Дети Парижа

Образ Революции – могучего колосса, призванного освободить народ от гнета преступной власти, – растворяется в воздухе с легким хлопком в тот момент, когда Анжольрас неожиданно ясно осознает, что надежды нет. Слишком крепко вцепилось правительство в свое кожаное кресло на вершине мира. Они умрут просто так, а завтра кровь смоют с мостовой, по телевизору скажут, что в Париже задержали группу радикалов, и все будет по-старому. Народ будет так же тупо сидеть на дороге к раю и смотреть на свои прибитые к камням ноги. Только вот теперь, когда воздух взрывают канонады выстрелов, дым выедает глаза, а тьму прорезают болезненно изломанные громады баррикад – теперь уже слишком поздно. Внезапно и неуместно Анжольрасу хочется смеяться, ведь не может быть такого, это же просто кошмар, заботливо окутывающий его своими одеялами из колючей проволоки, правда? Он же не этого хотел, не к этому призывал! Не хотел он видеть, как девушку, свернувшуюся калачиком, избивают ногами мужчины в шлемах; как двое парней под одобрительные крики толпы ставят на колени совсем молодого еще ажана и приставляют пистолет к его бритому виску; как пожилой мужчина с триколором в руках хватается за сердце и оседает на землю. Он не хотел видеть, как умирают его друзья. Фейи простреливают голову в тот миг, когда он с ужасным, полным бессильной ярости воплем опускает дубинку на затылок флика, убившего Жеана. На белоснежной рубашке Жоли расцветает уродливая кровавая клякса. Боссюэ с раскинутыми руками, словно распятый, лежит у подножия баррикады со стороны улицы Руаяль, Баорель захлебывается собственной кровью рядом с ним. Комбефер заслонил собою от пули ребенка, и теперь белокурая головка мальчика с устремленным в небо неподвижным взглядом покоится на его груди. Окровавленные губы Курфейрака украшает застывшая навсегда улыбка, а мертвые глаза Мариуса полны слез. Анжольрас видел смерть их всех, он видит это до сих пор и будет видеть вечно, и ему хочется разодрать себе в кровь грудь, лишь бы не быть таким омерзительно чистым, не тронутым ни пулями, ни ударами. Осознание того, скольких людей он отправил на такую бессмысленную, глупую смерть, давит, раздирает изнутри, и вибрация от земли передается ему через ступни, колени, ладони, лицо. Вдруг на его плечо ложится тяжелая рука, и чужой хриплый голос говорит: - Вставай, Анжольрас. Ты должен. Грантер – помятый, с разбитым лицом, пахнущий кровью и алкоголем – смотрит на него с таким животным отчаянием в глазах, что Анжольрасу становится жутко. - Ты должен, - будто через силу повторяет Грантер. – Чем бы это все не закончилось – ты должен быть с ними до конца. Ты душа этой революции. - Нет никакой революции! – взрывается Анжольрас, пытается оттолкнуть его от себя и не может. – Мы не победим, понимаешь? Нас убьют здесь всех, и всё будет по-старому! - Нет, - настойчиво говорит Грантер, сжимая его плечо. – Люди запомнят вас и однажды поднимутся снова. И снова, и снова, пока не добьются своего. Давай, Анжольрас. Анжольрас не может издать ни звука, только смотрит на него, тщетно пытаясь сморгнуть жгучую влагу с ресниц, и тогда Грантер шепчет: - Я верю в тебя, Анжольрас. В его прозрачных глазах – несокрушимая, упрямая вера, какой Анжольрас в этом изломанном человеке никогда раньше не видел. Как могло получиться так, что они поменялись ролями? Грантер всё смотрит на него с тем же выражением, поразительный и пугающий в своей несокрушимой уверенности – уверенности в Анжольрасе, который едва не сломался. И он понимает вдруг, что не может подвести отчаянную веру в Грантере, ведь тот только за нее и цепляется, только с ней и может быть Человеком. Пепел, что остался от его души, разгорается вновь и вспыхивает ярким пламенем, отблески которого Анжольрас видит в Грантере. - Нам нужно найти оружие. И рупор, - говорит Анжольрас, и Грантер улыбается ему сквозь гримасу боли. Когда они оказываются на самом верху баррикады, где лицо овевает ветер с привкусом дыма и крови, Анжольрас вскидывает трехцветное знамя, и его голос прорезает тяжелый, душный воздух площади: - Vive la France! *** На следующий день солнце сияет так же, как и всегда, будто и не замечает под собой Парижа – изувеченного и окровавленного, торжествующего и гордого Парижа. А он, словно титан, сорвавший с себя цепи, улыбается ярко-синему небу избитыми губами, скалится обломками баррикад, задыхаясь от дыма. Мужчина с запёкшейся на седых волосах кровью стоит на площади Согласия и, прикрыв ладонью глаза от яркого света, смотрит куда-то вверх. - Мы это сделали, - говорит почерневший от копоти молодой человек, совсем еще юноша, и хлопает его по плечу. – Сделали! - Не мы. Париж. - Что? - Париж сбросил с себя оковы. В который раз, - произносит старик и добавляет любовно: - Знаешь, я уверен, что у этого города есть душа. Гордая, непокорная. Он никогда не позволит поставить себя на колени. - Душа? – в голосе его собеседника слышится удивление. – Как Вы себе это представляете? Мужчина вытягивает руку и указывает куда-то вверх. - Смотри. Юноша задирает голову, и его пробирает заметная дрожь. - Я вижу. Нужно их оттуда снять и похоронить достойно. Старик, не обращая внимания на его слова, говорит тихо, почти шепчет: - Вот она, душа. И если кто-нибудь еще посмеет покуситься на свободу Парижа, дети его придут и умрут за него снова. …Ветер и солнце играют с золотыми кудрями, спутывая их с чёрными, пробегают по гладкой коже, и, не найдя в ее матовой неподвижности дыхания жизни, разочарованно уходят. А Париж живёт, живёт снова, ведь теперь он свободен.