня Шмидт, будто бы удивившись моему молчанию. — У тебя есть зажигалка? Или спички?       — Это всё, что тебе от меня нужно? — спросил я, подняв на него мрачный взгляд. — Или ещё чего-нибудь попросишь?       Догадавшись, о чём я говорю, Кендалл опустил голову и засмеялся.       — Ты всё ещё злишься на меня, что ли? — спросил он, присев на край стола Мика. Я молча глядел куда-то в сторону. — Не надо играть со мной в молчанку, Логан. Я, знаешь ли, тоже не особо хочу разговаривать с тобой после того, что ты наговорил мне в пятницу.       — Парни, — опасливо произнёс Карлос, — между вами… всё нормально?       — Всё нормально, — повторил за другом Шмидт, снова беззаботно улыбнувшись. — Не бери в голову.       ПенаВега ничего ему не ответил и, взяв свой телефон, тоже вышел в коридор, очевидно, для того чтобы не мешать нам с Кендаллом.       — Так ты всё-таки помнишь? — спросил я, встав из-за стола. — А я думал, ты делаешь вид, что бренди напрочь отшиб тебе память.       — Нет. Я пока ещё в состоянии отвечать за себя.       — Стало быть, ты можешь ответить за своё свинское поведение?       — Да, соглашусь, что сказанул лишнего на пьяную голову, — заговорил немец, опустив глаза и поджав губы. — Бренди растрепал душу. Мне нужно было поговорить о ней немного, иначе… иначе я бы больше не выдержал.       Я снова насторожился из-за того, что Кендалл заговорил об Эвелин, и, сжав зубы, отвернулся.       — Понимаю, что мои слова не вызвали у тебя восторга, — продолжал он, — но и ты тоже крупно понервничал. Я готов признать свою вину и извиниться. Прости.       Я взглянул на Шмидта исподлобья и, вздохнув, нехотя проговорил:       — И ты… Ты тоже прости.       — Ну вот, — слабо улыбнулся он. — Просто давай сделаем вид, что этого не было, др… дружище?       Услышав это от Кендалла, я даже вздрогнул. Глядя на него теперь, на его искреннюю улыбку и осознавая, что он нашёл в себе силы извиниться первым, я вспоминал те годы, в течение которых мы знали друг друга, и не хотел верить в то, что хоть какая-нибудь вещь сумела бы разрушить нашу дружбу. Пусть даже этой «вещью» будет Эвелин.       Вместо ответа я улыбнулся и протянул Шмидту руку. Он с улыбкой пожал её.       — Но ведь всё то, что ты сказал, это правда? — уточнил я помрачневшим голосом.       Кендалл вздохнул и, поджав губы, снова присел на край стола.       — Правда, — тихо ответил он, глядя в пол.       — Слушай, Кен, мне жаль, что всё так выходит, и клянусь, если бы это было в моих силах, я бы помог тебе… Но пойми, я не собираюсь разрывать отношения с Эвелин. Ни за что. Это самое дорогое, что у меня есть и когда-либо было.       — Да я понимаю, Логан, понимаю… Если хочешь, я больше никогда не заговорю о ней. Хочешь?       — Никогда не говори никогда. Таких обещаний мне давать не надо, Кендалл...       Влетевший в студию Джеймс прервал наш разговор. Он прижимал мобильный к одному уху, два пальца — к другому; лицо его было сосредоточено и необычайно серьёзно.       — Тише, тише, Изабелла, — проговорил он взволнованно, — не плачь. Успокойся. Скажи ещё раз, что случилось?       Следом за Маслоу в студию забежал и Карлос. Очевидно, он услышал его разговор с Изабеллой, и волнение Джеймса передалось ему. Мы втроём изумлённо уставились на ловеласа в отставке.       — Так, — кивал Джеймс, слушая свою избранницу, — так. А ты где в этот момент была? О боже, ладно, извини… Да, это ужасно. Не плачь, Изабелла, не плачь. Ты сейчас в больнице? Хочешь, я приеду? Не надо?.. А, тебе нужно в палату? Хорошо… Держись, любимая…       И он, с волнением закусив нижнюю губу, сбросил вызов.       — В чём дело? — почти в один голос спросили мы с парнями.       Джеймс беспомощно указал на мобильный, который держал в руках, и, пожав плечами, произнёс:       — Изабелла… Она гуляла со своей… дочерью. И, в общем-то, когда она отвернулась, чтобы купить мороженое, Санни выбежала на дорогу, а там какой-то пьяный ублюдок… Короче, сейчас она в больнице, и у неё, кажется, сотрясение.       — Стоп, — сказал Карлос, закрыв глаза и тряхнув головой, — у Изабеллы есть… дочь?       — Какая разница?! — свирепо спросил Маслоу, стиснув зубы. — Главное, что Санни сейчас в больнице! Без сознания!       — Не истери, Джеймс, — умиротворяющим тоном проговорил Кендалл. — Изабелла сейчас с ней, так? У Санни сотрясение? Подумаешь! Люди и с более серьёзными травмами выживают. Не нервничай, всё будет в полном порядке, в пол-ном.       — Изабелла так переживает, — говорил Джеймс, прижимая ладонь ко лбу, — так переживает… Она очень любит Санни. И она не простит себе, если…       — Да всё будет нормально, — прервал я друга. — Думай о хорошем. Вечером ты поедешь к ней?       — Да, да, конечно…       — Если хочешь, мы можем поехать с тобой… ну, ради поддержки.       — Спасибо. — Друг криво улыбнулся. — Спасибо, но я один поеду.       Остаток дня мы провели в напряжении и даже раздражении, а под конец я вовсе чуть не разругался с Миком. Поняв, что нам нужен отдых, менеджер отпустил нас домой и сам, как обычно, засобирался раньше всех.       — С Бетти всё хорошо? — спросил у него напоследок Карлос.       — Всё хорошо, — быстро ответил Мик.— Сегодня и следующие два дня она проведёт у подруги. Парни, я… Спасибо, что переживаете.       Джеймс тоже собирался в спешке: ему нужно было ехать в больницу.       — Может, тебе лучше заказать такси? — побеспокоился за друга я. — В таком состоянии садиться за руль… Чего доброго, тоже окажешься в больнице.       — Да я думаю на метро доехать, — торопливо проговорил Маслоу. — За пару минут домчусь. Ладно, парни, до завтра, я поехал…       — Подожди, — сказал я, и он остановил на мне сердитый взгляд. — Пока ты не уехал, я хотел спросить… Вы будете не против, если с нами в Вашингтон полетит Эвелин?       — Эвелин? — переспросил Карлос. Я заметил, как изменился взгляд Шмидта, когда я произнёс это имя. — Но… что насчёт правила не брать с собой девушек в гастроли?       — Это не гастроли. И да, почему вы не вспоминали про это правило, когда с нами путешествовала Астрид?       — Астрид была большим исключением, — сказал Кендалл, отводя сверкающие изумрудом глаза, — да и у нас, собственно, не было выбора...       — Делай что хочешь, мне всё равно, — безучастно высказался Джеймс. — Это всё? Теперь я могу уйти?       Когда Маслоу уехал, я снова обратился к Кендаллу и Карлосу.       — Так вы не против?       — Боже, да нет, конечно, — улыбнулся испанец. — Для неё, как и для Астрид, мы сделаем исключение.       — Два исключения? — хмыкнул Шмидт. — Многовато для одного правила.       Я понимал, что Кендаллу было неприятно это, что он, вполне возможно, воображал, что я беру с собой Эвелин намеренно, что хочу лишь похвастать ею перед ним. Но всё было не так! Знал бы Кендалл, ради чего я делаю это, уверен, он не стал бы так смотреть на меня теперь…       — И что ты предлагаешь? — задал вопрос Карлос. — Переписать правила?       — Ну, хотя бы. Я вот не согласен с тем, что только Логану можно возить с собой подруг по городам.       — Я не запрещал вам делать того же, — сказал я, следя за реакцией друга. — И да, Кендалл, не хочу возвращаться к этому разговору, но я должен сразу предупредить тебя. Если ты позволишь себе хоть что-нибудь…       — Понял, — с улыбкой прервал меня немец и показал ладони. — Я Эвелин и пальцем не трону. — Заметив мой презрительный взгляд, он усмехнулся и добавил: — Обещаю.       В час ночи, когда мы летели над спящей Америкой, парни уже видели десятый сон; мы вообще редко бодрствовали во время ночных перелётов. Но в эту ночь я не спал: сидел у окна и задумчиво смотрел в него. Мою голову уже какие сутки не покидали одни и те же мысли. Я боялся думать об этом, но в то же время понимал, что не могу оставить эту проблему без внимания…       Повернув голову, я взглянул на Эвелин и улыбнулся ей.       — Не хочешь спать? — спросил я вполголоса, чтобы не тревожить остальных. — Уже поздно…       — Я бы и рада поспать, — тихо ответила моя избранница, — но у меня никогда не получалось уснуть в самолёте. А я так устала сегодня, так устала…       Я ближе подвинулся к ней и указал на своё плечо.       — Ложись.       Эвелин, улыбнувшись, обняла мою руку и положила голову мне на плечо. Я часто начинал дрожать, когда она прикасалась ко мне, так случилось и теперь. Дрожь прокатилась по всему телу и замерла где-то в области живота.       — А ты почему не спишь? — спросила моя возлюбленная, поглаживая одним пальчиком мою ладонь.       — Ну, ты же знаешь, что я и так почти не сплю… Да и сегодня днём я нормально выспался. — Вспомнив о транквилизаторах, которые я принял перед самым вылетом, я спросил: — Ты, кстати, уже выпила таблетки?       — Да. И знаешь, я даже не забыла о том, что мне нужно было их выпить.       — Видишь, не зря мистер Чейз хвалил эти препараты.       Тяжело вздохнув, я прислонился к голове Эвелин.       — Ты как будто чем-то опечален, — прошептала она. — Что тебя беспокоит?       Какое-то время я медлил с ответом, размышляя, могу ли я признаться Эвелин в том, что действительно меня беспокоит…       — Не обращай внимания, — ответил я своей избраннице, — причины моей печали ничтожны. К утру пройдёт.       «К утру пройдёт», — повторило моё сознание, и в душу мне закралось неприятное чувство, будто я соврал Эвелин. К утру ничего не пройдёт, не пройдёт и к обеду и к вечеру тоже… Не пройдёт! Соврал? Разве можно считать ложью обыкновенное нежелание грузить любимого человека проблемами? Нет, не хочу отягощать её жизнь. Пусть я один буду мучиться этим, пусть Эвелин ни о чём об этом не знает…       — Спишь? — шёпотом спросил я где-то через полчаса.       Эвелин зашевелилась и, вздохнув, ответила:       — Нет. Логан, я так странно чувствую себя, будто меня мучает что-то со страшной силой… И это не даёт мне спать, а я так хочу хотя бы минутку ни о чём не думать.       Я догадывался, что причина, по которой моя возлюбленная не могла спать, крылась в переезде Уитни. Да, с того момента, когда Уитни покинула родительский дом, прошли месяцы, но чувство одиночества Эвелин от этого не уменьшилось; она всё так же сильно ощущала пустоту, не только физическую, но и душевную; она всё так же тосковала по своей сестре — человеку, связывавшему воедино два периода её жизни: до начала заболевания и после. Я считал, что теперь Эвелин настиг совершенно новый этап жизни, в котором были я, моя семья и мои друзья. Эвелин, возможно, было непросто приспособиться к новому течению жизни, и она ждала, что с этим течением ей поможет справиться сестра... Только в новой жизни Уитни уже не было.       — Да… — задумчиво согласился я с собеседницей. У меня страшно затекла рука, но я не смел пошевелиться и нарушить тем самым покой Эвелин. — Иногда твоё сознание разговаривает с тобой помимо твоей воли. В детстве ты хорошо засыпала под колыбельные?       Я не видел её лица, но понял, что она улыбнулась.       — Я не помню, Логан.       — Все дети засыпают под колыбельные. Сейчас ты уснёшь тоже.       Я почему-то ждал, что Эвелин скажет что-то вроде «Я уже не ребёнок», но она молча взглянула на меня и, коротко поцеловав в губы, снова легла на моё плечо.       — Спасибо, дорогой, — прошептала она еле слышно, однако моё сердце уловило этот тихий шёпот и застучало в разы быстрее.       Я вспомнил колыбельную, под которую сам обычно засыпал в детстве. Из памяти всплыли давно забытые, но дорогие мгновения, и я будто услышал голос мамы, поющей мне колыбельную. В моём сознании воспоминания о детстве и образ Эвелин, лежавшей на моём плече, слились воедино: Эвелин и семья. Я с улыбкой подумал о том, что она действительно мне родная, что для меня её глаза, голос, мысли — абсолютно всё является родным.       И, мимоходом вспоминая слова песни, я тихонько запел, так, чтобы колыбельную слышала моя избранница, но чтобы она не смогла разбудить остальных. Я пел с закрытыми глазами и ощущал, как теплота разливалась по моему телу, заползала в душу. Из таких на первый взгляд незначительных мелочей, наверное, и складывается истинное счастье. Счастье… Я должен быть счастлив, ведь Эвелин со мной, она называет меня «дорогой» и спит у меня на плече… Только сердце моё стучало медленно и болезненно; кажется, я всем телом ощущал каждый его удар.       Когда песня кончилась, я замер на мгновение, пытаясь понять, уснула ли Эвелин. Она беспокойно заёрзала, и тогда я начал песню заново, только чуть тише.       — Карлос, — простонал сонный голос Джеймса сзади от меня, — ты всё ещё не избавился от привычки слушать наши песни перед сном? Чёрт… Убавь немного, а?       Я улыбнулся и продолжил колыбельную почти шёпотом. Если Эвелин что-то мучило — меня это мучило тоже. Её страдания я забирал себе и делал это на неосознанном уровне, не думая даже, что что-то может быть по-другому. Если в моих силах было хоть как-то помочь ей, я делал это, не спрашивая себя, чего мне могло бы стоить это. Мне кажется, я бы сделал всё, о чём она меня ни попросила… Это и есть любовь, да?..       А может ли Эвелин заметить мои мучения? Сможет ли помочь, если только поймёт, что мне нужна помощь? Да, возможно, она уже поняла это и уже помогала мне… Только Эвелин, наверное, и не понимала вовсе, что своей помощью не вытягивает меня из омута моих страданий, а наоборот, безжалостно топит меня в нём.       Между окончанием концерта в Вашингтоне и нашим вылетом обратно в Лос-Анджелес было шесть часов. Чтобы отдохнуть после проделанной работы и набраться сил перед очередным перелётом, мы заселились в местный отель. Концерт кончился в одиннадцать вечера, и мы полагали, что после него будем спать как убитые, однако, собравшись впятером в одном номере, мы не разошлись по кроватям до самого рассвета.       — Так, я иду заказывать еду, — объявил Карлос, доставая из рюкзака бумажник, — потому что я уже скоро волком завою от голода.       — Терпеть не могу смену часовых поясов, — пожаловался Джеймс, глядя на часы, — мой режим напрочь сбивается. Как я буду есть в первом часу ночи, а?       — Ножом и вилкой, — ответил я, тоже взяв свой бумажник, — как и все мы. Ну же, мы не ели с семи часов, да и то одни сэндвичи из «Сабвея» полноценным ужином назвать тяжело.       Чувство голода всё же взяло вверх, и Маслоу сдался.       — Хочешь есть? — обратился я к Эвелин, которая смотрела на каменные здания из окна. — Могу купить тебе что-нибудь.       — Я не хочу, — ответила моя избранница, — но пойду с тобой, потому что оставаться без тебя я хочу ещё меньше.       — Кен, идёшь? — окликнул друга ПенаВега уже в дверях. — Или тебе взять как обычно, а деньги ты потом отдашь?       — Да нет, — слабо улыбнулся немец, с лица которого весь день не сходила бледность. — Как-то не хочется набивать желудок перед сном.       — Эвелин, ты первый раз в Вашингтоне? — поинтересовался Джеймс, когда мы вчетвером спускались вниз на лифте.       — Да.       — И как здесь, в столице? Нравится?       — Всё, что я видела, это парк, полный народа, Белый Дом из окна автомобиля и, собственно, этот отель… Не знаю, Джеймс. Мне тяжело судить.       Когда мы вернулись в номер с поздним ужином, на столе стояли корзина с фруктами и бутылка вина; рядом сидел улыбающийся Кендалл.       — Подарок от персонала, — сказал Шмидт, глазами указывая на фрукты и вино. — Кажется, мне всё-таки придётся набить желудок перед сном… Только не едой.       — Если хочешь, иди спать, — сказал я Эвелин с лёгкой улыбкой, — ты устала. Тебе не обязательно ждать меня.       Моя избранница бросила быстрый взгляд на Джеймса с Карлосом, которые раскладывали на столе свою еду, и на Кендалла, открывавшего бутылку вина, затем взглянула на меня и тоже улыбнулась.       — Можно я с вами посижу? Вот тут, в кресле, вы даже меня не заметите...       — Спрашиваешь? Конечно, можно. Тебя что, снова что-то мучает?       — Нет. Просто не хочу засыпать без тебя.       Какое-то время мы с парнями обсуждали прошедший концерт, потом переключились на более личное.       — Как Санни себя чувствует? — поинтересовался Кендалл, и меня несколько удивило, что именно он задал этот вопрос.       — Отлично, как и всегда, — ответил Джеймс, отведя взгляд и, очевидно, начав думать о Санни. — За эти два дня она очень быстро оправилась, и это очень даже хорошо.       — А Изабелла что?       — Её всё ещё трясёт, она не просто перенесла это… И, к слову сказать, теперь она ещё больше ненавидит пьяных мужчин.       — То есть пьяные женщины её не беспокоят вовсе? — уточнил я, в молчаливом негодовании приподняв одну бровь.       — Она считает, что они менее опасны, менее агрессивны. И что может пьяная женщина? Плакать от души или смеяться до икоты, да и всё…       — И, я так понимаю, она ужесточит рамки, в которые втиснула тебя недавно? Она всё ещё запрещает тебе пить?       Маслоу вздохнул и, сделав глоток вина, поджал губы.       — Когда я увидел её в больнице, она была сама не своя, — сказал ловелас в отставке, глядя в пол, — парни, правда, я никогда её не видел такой… И очень надеюсь, что больше не увижу. Когда мы приехали домой, а я её буквально насильно увёз из больницы, с ней случилась настоящая истерика. Изабелла открывала каждый ящик в моей кухне, со злостью опустошала его и, стуча кулачками по моим плечам, повторяла: «Ты больше никогда не будешь пить!» Она разбила три бутылки дорогого бренди, назвала пьяных людей бездушными, дикими и безумными животными… Я кое-как её успокоил. Это на самом деле было жутко. Конечно, я не злюсь, её можно понять, но в душе всё равно очень неприятный осадок остался.       Мы замолчали, не зная, чем дополнить слова Джеймса. Я бросил короткий взгляд на Эвелин, желая выяснить, спит ли она. Это я делал на протяжении всей ночи, но моя избранница не смыкала глаз и задумчиво смотрела в сторону окна. В полумраке, в который был погружён номер, она действительно была незаметной, как и обещала.       — До твоего дня рождения, Джеймс, осталось меньше двух недель, — вдруг напомнил Кендалл, бултыхая вино в бокале. Мне казалось, что в голосе друга звучало напряжение, что ему было неловко находиться в одной комнате с Эвелин, и я с каким-то сочувствием смотрел на него. Замечая довольно равнодушные взгляды Джеймса и Карлоса, я не понимал, как они могут быть такими чёрствыми и не замечать напряжение Шмидта! — Ты уже придумал, как будешь праздновать его?       — Придумал, — слабо улыбнулся Маслоу. — Дома. В постели.       — Стой, а вечеринка? — с каким-то напуганным недоумением спросил испанец. — Или ты считаешь, что уже слишком стар для этих формальностей? Четверть века всё-таки…       — Да не в том дело, — вздохнул Джеймс. — Не знаю. Может быть, я просто взрослею… Не хочется мне шумных праздников, шаров, фейерверков, я хочу тихую семейную обстановку и, вполне может быть, ужин при свечах.       — Слушай, друг, — начал я, — если это всё из-за Изабеллы, то я прошу тебя остановиться. Я понимаю, то, что случилось, ужасно, понимаю, что любишь её, но идти на такие большие для тебя жертвы ради неё — это… Я не знаю. Это так противоречит прежнему тебе.       Джеймс знал, что, когда я начинал говорить о нём прежнем, это означало открытое выражение моей неприязни к его избраннице. Раньше Маслоу остро реагировал на это и пытался что-то мне возразить, но со временем он оставил свои бесплодные попытки и молча выслушивал то, что я говорил.       Упрекая друга в слепом повиновении любимой женщине, в глубине души я понимал, что если бы Эвелин попросила меня перестать не то что пить — есть, то я ни за что в жизни не позволил бы себе ослушаться.       — Нет, Изабелла здесь ни при чём, — покачал головой Маслоу, — а если и причём, то её роль ничтожно мелка. Пойми, я сам этого хочу.       — Или хочешь считать, что сам этого хочешь, — проговорил я, обращая свою реплику не Джеймсу, а куда-то в пустоту.       — Ладно, хватит, — вмешался Карлос, — может, Джеймсу действительно захотелось немножко погреть ноги у тихого семейного очага. Друг, если всё и дальше пойдёт в этом направлении, то, вполне возможно, ряды холостяков поредеют.       — Нет-нет, об этом не переживайте, — засмеялся ловелас в отставке, — до женитьбы мне ещё далеко.       После нескольких минут разговоров Кендалл полез в карман за пачкой сигарет.       — Эй, здесь нельзя курить, — предостерёг его я.       — В окно можно, дружище.       Встав рядом с креслом, в котором сидела Эвелин, Шмидт открыл окно и, поставив локти на подоконник, достал из пачки одну сигарету. Джеймс и Карлос снова о чём-то заговорили, и я отвлёкся от наблюдения за Кендаллом, и присоединился к их беседе.       Но совсем скоро голос немца привлёк моё внимание:       — Иди сюда, Эвелин.       В эту же самую секунду я страшно пожалел о том, что позволил ей посидеть с нами. Если бы я был умнее и уложил бы Эвелин спать сразу после нашего прибытия, то не было бы сейчас напряжения, не было бы этой ревности, огнём полыхающей у меня в груди!       Моя избранница, нисколько не смутившись приглашением Кендалла, встала с кресла и подошла к нему. Немец указал на какую-то достопримечательность, назвал её и сказал, какое значение она имеет в истории города. Я не видел лица Эвелин, но мне казалось, что она улыбалась. Я смотрел на Шмидта с тем отвращением, с которым обычно смотрел на пьяных людей; только теперь в моём взгляде пылала ещё и злость, которую я, сколько ни пытался, не мог скрыть. Он ведь обещал, обещал, что не позволит себе ничего… такого. Но с другой стороны, разве он сказал что-то запрещённое? Да не собираюсь же я ограничивать круг общения Эвелин! Пусть разговаривает с кем хочет.       Желая отвлечься от мыслей, которые делали мне мало приятного, я снова повернулся к Карлосу с Джеймсом, но время от времени всё же невольно косился в сторону Кендалла и Эвелин. Маслоу, заметив это, ударил меня по плечу, говоря этим, что моя ревность бесплодна.       — Давно ты куришь? — спросила Эвелин, и я, услышав это, обернулся.       Глядя на зажжённую сигарету, Шмидт улыбался.       — Наверное, года четыре. — Он стряхнул пепел в окно и, бросив короткий взгляд на свою собеседницу, спросил: — Ты когда-нибудь пробовала?       Моя возлюбленная засмеялась и отрицательно покачала головой.       — А хочешь? — И Кендалл протянул Эвелин свою сигарету.       Я уже готов был вскочить с места и закричать что есть мочи «Нет! Ни в коем случае!» — но, с силой сжав зубы, отвёл глаза в сторону и шумно вздохнул. «Ты же обещал не вмешиваться, — мысленно твердил себе я. — Она взрослая. Пусть сама делает выбор. Ты ведь не хочешь, чтобы она тебя ненавидела, верно?»       Эвелин улыбалась, но ничего не отвечала Шмидту. Он тоже улыбнулся и, повертев сигарету между пальцев, с недоумением пожал плечами.       — Неужели она так страшно выглядит? — спросил немец. — Ничего страшного-то и нет. Первая проба ни к чему пугающему не обязывает.       — Первая проба? — переспросила Эвелин. — Думаешь, бывает ещё вторая и третья?       — Ну, это с какой стороны смотреть. Так будешь или нет?       — Нет. — Моя избранница, больше не улыбаясь, отошла от окна и снова устроилась в кресле. — Кури один.       Я ощутил такое облегчение, точно скинул с плеч необычайно тяжёлый груз. Отведя взгляд от несколько озадаченного и расстроенного Шмидта, я слабо улыбнулся и присоединился к друзьям, которые с оживлением обсуждали что-то.       Неприязнь, которая овладела мной на время разговора Кендалла и Эвелин, не была рождена моим опасением в том, что она могла бы принять предложение Шмидта и попробовать курить; нет, я опасался вовсе не этого. Мой страх был иным, и он как раз являлся порождением ревности, которая мучила меня на протяжении всей моей жизни. Чего я боялся? Боялся быть обманутым Эвелин, боялся, что разговоры с Кендаллом как-то на неё повлияют, что наши с ней отношения, в конце концов, дадут трещину? Не знаю, какой именно из страхов был реален… Я доверял Эвелин так, как не доверял никому, и не смел допускать мысли, чтобы по её вине наши с ней отношения канули в бездну. Я не думал, что Шмидт когда-нибудь сумел бы зайти так далеко в своей подлости, которая, как я считал, била в нём через край, и разрушить то, что мы создали с Эвелин. Я просто ревновал и вместе с тем люто ненавидел свою ревность.       В седьмом часу утра, как и обещал Мик, мы уже были в Лос-Анджелесе. Летний день встретил нас не по-утреннему жарким солнцем и чистым, ясным небом. Я отвёз Эвелин к ней домой сразу же после того, как мы выехали из аэропорта, и весь день просидел дома, бесцельно щёлкая каналы на телевизоре и чувствуя невыразимую лень. Делать ничего не хотелось, думать ни о чём не хотелось, и ничего меня в тот момент не интересовало и не тревожило.       Праздно проведённый день заставил меня лечь спать намного раньше обычного: в десятом часу вечера. Когда я уже лежал в своей постели, глядя в потолок и чувствуя себя необычайно одиноким без Эвелин, домофон внизу зазвонил. Я сердито вздохнул и решил, что не стану открывать, кто бы это ни звонил. Поворачиваясь с боку на бок, я слушал надоедливый звон домофона. А что, если это Эвелин? Вдруг что-то случилось?       Эта мысль в одно мгновение лишила меня лени, и я, вскочив с кровати, понёсся вниз. На мой вопрос, кто это, мне ответил голос Кендалла. Закатив глаза и напряжённо вздохнув, я всё же открыл ворота, мысленно отметив, что немец редко приносил мне под вечер хорошие новости.       Открыв дверь, я не без удивления увидел, что Шмидт пришёл не один: с ним была Мерилин.       — Приехали, — сказал я голосом, лишённым энтузиазма. — Мало того, что раньше ты заявлялся ко мне без приглашения, так теперь ты приводишь с собой и своих подружек? Привет, Мерилин.       Она улыбнулась и молча махнула мне рукой. Я изучающим взглядом смотрел на друга и не понимал его состояния: он был и не пьян и не накурен… Как я заметил через некоторое время, Мерилин была такая же.       — Чем обязан? — спросил я, как радушный хозяин впустив гостей в дом.       — Да ничем, — ответил Кендалл и достал из рюкзака бутылку коньяка. — Мы просто ехали мимо и решили заехать на кофе. Видишь даже, что я привёз? С тебя кофе, с нас — коньяк.       — Кофе, насколько я понимаю, лишь повод для того, чтобы открыть коньяк?       — Кофе — это формальность для друзей, — улыбнулась Мерилин. — Чтобы открыть коньяк, можно найти и сотню других городов.       — Городов? — переспросил я, недоуменно нахмурившись.       — Мать твою, Мерилин! — с негодованием воскликнул Кендалл. — Ты сказала «городов»!       Взглянув на своего спутника большими глазами, девушка сначала расплылась в широкой улыбке, а потом звонко захохотала. Шмидт какое-то время с упрёком смотрел на неё, но потом сдался и тоже рассмеялся. Я, смутно догадываясь о том, что с ними происходило, испуганно глядел на своих гостей.       — Ну-ка, Кендалл, позволь мне… — растерянно произнёс я и, подойдя к другу, большим пальцем приподнял его левую бровь, заставляя его тем самым широко открыть глаз. Глазное яблоко Шмидта было пронизано тонкой, но сильно заметной сеточкой капилляров. Оттолкнув от себя немца с каким-то пренебрежением, я беспомощно взглянул на Мерилин и спросил: — С тобой то же самое?       Девушка больше не смеялась, не улыбалась и ничего не говорила; она стояла, опираясь одной рукой на дверную ручку и, как мне казалось, клевала носом.       — Логан, можно где-нибудь прилечь тут у тебя? — спросила она тихим голосом.       — Идём, я провожу тебя, — равнодушным тоном сказал я и, бросив на Кендалла ледяной взгляд, принялся подниматься по лестнице.       Уложив Мерилин в спальне для гостей и убедившись, что она уснула, я спустился вниз и обнаружил Шмидта на кухне. Он, склонившись над раковиной, пил воду из-под крана большими глотками.       — Что это за хрень, Кендалл? — сердито спросил я, с упрёком глядя на затылок друга.       Он бросил на меня быстрый взгляд и, вытерев губы тыльной стороной ладони, ответил:       — Мне пить захотелось…       — Да не об этом я! — Я толкнул Шмидта в сторону стола, и он сел на стул. — Что с тобой и Мерилин? Это марихуана, да?       Улыбнувшись, он опустил глаза и хохотнул.       — Очень смешно, — вздохнул я и, сев напротив друга, устремил взгляд в сторону. Какое-то время я молча обдумывал это, потом спросил: — Это один из тех способов, которые ты перепробовал на пути к забвению?       О, зачем я первый заговорил об этом? Я и так был сыт этими разговорами с Кендаллом по горло, зачем мне ещё один, такой же бесполезный, как остальные?       — Ну, зачем сразу так резко? — пожал плечами он, обеспокоенно ища глазами что-то. — Мне просто захотелось попробовать… И всё.       — Да где ты только взял это? Это не законно у нас, в Калифорнии!       — Друг из Колорадо приезжал, — со смехом ответил немец. — Подарил парочку сигарет.       — Всё равно это незаконно.       — Ой, какая разница теперь, а? Когда у тебя на столе оказывается запечённый кролик, ты не спрашиваешь, как он к тебе попал, а молча начинаешь есть. Кстати, о кроликах, я жрать хочу как собака!       Я достал из холодильника жареную картошку, оставшуюся ещё с позавчерашнего ужина, и поставил тарелку перед другом. Он взял вилку и с невиданным раньше аппетитом набросился на еду.       — А Мерилин тут при чём? — грустным голосом спросил я. — Для чего ты и её за собой потянул?       — Я? — с набитым ртом переспросил Кендалл, ткнув пальцем себе в грудь. — Ха-ха! Я же не заставлял её курить вместе со мной! Да и маленькая она, что ли? Сама решила — сама виновата.       — Ты впервые пробовал марихуану?       — Я? Нет. А Мерилин да. Она — да.       Я сжал двумя пальцами переносицу и тяжело вздохнул. Поведение и поступки Шмидта не могли меня не волновать, я сильно беспокоился за него.       Внезапно друг бросил на стол вилку и, насупившись, проговорил:       — Моей вины здесь нет вовсе. Это не я. Это всё Эвелин, Эвелин, Эвелин, Эвелин! Это она всё!       — Тише, Кендалл… — удивлённо выдал я. — Не кричи.       — Она так холодна со мной, — продолжал он на повышенном тоне, — как будто специально меня мучает, хочет ударить меня побольнее! А за что мне это? Я видеть её не хочу! Если она не добра ко мне, то прошу, пусть её вовсе не будет на этом свете!       — Не нужно так резко… — сказал я, почему-то даже не злясь на Шмидта за его слова, — я представляю, что ты сейчас чувствуешь…       — Нет, нет, нет, — шептал он, будто не слыша меня, — я не хочу отбирать её у тебя, не хочу, чтобы ты был несчастлив, меня просто за душу тянет мысль, что она не со мной! — Он тяжело и часто дышал. — Я не нужен ей. А если так, то я не нужен никому! Даже самому себе!       — Ну, хватит, Кендалл, подумай только, о чём ты говоришь. Разве ты не нужен нам с парнями, своей семье?..       Он взглянул на меня исподлобья и чему-то усмехнулся.       — Легко тебе говорить обо всём этом, — сказал он. — Конечно! Она любит тебя, о чём тебе ещё думать, о чём страдать?!       Я задумался над его словами и мысленно не согласился с ними. Разве может Шмидт знать о том, что мучает меня со страшной силой, от чего я страдаю? Нет. И я постараюсь сделать так, чтобы никто и никогда не узнал об этом, никто.       — Да, ты прав, — закивал я, желая только утешить друга, — я не знаю, что такое страдания, и нет у меня никаких проблем.       Потом я уложил его спать, а сам сел на свою кровать и уставился в окно, за которым уже окончательно стемнело. Каждый сам ищет свой путь спасения, используя при этом самые разные средства, и Кендалл, очевидно, нашёл свой. Истинным ли был этот путь, привёл ли он его к спасению? Я не знал. Наверное, Кендалл и сам не знал этого.       А существует ли путь, который сможет привести меня к спасению? Где он? Я, по-моему, искал его всю свою жизнь, точно пытался разобрать дорогу в туманном и тёмном лесу; только все пути, которые я находил до этого, оказывались ложными. Так где же настоящий? И если я в конце концов отыщу его, то куда он меня приведёт?