Немеркнущий свет

      Сказания гласят, что Слепая дева держит в руках нарциссы и кладёт их к ногам обречённых. Её шаг неслышен, касания легки, лик скрывает костяная полумаска, а голос — тихий шелест самой Вечности, умеющей подождать. Она справедлива: не делит на знатных и неприкасаемых, богачей и бедняков, воинов и крестьян. Смерть совсем не страшна, ибо за спиной Её тебя ждёт вечный немеркнущий Свет.       Только молчат предания старины о том, как страшно и больно подчас дожидаться Её прихода. Хорошо, когда мгновенья сочтены, и стону умирающего внемлет тишина; хорошо, когда течёт меж небом и землёй сладкий запах едва распустившихся нарциссов, и травы смягчают звуки шагов, шелест белого платья. Жаль, что не всякий встречает безликую гостью так.       Сегодня не было ни нарциссов, ни светлого пятна меж зелено-красных зарослей: Слепая посетила здешний край, богатую жатву взяла с собою, но шла под звучание далёкой, всё ближе к ним певшей флейты. Сегодня старое урочище, брошенное лесными духами, действительно стало красным: умывшийся кровью краснобровник тянул изломанные ветви к небесам, и почти на каждой — багрянец. Но цветы ли это, чудом не содранные с ветвей и не истоптанные в пылу безнадёжной схватки, или капли, не мог сказать даже остроглазый эльф: не смотрел, не хотел, не видел.       Элл стирает кровь с лица и с нескрываемой ненавистью, с огнём безумной злости смотрит на поверженное чудовище. Лишь потом тёмный обводит взглядом погибших братьев. Так и только так он ещё может убедить себя, что никто не погиб напрасно. Сначала враг, утыканный стрелами, как ощеренный копьями строй пехоты, и только потом — свои, мёртвые, встретившие Х’сан’кора растревоженным роем колючих стрел.       «Это не золото, — вторило безумно поющей флейте жужжание вихря, — это не мягкий металл».       «Это не золото, — хочет сказать эльф слепо и мёртво глядящей куда-то вверх твари, но вместо этого лишь стряхивает алую россыпь с лезвия с'каша, — это даже не бронза. Это не мягкий металл».       Клинок не довелось пустить в ход против голодного пламеня лиловых глаз, им пришлось добивать своих же братьев. Израненные ятаганами орков, убитые падением Листвы, они, верно, сами хотели смерти… Но не такой. Смерть должна пахнуть нарциссами, а не наигрывать обречённым на флейте и пробирать нутро иглами ледяного страха. А он мягко и неотступно следует за Эллом всякий раз, когда тот пытается щуриться на туманную даль грядущего. Ибо нет у них ни месяца, ни дня, ни мгновения даже впереди — только прошлое, тянущее жжёными листьями, только настоящее, укрытое тенями горчащей полыни. Затянула та дорожку, заросла тропка, и некуда больше идти. Вот и стоят они вдвоём, последние, да ждут несбыточных чудес.       Тихо в полуденном лесу: молчит Заграба, будто вымерла, и даже флейта больше не поёт. Укрыт страхом, дрожит первозданный лес, и замерли испуганно цветки да ветки краснобровника — ни ветерка, ни звука.       — Здесь не было треш Эграссы, — слова напрасны, но к'лиссанг всё равно произносит их вслух, смотрит зачем-то на встающую с колен Миралиссу и одним только взглядом просит прощения за горькую весть.       Если нет здесь, среди смятых рядов отступавшего отряда, если не было в бившейся судорожно Листве, то нигде больше нет. Только у орков. Только в свете, который не меркнет с приходом сумерек.       — Мы подождём его, — говорит Миралисса, не глядя вокруг, и бледно-серо её лицо. — Нам некуда спешить.       Элл молча утирает вторую капельку крови на её виске и больше ничего не говорит ей до самой ночи. Ведь обоим ясно, что не они теперь ждут, а Эграсса. И не здесь, не в лесу, а в свете. Даже если орки кричат «Караде тиг су'ин тар!», не тьма впереди, а свет. Немеркнущий вечный свет.       Сумерки крадутся на мягких лапах, берут Красное урочище в кольцо немой стражи — безликих лесных теней, а Заграба по-прежнему молчит.       Флейта поёт далеко.