Крик больной души

I died in my dreams What's that supposed to mean? Got lost in the fire (The Rasmus)

Когда я проснулся, то не смог понять, что меня разбудило. Сердце бешено стучало, словно я без остановки оббежал весь Валинор, дыхание сбивалось, но в голове была абсолютная пустота. То ли сон, то ли что-то со здоровьем: я уже ничему не удивляюсь. Я встал и подошел к окну. Откинул занавеску. Было темно, рассвет еще не собирался наступать в ближайшее время. Наверное, часа три ночи, или около того. Было очень жарко. Даже сейчас, скинув одеяло и стоя обнаженным у окна, я чувствовал, что горит кожа. Наверное, это из-за пульса, Эру, что же меня так напугало? Приснилось, наверное, а я проснулся и все забыл. Бывает же, я и не думал, что такое возможно, а, впрочем, все бывает, просто мы чего-то себе не можем представить. Надо успокоиться и лечь спать, нечего делать в такое время, когда темно, тихо, и все звуки, которые можно уловить — это чье-то сопение за стеной, стук собственного сердца, ветер за окном, да скрип половиц под ногами, если надумаешь куда-то идти. Надо успокоиться, надо, а то я не засну, но я понимал, что комната странным образом на меня давит. Тут слишком тихо, слишком душно, слишком темно. В мыслях хаос, в пространстве порядок, Эру, такими темпами я скоро сойду с ума. Я оделся и пошел на улицу. По темному коридору, стараясь идти тихо. На вешалке возле входа висел мой плащ, но надевать его я не стал. И так жарко, хоть без сапог иди, босиком по траве, по плитке, которой выложена дорожка. На террасе стояло кресло-качалка, его забыли занести в дом. В кресле тут редко кто-то сидит, разве что иногда Куруфин, когда ему надо о чем-то подумать, ну и я, бывает. В нем любил сидеть только отец, когда он еще не был навеки заперт в Мандосе, когда здесь было мирно, как и должно быть в благословенном краю. Да тут и сейчас все стало почти что по-прежнему, изменились только мы, хоть и в чертоге исцелились. Правда, осталась тоска, грусть и какая-то непонятная тревога, но это лишь душевные переживания, до которых никому дела нет. Я вынес кресло на улицу, поставил возле дома так, чтобы стояло устойчиво. С этого места открывался вид на наш сад, на газон, на лес где-то далеко. Деревья превратились в темные силуэты, трава стала похожей на водную гладь, иногда тревожимую ветром. Небо было затянуто тучами, отчего казалось серым и неестественно светлым для такого времени. Словно облака намеренно создали плотную завесу, чтобы не пропускать лунный свет. Я глянул на дом, не смотрит ли на меня кто-нибудь. В комнате Маэдроса горела свеча. Наверное, он снова мается бессонницей. Хоть бы заснул, так было бы лучше: и ему, и мне — не хотелось бы лишний раз его беспокоить. Кресло не скрипело, но раскачиваться на нем не хотелось. Я откинулся на спину, потянулся и посмотрел на небо. Пульс потихоньку успокаивался, стало уже не так жарко. Все-таки на дворе осень, ночные заморозки. В воздухе пахло подмороженной травой. Ветер шевелил волосы. Если я замерзну, простужусь, то не смогу объяснить, как это я умудрился. Так и сказать: заснул в кресле, сидя во дворе ночью, потому что вскочил непонятно от чего? А от чего все-таки… В мыслях было пусто. Я ведь думал о чем-то перед сном, о чем-то очень грустном. Не сказать, что сильно расстроился, скорее принял, как данность. Мысли — то, что отражается у тебя на лице, то, что, не будучи достаточно умным и интересным, может сделать тебя посмешищем в глазах остальных. А мыслей накопилось много, я ни с кем не говорил, перед сном долго прокручивал их в голове, глядя в потолок. Было очень тихо, хотелось взять в руки лютню, но ее звук так надоел уже, эти старые струны, звенят и звенят, если бы было что-то новое, какая-то другая музыка… Ах да, музыка, точно… Перед сном я подумал, что слышал все. Все музыкальные инструменты, которые есть у эльфов, на многих даже сам играл. Других нет, это даже представить сложно, как еще можно играть, если не гонять воздух во флейте или не дергать струны лютни или арфы. А сейчас, этой ночью, когда кожа горит от контраста — жар внутри, холод снаружи, — хочется чего-то другого. Пахнет мерзлой листвой, инеем и сгнившей корой, дует легкий ветер откуда-то. Все медленно, никуда не торопится, чтобы затормозить совсем, застыть, умереть, как я чуть не умер сейчас во сне. Я не знаю, с чего мне так кажется, но теперь уверен, что мог бы, не выдержал бы сильного шока или что это было со мной? Я закрыл глаза и откинул голову назад. Все, что было — жизнь, ветер, холод, — стало казаться нереальным и иллюзорным. В сознании было тихо, только обрывок какого-то смысла: «Я умер в своих снах, что это могло бы значить?..» В этот момент я вспомнил, что мне снилось. Вспомнил спокойно, без бешеного пульса, без волнения, словно и вправду закрыл глаза и умер. Перенесся куда-то, открыл разум, душу, вроде бы исцеленную, опустошенную — Эру, ложь это полная, сколько же в ней всего, я и сам не знал, мог допустить мысли, что все уже было, что все почти как ранее. А такого не было ни разу, не бывает вообще. Я во сне слышал музыку, медленную и грустную, словно кто-то заставлял струны не звенеть, а дрожать и скрипеть, издавая протяжные звуки. От них хотелось провалиться в темноту, в ночь, прочь от опостылевшей реальности, чтобы насладиться этой мелодией, от которой на глаза наворачивались слезы. Я не знаю, сколько просидел в кресле во дворе перед домом. Наверное, целую вечность. Музыку нарушил странный шум. Шуршание, скрип, шаги, и кто-то тронул меня за руку. Я вздрогнул, возвращаясь к действительности. От прикосновения, хоть и холодного, бросило в жар. Пульс подскочил так, что я почувствовал, как сердце разбивается о ребра. Я открыл глаза и увидел Маэдроса, стоящего передо мной. Он был в теплой тунике, брюках, сапогах и плаще. Не то, что я. Цвет неба не изменился, было все так же темно. Вдали шумел ветер. Пахло сыростью и подмерзшей травой. — Ты чего? Ладно я бессонницей маюсь, но ты-то чего полуночничаешь? Заснул тут, что ли? — Нет, — я схватился за виски, потому что голова кружилась, — я не спал, задумался. Мне плохо стало, и я вышел воздухом подышать. — Без плаща и сапог? С ума сошел! Я махнул рукой. Музыка в голове молчит, я задыхаюсь, а Маэдрос пристает с такими глупостями. Ну, простужусь я, ну и наплевать. Маэдрос вытащил меня из кресла и взял за плечи. Я не мог стоять ровно: перед глазами плыло. Он ничего не спрашивал, словно понял, что не стоит. Я бы не смог ответить ничего внятного. Наверное, он к этому уже привык. Мои странности, мысли, которые я скрывал в себе, чтоб не вызвать ни у кого смеха, взгляды в пустоту, творческие поиски, бессмысленность слов. Не надо слов, дайте музыку, молчите… Эру, Маэдрос, я поражаюсь, как ты меня еще терпишь. — Что с тобой? — спросил он, — тебе сильно плохо? Или ты опять чего-то надумал? Я стучался тебе в осанвэ, но ты разум закрыл. — Он был открыт. Настежь. — Сказал я. — И ты… ничего не слышал? Я сфокусировал взгляд и заглянул Рыжему в глаза. Хоть и было темно, я смог разглядеть в них страх, непонимание, волнение — и ничего больше. Маэдрос слушал меня и ничего не услышал. Неужели я и вправду «умирал в своих снах», неужели музыки, той, в которой хотелось раствориться, на самом деле нет? Или Маэдрос не слышал, потому что не смог допустить, что она существует? — Не смог ничего разобрать. Так что же все-таки? Может, ты просто заснул? — Наверное, — я снова махнул рукой, теперь уже мысленно, — не бери в голову. Вдвоем мы убрали кресло на террасу. Маэдрос укутал меня в плащ и повел в дом. Нечего все-таки по ночам гулять, тем более без сапог, ночью нужно спать, а не думать. Это глупо, как я поступил, глупо и смешно, но что я мог поделать? Маэдрос бы не стал надо мной смеяться, конечно. Но все-таки хорошо, что он ничего не слышал. Это странно, пусть это небывалая музыка, но не более, чем крики моей больной души. Я не думал, что она на такое способна, думал, что так не бывает. Впрочем, все бывает, просто мы чего-то себе не можем представить.