Два существа

Чего ты хочешь, Карин? Хочешь очередного скандала, с битьем посуды, криками до сорванного горла? Хочешь в очередной раз проверить, как далеко ты сможешь зайти захлебываясь адреналином, без возможности остановиться, выкрикивая претензии и оскорбления, в желании зацепить, задеть так сильно и глубоко, чтобы установить свой личный, новый рекорд. Кричать так надрывно, так зло, что, кажется, будто ты ненавидишь смотреть на меня, желая поскорее избавиться от такого человека как я. Зачем тебе это, если я и так на приделе, сжимаю кулаки и зубы, чтобы не спустить механизм, удерживающий мое сознание под налетом такого показушного покрова спокойствия. Обороняясь зубастой ухмылкой, почти задыхаясь от подступившей к горлу ярости, надеясь, что рыжая тварь остановится, ради ее собственного блага. Никогда у них не было нормальных, здоровых отношений, не отравленных недоверием или неуверенностью друг в друге. Могли пусть и неуклюже, скомкано, но признаться в любви, могли не засыпать всю ночь, окунаться в похоть; рвать глотки друг за друга, загораживая своим телом; но так тяжело, невозможно, до паники страшно было довериться. Привыкшие к предательству, ненависти, бесконечной боли, совсем не физической, к которой уже привыкли, почти незаметной, от того, что прошли школу выживания у Орочимару. Страшились ранения сердца, стремясь вырвать его, запечатать, избавиться, боясь оголить душу, а значит и слабость, которой стыдились, как стыдятся безобразного дефекта на теле. Кусая губы, она в припадке ревности говорила самые грязные и противные слова, которые только могла придумать, стремясь не расплакаться, как наивная дурочка от своего бессилия, которое накатывало, когда в очередной раз он хлопал дверью, уходя в направлении неизвестном ей, оставляя звенящую тишину и панический страх, что не вернется. Он в совершенно неконтролируемого приступе ревности и раздражения доводил ее своими мерзкими, буквально сочащимися из каждой буквы ядом словами. До ярости, бешенной истерики, садистски вслушиваясь в то, что он, Суйгетцу, абсолютно бесполезный, никчемный, не шедший в сравнение с другими парнями ничтожество, отчего-то имевший счастье быть рядом с Карин. Сталкивались лбами, резали языками, оглушали речами, давили своим отсутствием, злили игнорированием. Давились собственной гордыней, живя в своих холодных, пустых, одиноких, полуразрушенных мирах, убивая единственное солнце, в лице друг друга, каждый раз гася его ядом гордости. Солнца шипели, плевались, мерцали, регенерировали, но с каждым разом все утомлённее, не получая подпитку, но неизменно загорались, стремясь если не согреть, то осветить их пустые, гулкие, разрушенные вселенные. Осветить рыжеволосое существо, забившееся в угол, с ужасающими, кровавыми ранами и рваными рубцами на теле, с красными, но почти не зрячими глазами. Осторожно, неуверенно касаться тщедушного, хрупкого тельца лучами, в испуге замирать, не решаясь двигаться дальше, когда тельце вздрогнуло, дернулось, будто не свет, а кислота дотронулось до него. Существо шипело и огрызалось, не давая светилу и шанса на то, чтобы помочь отогреть. Создание слишком часто обжигалось о лед, что солнце вызывало приступы паники, истеричные конвульсии в теле. Забивалось в самые темные, угрюмые, узкие щели своего мира, скрывая свое израненное тело, боясь проявления хоть каких-то чувств, не веря, что кто-то способен проявлять доброту, особенно к ней, такой безобразной химере, не имеющей практически ничего, кроме не зарубцевавшихся повреждений и абсолютной, беспросветной темноты в сердце. Осветить прозрачное, эфемерное, неуловимое существо, вечно ускользающее, текучее, избегающее тепла. До паники и хлестких брызг скрывающееся от такого испепеляющего, ослепительного солнца, олицетворяющее Карин. Привыкший быть одиноким, меняющим свою форму, но не суть. Он боялся исчезнуть от заряда ее такого неумолимого, слишком часто раскаленного до придела светила, неизвестным образом являющимся центром его мира, хочет он того или нет. Умел регенерировать, побеждать врагов, не снимая ухмылки с лица, но зачастую бежал от нее, абсолютно не представляя, как бороться с этим огненным лучом. Всему приходи конец, а особенно быстро он приходит для обреченных, не имеющих надежду отношений. Живительной сыворотки нет, или просто они не умели, не хотели ее искать, слишком ослепленные собственной гордыней. Не умели остановиться, слишком привыкли слышать, но не слушать, слишком безжалостные, чтобы чувствовать боль, которая была вечной спутницей, слишком долго молчащие, проявляющие пугающее, сковывающее равнодушие. Они так много кричали, что тишина была для них драгоценной редкостью, которая была почти что легендарной гостью между ними. Молчали, и Суйгетцу чувствовал цепкие, холодные пальцы на своей спине, ногти, которые почти вспарывали нитки свитера, лезвиями, входящими в его кожу. Точно знал, что не из-за стремления причинить боль, а из-за стремления не потерять, хотя бы жестами выразить душащие и давящие в груди слова, которые почему-то не могут прорубить себе путь через плотину гордыни, такой ненавистной, но вросшей в естество, что вырывать ее приходилось по миллиметрам, собирая всю свою силу, воскрешая в эти моменты только фиолетовые глаза и зубастую ухмылку. С ним она умела чувствовать себя нужной, но не знала, как заставить себя успокоиться, если в ее голову влетали мысли о слабости, проявляемую ею рядом с ним. Боялась чего-то, рыскала глазами по его лицу, сумев поймать его насмешливый, но непроницаемый взгляд. И в очередной раз пытаться разорвать слишком крепкие узы, чувствуя, что вырывая красную нить из сердца, поступает преступно, безжалостно, беспросветно жестоко по отношению к человеку, единственному человеку, принявшим ее безо всяких условий и оговорок, пытавшимся сломать ее броню, которая приросла к коже. С ней он смог ощутить чувство, так похожее на то, что называют любовью. Но не знал, как суметь закрыть свой рот, когда ядовитые слова срывались, били наотмашь, если он чувствовал, или всплывали в его такой циничной, но не бесчувственной душе воспоминания, что она была одержима, буквально сгорала от так называемой любви к другому. Тяжело было заставить себя не думать, что он только замена и пристанище на ее великом, полным препятствий пути, в конце котором Карин надеется встретить все-таки любящего ее Саске. Не замечать, что она все реже и реже упоминает в разговорах ненавистное, набившее ему оскомину имя, не замечает, что она больше не вздрагивает, когда Учиха проходит мимо или совершенно случайно чиркает по ней взглядом. Ему трудно заметить, а заметив привыкнуть, что она заботится. Она умеет заботиться, пусть в своей неуклюжей, грубоватой, смущенной манере, но заботиться. Заставляет отказываться от сигарет, не женскими уловками, не мягкими разговорами и лаской рук, а истеричными криками и взбешенными кулаками. Спрашивает, как бы между прочим, будто нехотя, но от того не менее дотошно, как он себя чувствует, не отходит от него, пока он целуется с унитазом и шипит проклятия от боли в животе. Подумать только, закаленный шиноби, подопытный Орочимару, смеющийся в лицо любым видам боли шипит от боли в животе. Позор и стыд, но почему-то заботы очкастой нравятся ему до приятного тепла в груди, заставляя желать продления этого кишечного ужаса. Они не умеют, абсолютно не умеют признавать поражений, отмахивающиеся от совершенно ненужных, оголяющих лучшие стороны их души, чувств. Неизвестно зачем, почему, когда, и множество других вопросов крутятся в их головах, при попытке, при одной единственной попытке выяснить что же между ними происходит. Суйгетцу матерится сквозь зубы, сидя на скале Хокаге, прикладывается к бутылке, усмехается горько, почти обреченно, признавая свою зависимость от одной стервы, колючей как ёж и взрывчатой как динамит. Говорят, что признаваясь себе в чем-то, становится легче. Не становится. Абсолютно. Становится ли легче больному с подозрением на рак, что у него точно рак? Вряд ли. Просто он понимает, что дергаться уже поздно. Нужно было либо лечиться раньше, либо вообще пресекать любые факторы для возникновения болезни. Теперь он может только жить с этим, надеясь, что не уйдет раньше отпущенного ему болезней времени. Как и Суйгетцу, осознавать, что очкастая его болезнь, без шанса на излечение — было страшно. Это же Карин. Хотя сердце стучало гулко, тяжело, рвано, и Суйгетцу точно знал, что не от страха. Допил последнее, вздохнул глубоко и засмеялся, попутно думая, где бы купить кактус в два часа ночи. Не розы же Карин дарить, в самом деле. Девушка сидела на холодном полу, пила саке и время от времени хваталась за грудь, стремясь успокоить колющую боль в сердце. Ну чего ты мечешься, глупый орган, сиди себе смирно, качай кровь, не заставляй корчиться от пустоты и отчаяния на полу, кусая губы в желании не закричать, а завыть как раненное животное в голос. Дышать рвано, с трудом проталкивая ледяной, спертый воздух и давиться не слезами, а рыданиями от страха, что в этот раз она точно останется одна, разбитая, уничтоженная, не способная даже головы повернуть от горя. И не суметь обвинить во всем идиота-каппу, который так долго умел не замечать дурости Карин. Сдернутые, вырванные с мясом маски и чувства пульсировали болью на оголенных нервах, упрекая и доказывая, что она как всегда ошиблась, просчиталась с самого начала, не сумела даже расставить приоритеты в своей изувеченной и пошедшей трещинами душе. Лежа в позе зародыша и сминая рубашку, девушка смогла признать, скорее от отчаянья, чем от желания, что всё-таки она с Суйгетцу связана. Нельзя не любить человека, из-за отсутствия которого ты не смеешь вдохнуть лишний раз, буквально крича от тоски по нему. Призналась, да что поменялось в этой пустой и холодной, как и сама Карин квартире, она не знала.