Выживание.Возвращение.

Сковывающая и усыпляющая, баюкающая своих осенних чад. Усыпляющая шумом дождя, навевающая тоску и тяжелую философию свинцом в небе и тусклым, совсем не греющим солнцем. Мостовые, не отличающиеся чистотой, омываются ливнями, покрываются корками льда, посыпаются поземкой. Это и есть Осень. Она любила ее, особенно самые холодные месяцы. Осенняя девушка с рыжими волосами шла из ниоткуда в никуда. Взгляд вниз, руки в карманах, и шарф, скрывающий обветренные губы. Стройная, чуть угловатая, потерянная, не знающая ничего, кроме того, что скоро зима, а значит еще один круговорот жизни подойдет к концу, так и не включив ее в свою систему. Живущая от осени к осени. Она настороженно вскидывала голову, если улавливала чью-то белобрысую макушку, и тут же раздраженно и досадно встряхивала ею, ругая себя за очередную глупую, никому ненужную надежду. К чему ей эта иллюзия, наивная вера в лучшее. Сама же и виновата, к чему отрицать. Слишком часто игнорировала, убегала, играла, делала все что угодно, живя лишь гордыней да самообманом, что не нужен ей никто. Он ей не нужен. Ну что ж, доигралась, потеряла, разбила все, что могла разбить. Пусть. Не впервой. В конце концов, кто говорил, что у нее все должно быть хорошо? Никто. Да и сама она не знала, как это, хорошо. Не знала, что это, не знала, как добиться. Она лишь привыкшая скалить зубы, смеяться зло, отрывисто, выпуская исключительно ледяной воздух, ведь ничего теплого в ней не осталось. Отпускать жестокие, бьющие невыносимо и наотмашь шутки. Закрываться в панцире безразличия и жестокости. Свыклась обходиться без людей. Знать, что ей не нужны они. Абсолютно не нужны их ужимки, наглые, раздражающие до дрожи слова и выпендреж, в желании привлечь чужое внимание. Вы же ничтожество, закройте свои рты и поймите, наконец, своим крошечным, не на что негодным кроме нелепых фраз, мозгом— что вы ничтожные, абсолютно пустые люди, с неоправданно завышенной самооценкой, а некоторые наоборот, компенсирующие свою нулевую и никому не нужную, кроме таких же как вы. Хотеть сказать это, но в раздражении закатывать глаза и отворачивать голову, прекрасно зная, что они не поймут. Не поймут, не примут, не задумаются. Думать о том, что на самом деле ты же ничем не лучше их. Что ты умеешь, кроме как говорить то, что думаешь, не переносить людей, любящих много болтать, мечтать о другой жизни, желательно не в этом месте и не в это время. Запоями читать книги, раздражаясь, когда тебя отвлекают от них, таких надежных и заглушающих разъедающую тебя пустоту. Обреченно махать рукой на свою очередную попытку объяснить, чего хочется тебе от этой далеко не сладкой, скудной жизни, в сотый раз остаться не понятой, не умеющей объяснить доступно, не используя пафосных слов, почему ты хочешь риска. Угасать, медленно, но верно, все больше плывя по течению, уставая бороться с неверием и отчаянием. Что бы в тебя поверили, нужно самому в себя верить. Просто и в то же время так сложно. Каждый день бороться со своими демонами, преодолевать желание разбить чертово зеркало, из которого на тебя смотрит бледная, уставшая тень девушки, с рыжими проволоками на голове. С ненавистью каждый раз надевать опостылевшие очки, борясь с желанием сжать их до стекольного хруста. Ничего не видеть без них, ориентироваться только на смутные образы и слух, чуть ли ни выть от этого дефекта. *** Холодно до скрежета зубов и черноты в душе. Холодно от одиночества, которое было вечным, неизменным, жутким, но уже таким родным спутником. Он жил в душе, в своём сердце, замораживая, вкалывая в твои мечты и лучшие порывы дозы отчаяния, ненависти, злости. Заставляя все чаще отворачиваться от протянутых рук, теплых улыбок, огрызаться и скалиться, норовя укусить, перегрызть глотку любому, кто проявлял такое ненавистное сочувствие. Потушить искры жалости в глазах других, которые с таким слюнявым пониманием смотрят на твою ощетинившуюся шерсть. Ждать только зубастой, дерзкой ухмылки, с остервенением заглядывая в лица прохожих, и каждый раз не находить. Ждала, вспоминала только его объятия, всегда слишком сильные, единственно правильные для нее. Кутаясь в плед, который не дарил и половины тепла, которые дарили ей его руки. Давиться болью и отчаянием, с завидным мазохизмом вспоминать, вспоминать, вспоминать… *** Пожалуй, он был единственным, кто ее не жалел. Не улыбался мягко и понимающе, бережно, нежно (как описывают в сопливых женских романах) не обнимал за плечи. Только грубовато сжимал в кольцо рук, или закидывал на плече, когда из-за своего упрямства она не хотела куда-то с ним идти. Целовал жестко, врывался и не давал продохнуть, тянул за волосы и прикусывал до отметин кожу. Иногда пощечину, хлесткую и неожиданную, оставлял на ее щеке, своими тонкими, холодными пальцами хватал за подбородок больно, сжимал крепко, заставляя смотреть ему в глаза, ища то ли ответы, то ли те самые не высказанные слова, что так часто плескались на глубине ее кровавых глаз. И руку брезгливо отдергивал, если она в очередной раз пыталась что-то говорить, уже давно не восхищенно и совсем без обожания в голосе, а скорее упрямо и садистки, про черноволосого парня, для которого всегда была пустым местом. Он отворачивался, или просто уходил, бросив напоследок пару едких, ядовитых фраз и не возвращался, пока она сама не разыскивала его. Чаще всего в барах, вырывая его из рук полуголых баб, устраивая ему абсолютно несправедливые, эгоистичные сцены ревности. Била, не причиняя вреда, слишком мало сил было в ее тонких руках, пыталась дотянуться до лица, чтобы выцарапать такую довольную, победную ухмылку. И однажды она не нашла его. Просто не нашла. Искала, оглядываясь и заглядывая в каждый занюханный бары и бордели, обкусывая губы в кровь. Не было. Ему надоело, вероятно. Надоело быть вторым, надоело ломать ее броню, надоело всё. Она и сама понимала, что это рано или поздно случится, но отмахивалась от этих мыслей как от назойливых мух. *** Не смогла заставить себя переехать из города, отрицая, что все еще ищет. Острый взгляд фиалковых глаз и зубастую ухмылку. Скучает по жарким ссорам и разговорам обо всем сразу. Скучает по сильным, сжимающим ее рукам и так по-глупому звонит на старый номер. Не ждет, не верит, не надеется. Не знает, как назвать то, что она делает, погружаясь в воспоминания. *** Два года он не видел ее, лишь иногда, в алкогольном угаре позволяя себе воскрешать в памяти рыжеволосый образ. Искать в других угловатые, до дрожи необходимые черты, плюясь от неестественности, жалкой пародии замены. Если это не любовь, пусть болезненная, покалеченная, израненная, то другое ему не нужно. Возвращаясь в их серый город, он точно знал, что найдет ее в той же квартире, в том же свитере, с теми же едкими словами на языке, но с такими на удивление теплыми и кричащими о тоске по нему, глазами. Не знал, но всем сердцем надеялся, что метнется обнять его, пытаясь сжать изо всех своих слабых сил. И испытывая странное чувство удовлетворенности. Он все делает правильно, возвращаясь к ней, так по романтически-драматично, надеясь на что- то светлое, совсем как в сопливых женских романах, над которыми они вместе смеялись. К такой жесткой, острой, склеенной по- кусочком, почти сломанной. Возвращается. К огневолосой, ядовитой, бесконечно нужной ему, Суйгетцу, Карин.