Под дождем

"Он не кончается ни ночью, ни днем, и мы живем меж потоками дождя и ростом хлеба", — Башня Rowan, "Колыбельная под дождем"

За окном шумит дождь. Капли гулко отлетают от крыш и мягко опадают в придорожную пыль. Лето кончается, и туманы все чаще наползают на Токио с моря, принося с собой запах соли и печали. Море уже празднует осень штормами и серым холодом. Берег же, напротив, вдыхает последние ароматы августа, будто боится их позабыть, будто осень - не на три месяца, а навсегда. И, должно быть, так и есть, в какой-то мере. Мой наставник говорил, что летом вкус сакэ красит звездное небо, а осенью - полная луна. Интересно, счел бы он эти дни осенью или летом? Возможно, я спрошу это у него, а возможно, и нет. Мне все равно. В этом доме оно вкусно и в полдень, и ввечеру, что зимой, что летом. Я вздыхаю, и дрожащий от оконного сквозняка огонек свечи почти затухает. - Кеншин?.. - спрашивает она взволнованным голосом, чуть повернувшись ко мне. Тысяча оттенков чувств в этих звуках, а в синих глазах и того больше. Эти глаза - не суровое море, не бледный поток на стекле - прозрачное синее озеро, в котором всю душу насквозь видать. Черные волосы выбились из хвоста, и она заправляет их за ухо рукой. Я улыбаюсь: днем эта рука крепче дерева, выглядит грубо, будто толще моей. Но сейчас-то вечер, и я вижу, что пальцы её нежны по-женски. Я качаю головой. Она разочарованно вздыхает - "Вечно ты так". Я пытаюсь улыбнуться - "Прости, не могу иначе". Она тоже улыбается, обезоруживающе и солнечно, словно за окном не последние слезы лета, а лишь только вишни отцветают, только встретились мы... Шумит, шелестит, шепчет - шатаются шагающие среди стрел водных, шутят с-под шляп, шарфами скрываясь, шаркают ступни их, в усталости занемевши. Мы молчим, и в этом молчании волей-неволей вспоминается мне другая темноволосая девушка, которой нельзя не припомнить, слыша запах юных слив или слушая голос потоков недолговечных. Та, что жила со мной, как жена, хотя не была женой, а став моею, ушла навеки. Она была подобна ирису - синему цветку, что не любит солнце, а расцветает под дождем. "Даже если дождь кровавый", - говорила она своим спокойным голосом. Или говорили ей?.. Голос её был похож на ноту "ля", звучащую в последнем дыхании реквиема для фортепиано: среди долгих пауз, мертвенно-покойный, как неизбежность. Я помню, как услышал его впервые. "У вас кровь", - заметила она, взглянув на мою щеку, хотя я стоял над трупом только что убитого мною человека, и кровь капала с моего меча, сливаясь с кровью, покинувшей еще не остывшее тело, и, как на ощупь, искала дорогу между камнями мостовой к ручью. А ливень бушевал, как сейчас. Еще она сказала: "Это ты вызывал кровавый дождь", - и упала мне на руки. Её зонт был в крови, её кимоно в крови из раны на моей щеке, и выглядело это так, как будто она и правда попала под кровавый дождь. Она заботилась обо мне, даже после того, как я чуть не прирезал её, едва проснувшись от прикосновения к моему лицу. Даже после того, как холодно сказал: "Не лезьте ко мне". Каору бы прибила меня за такую неблагодарность. Или того хуже, сама увяла бы от печали. Я люблю её. Веселую, гордую, взбалмошную, робкую, смущенную, тихую, среди её учеников и среди наших друзей - люблю. Но и Томоэ - спокойную внешне, горячую внутри, упорную, по-детски обиженную на её любимый дождь за гибнущие овощи, сосредоточенно пишущую в дневник - любил. Среди снега, в бреду, с разбитым сердцем - моим! - любил. - Каору-доно, простудишься, - говорю я, укрывая её одеялом. Это не то, что хочется вспоминать ночью с лета на осень. Это не то, что хочется вспоминать рядом с женщиной. Это не то, что хочется вспоминать. - Обними меня, Кеншин, - просит она. И я обнимаю. Как тогда, на прощание перед Киото, как тогда, когда весной под лепестками сливы она смотрела на меня в отчаянии, как будто я опять ухожу, как будто я сейчас скажу: "Ваш покорный слуга - странник. Пришло время отправиться в путь", - и брошу её одну... Как Томоэ. Это не то, что можно забыть из-за скитаний, голода, звона мечей и крови. Это не то, что можно забыть от смеха друзей, объятий любимой и теплого очага. Это не то, что можно забыть. Она засыпает у меня на руках, как пригревшаяся кошка. Мирно и тихо закрывает глаза, чтобы утром открыть их со счастливой улыбкой солнцу, новому дню и мне, как закрывала их та, которой не суждено более было их открыть. И я обнимаю её точно так же.