Достаточно близко

Кельгианские сутки сменяются на новые. Маррасарах ворочается на неудобной лежанке. Мучительно тянут застарелые рубцы, но душевные раны болят сильнее. Она проклинает и собственную непомерную гордыню, что не позволяет ей стерпеть реакцию соотечественников на свою внешность, и сложившиеся в кельгианском обществе устои, и лицемерное сочувствие, которое ей изливают по радиосвязи те, кто называет себя ее друзьями. Маррасарах ненавидит себя на Кельгии и Кельгию в себе. У нее никогда не было друзей и до того памятного происшествия. Их отталкивал то ли блестящий интеллект Маррасарах, то ли сквозящее в каждом движении ее шерсти презрение к менее развитым сородичам. Пожалуй, она была и остается чересчур нетерпимой даже для кельгианки. Маррасарах небезосновательно полагает, что эта гремучая смесь когда-нибудь доведет ее до суицида. Или нет. С ее-то уровнем образования всегда можно найти иной выход. Сбежать с Кельгии в какую-нибудь заштатную колонию, где о представителях ее расы только слышали. Пусть их и шокирует вид покалеченной кельгианки, у них, по крайней мере, нет шерсти. А что они там изобразят на передней части головы, Маррасарах не касается. Как жаль, что она все-таки не может сорваться в неизвестном направлении. И не только потому, что недостанет душевных сил изменить что-то в себе. У нее есть то, что прочно держит ее здесь. Этот странный ДБДГ, которого она видит только на экране интеркома, с удивительным взглядом, цепким и пронзительным. Он является незваным, говорит, говорит без конца, рассказывает, упрекает, провоцирует, заставляя ее по полу кататься от гнева. И, похоже, знает Маррасарах гораздо лучше, чем она сама себя. Тогда Маррасарах понимает отчетливо, что в ее вывернутом мире только это — настоящее.