Безвозвратное

Резкий порыв ветра сдернул капюшон, и волосы рассыпались по плечам. Ты растерянно проводишь ладонью по кудрям и оборачиваешься к зданию. Настя просила зайти после работы, и вот ты здесь, но встречаться с психологом нет никакого желания. В конце концов, ты ведь не истеричка, теперь и сама сможешь справиться с ситуацией. Что может сказать Мельникова? Впрочем, ваш первый разговор всё равно принес свои плоды. Они заявились к тебе без приглашения. Андрей и Настя, как делегация от всего спецотдела. А ты пила. Некрасиво, безобразно. Третий день. Бокал за бокалом, сидя на полу, захлебываясь слезами, иной раз начиная выть, царапая уже обломанными ногтями руки, мечтая одну боль убить другой. Кровь капала на ковер, на юбку (всё ту же самую, в которой ты три дня назад вошла в квартиру), но больно не было. Порежь себе вены – не заметила бы. Умерла б – не поняла. Вот и сидела, прижимала к груди его рубашку, его, черт возьми, мятую грязную рубашку. Иногда проваливалась в сон, тут же, на полу, всего на час – сновидения спокойными не были. Так они и нашли тебя, но ничего говорить не стали. Ухов рывком поднял на ноги, а Настя сунула что-то выпить, отчего сразу скрутило, и ты метнулась в туалет. Потом долго стояла под душем, голова постепенно прояснялась, отравленный организм боролся с токсинами. Мельникова долго сидела с тобой, гладя по темным волосам, сжимая твою ладонь и слушая. О нем, о вас, о страшной рваной ране печени, о байкерах и ментах, которых ты не хотела любить, о собаке Тоше, которая жила в далеком детстве, о практике в районной хирургии. Ты много чего успела ей рассказать, а потом глаза закрылись. Проснувшись, квартиру не узнала: выветрился тяжелый запах спирта и табака, всё было прибрано, а, главное, не осталось ни одной вещи Скворцова. Даже ту рубашку выкинули, пока ты спала. Ты не знала, как к этому относиться. Ненависть к Витиным коллегам мешалась с благодарностью. Но квартира... Квартира стала такой, какой была до его появления в твоей жизни. Той, в которую вы как-то вломились. Пьяные, молодые, счастливые и безбашенные. Он сжимал в руках букет тюльпанов, а ты вешалась на него, целовала, раздевала, вела себя, как обычная влюбленная дура. Ты хотела его, сейчас, здесь, всего и без остатка, он точно так же хотел тебя. Вот и всё. И ничего лишнего. Вы, тридцатилетние идиоты, "потерянное поколение", именно вы могли любить друг друга до потери пульса, до дрожи в коленках, до глубоких царапин на спине, на полу в коридоре, метаясь из стороны в сторону, умоляя не останавливаться, не сдерживая стонов, здесь и сейчас, со сбившимся дыханием, грубо, по-животному, оставляя следы от зубов на плече, до пощечины, которая не останавливала вас, нет, лишь распаляла всё больший огонь внутри. Кто сказал, что женщин бить нельзя? Можно. Можно! Но только если любишь её сильнее, чем любит она тебя, готовая ко всему, даже валяющаяся у тебя в ногах. Вы так могли. И ничуть не стыдились этого. Только вы могли любить друг друга так, чтобы потом ты сидела на полу и цеплялась за одну его рубашку, воя от невозможности что-либо изменить. – Не жалей себя, – Мельникова налила тебе суп, усадила за стол. – Всё произошло так, как должно было произойти. Ты можешь пожалеть его, но не себя. Тебе нужно возвращаться к прежнему ритму жизни. Ты понимала, что она права. Там, на кладбище, видела, как уверенно Шаламов сжимает ладонь советника юстиции, как отстраненно на всё смотрит Настя, погруженная в свои мысли, как отходит Нилов и общается с кем-то по телефону. Нет, это не было фарсом, им действительно больно. Но они все поминали, что мертвым одна дорога, а живым совсем иная. И ты ведь это знала, когда вызвалась сама проводить вскрытие. Сосредоточенно работала, как и всегда, а потом сидела на полу, прислонившись затылком к холодному прозекторскому столу, курила и скидывала пепел в эмалированное блюдце. Чем ты отличалась от всех этих людей? Трупов видела столько же, сколько и они – работа. Но твои трупы – результат, мертвое тело, в котором жизни уже и не было, оболочка, органы. А вот они знали, чувствовали и всегда помнили тот момент, когда человек становился телом, лишенным жизни. И сами могли провести эту "процедуру". Именно поэтому у тебя, а не у них, не получилось выдержать. Тогда. А сейчас ты достаешь сотовый, какое-то время смотришь на смеющегося Виктора. Улыбаешься ему. Выдохнув, открываешь сообщения и лаконично пишешь: «Не приду. Много работы. Лида» Едешь домой, где завариваешь крепкий чай и зажигаешь тонкую свечку около фотографии. В Бога ты не особо веришь, всё это устроила Настя, ты поморщилась. Но всё равно смотришь на крошечное пламя, отблески на стекле и молча стоишь так, не смея отойти.