- Чаще всего я вижу, что потерял тебя. Открываю глаза – ты рядом и всё хорошо.
Сьюзен Коллинз «И вспыхнет пламя»
Обезличенные дни текут мимо меня. Закат сменяется рассветом, за ним снова закат и снова рассвет. Я заперта в своей комнате, кажется, уже целую вечность, и уже не надеюсь, что меня выпустят. Трижды в день безгласые исправно приносят мне еду и отводят наполненные жалостью глаза, когда я пытаюсь поймать их взгляд. Что они знают? Какую участь уготовило новое правительство Панема убийце их предводительницы? Я была так наивна, полагая, что хуже смерти Прим со мной уже ничего не может случиться. Но неизвестность – худшее из возможных наказаний. Она сжирает душу, заставляет тебя лелеять надежду, а затем отказываться от неё снова и снова. И снова надеяться, а потом разочаровываться. А потом настолько привыкаешь к мягкой пелене неизвестности, что сама мысль о каком-то конкретном исходе – хорошем или плохом – пугает своей определённостью. Поначалу я орала и билась о стены, срывая голос в отчаянной мольбе о скорой смерти. Умоляла каждого безгласого достать мне яд. Хватала их за руки, прося об ампуле с морфлингом, который помог бы мне пережить жуткие тягучие часы одиночества и дикого, всепоглощающего страха. Отказывалась от еды, но упрямое тело брало своё, не желая погибать без борьбы. Постепенно я научилась жить с этим, и теперь воспоминания о чужих голосах и образах, о прежней, наполненной людьми и событиями, жизни кажутся бесконечно далёкими и нереальными. Мне сложно поверить в то, что кроме меня и этой комнаты в мире существует что-то ещё, но время от времени осознание того, что кто-то где-то решает мою судьбу ввергает меня в пучину первобытного ужаса, от которого хочется выть и рыдать. Я плачу, захлёбываясь солёными слезами, а потом хохочу, как умалишённая, пугая безгласых. Может, я и вправду схожу с ума – я не знаю. Может, уже обезумела, а, может, была такой всегда. Ведь только безумец решится выпустить стрелу в сердце президенту страны, любимице толпы и богине для своих солдат. Но ведь я спасла их. Их всех, тех кто там, на площади, хрипло требовал моей казни здесь и сейчас. Я лишила их Сноу в женском обличье, спасла чьих-то детей от новых Голодных Игр, спасла от строжайшей дисциплины Тринадцатого, спасла ярких мотыльков Капитолия от серости, которая бы поглотила бы их и убила. Они должны быть мне благодарны – но они хотят лишь моей смерти. Я – Сойка-пересмешница, их символ, их вдохновение, но теперь я для них лишь враг. Враг. Страшное, безумное, злое слово. Помни, кто твой настоящий враг. Я враг – себе и каждому, кто меня знает. Я причиняю боль, несу смерть. Сойка-пересмешница. Я – символ, приведший их к победе. Я дала им надежду и повела за собой. Враг. Я страшная, безумная, злая. Сойка-пересмешница. Я подарила им всю себя, я бросила в жерло их революции свою любовь, свою свободу, свою сестру, а они подрезали мне крылья. Враг. Враг, который избавил их от нового диктатора. Сойка-пересмешница. Символ, который погубил их. Сны и реальность складываются в причудливый пугающий калейдоскоп, неотличимые друг от друга. Я то мечусь по комнате в поисках выхода, и мне кажется, что стены напирают на меня, вот-вот грозя раздавить, то лежу, скрутившись, под одеялом. Мне холодно, словно моё сердце давно остыло, а кровь льдинами замерла в сосудах, а потом я плавлюсь в собственном пламени. Я кричу, срывая голос, призываю к себе смерть, а затем плачу от безумного желания прожить ещё хоть мгновение. В какой-то момент подступающее безумие рассеивается, как удушливый дым, уступая место апатии. Она сковывает меня по рукам и ногам, привязывает к остывшей постели, и тогда безгласые беспокоятся и жестами пытаются добиться от меня хоть чего-то. Я много сплю, каждую минуту своего сна борясь с кошмарами, которые день ото дня становятся всё ужаснее. Снова и снова я вижу объятую пламенем Прим, истекающую кровью маму, разорванного на куски Гейла… И Пита, снова и снова под пытками выкрикивающего моё имя. Я просыпаюсь с десяток раз за ночь, шёпотом произнося их имена, вызывая в памяти их образы, а потом снова погружаюсь в зыбкое полузабытьё. На подносе, что три раза в день приносят безгласые, появляется тарелочка с таблетками. Витамины, успокоительное и…снотворное. Разноцветные кружочки всякий раз отправляются в унитаз, потому что я боюсь их – боюсь, что однажды лекарства отнимут у меня даже те призрачные воспоминания и образы, что с каждым днём становится всё труднее воскресить. Я устала от одиночества. Всё чаще мне хочется видеть кого-то ещё, кроме будто бы неживых безгласых: насмешливого Хеймитча или суетливую Эффи, или моих любимых капитолийских питомцев, всё равно. Я скучаю по человеческому обществу, по голосам и прикосновениям, по дыханию и смеху. Но, может быть, грызущее одиночество – и есть моя кара? Я понимаю, что хотела бы увидеть Пита, и сознаю, что моя ненависть к нему была лишь плодом горя. Я открываю для себя, что могла бы простить Гейла за то, что его идея унесла жизнь моей сестры. Я готова цепляться за любое общество, но мне такой роскоши никто не предоставляет. И однажды, когда я уже смиряюсь с тем, что навсегда погребена в притихшем пентхаусе, дверь в мою клетку приоткрывается, и в комнате появляется Хеймитч. Под глазами у него залегли тени, щёки покрыты щетиной, а в глазах – жгучее желание выпить и ни малейшего намёка на радость от встречи со мной, но я всё равно готова расцеловать его. И расцеловала бы, найдись у меня силы на это. Но всё, что я делаю – остаюсь на своём месте и пристально слежу за каждым его движением, пытаясь разгадать, какую весть принёс мне ментор. - Собирайся, солнышко, мы едем домой. После привычной давящей на уши тишины его голос кажется нестерпимо громким, и я едва заметно морщусь, что не ускользает от взгляда Хеймитча. Он ухмыляется, оглядывая беспорядок, царящий в комнате, и качает головой, но в глазах по-прежнему ни капли веселья. - Домой? – кажется, я тысячу лет не слышала собственный голос. – Разве меня не казнят? Склонив голову набок, мужчина пристально вглядывается в моё лицо. Пытается понять, не сошла ли я с ума? Злость вновь поднимает голову в моей душе, и я почти забываю о том, как страстно жаждала хоть чьего-нибудь общества. - Нет. Президент Пейлор заменила казнь на ссылку в Двенадцатый. До особого распоряжения. Ввиду твоих заслуг перед революцией, - хмыкает он. Президент Пейлор. Лёгкая улыбка трогает мои губы. Она не станет возрождать Игры и насаждать повсюду такую строгую дисциплину, какая царила в Дистрикте-13. Ради этого стоило потратить стрелу на Койн. Но…Двенадцатый. Место, где я была так счастлива и, в то же время, несчастна. Место, в которое я предпочла бы никогда не возвращаться. Кладбище для той, что должна была погибнуть давным-давно. Пепелище для Огненной Девушки. А ведь особого распоряжения я могу никогда не дождаться. - Кто ещё едет? – пытаюсь придать голосу почти забытый оттенок весёлости. - Я и ты. Сердце замирает и начинает биться медленнее. Хеймитч явно не рад подобной перспективе. Что может быть хуже для него, чем вновь вернуться к обиталищу своих призраков и стать нянькой для обезумевшей преступницы? Мне стоило бы умереть только для того, чтобы не видеть этого хмурого и разочарованного взгляда. Но вся беда в том, что я жива. - А мама? А Гейл? - Твоя мать уехала в Седьмой. Просила передать, чтобы ты звонила, когда доберёшься домой. И она тоже будет звонить. Хоторн уже неделю как в Четвёртом. Парень делает успехи в военной карьере, - он ухмыляется. Остановившимся взглядом сверлю стену, пытаясь переварить полученную информацию. Мама и Гейл бросили меня. Телефонные звонки или письма не спасут положения – мы станем чужими. К тому же, я не уверена, что стану звонить, или отвечать на звонки, или писать. Хеймитч молчит – ждёт, пока я назову ещё одно имя. И я тоже молчу, надеясь, что он скажет сам. Впрочем, это «я и ты» явственно дают понять, что говорить не о чем. - Когда? – выдыхаю я, чувствуя подступивший к горлу комок. Паникую, боясь, что не сдержусь и разрыдаюсь при менторе. Я не могу плакать при нём – я не знаю этого мужчину с погасшим взглядом, я боюсь его. - Завтра после полудня. Нужно уладить кое-какие формальности. Киваю. Мне нечего сказать ему, и он тоже молчит, а затем, кивнув в ответ, покидает комнату. Я бросаюсь ничком на кровать, зарываюсь лицом в подушку и давлюсь слезами. Вечер неспешно вступает в свои права. Я размазываю по лицу последние слёзы, соль неприятно щиплет кожу, но у меня нет сил даже не то, чтобы проделать путь до умывальника и обратно. Прикрываю отяжелевшие веки, надеясь забыться сном и увидеть Прим, услышать её ласковый голос, почувствовать лёгкие прикосновения детской ладошки. Но Прим больше не приходит ко мне. Теперь место в моих кошмарах есть только для одного человека. Я снова и снова теряю Пита, отталкиваю его, прогоняю. И в эту ночь, как и во многие другие до неё, холод захватывает меня в свои когтистые объятия. Это похоже на то, что я чувствовала, когда Хеймитч запретил мне общаться с Питом в Тринадцатом, только хуже: теперь к моей тоске примешивается удушающее чувство вины. Я сама виновата. Я причинила боль Питу, а теперь хочу, чтобы он был рядом. Так не бывает. В последний раз я видела его, зажавшего своей рукой мой кармашек с «морником». Пит снова спас мне жизнь. В который раз? Я сбилась со счёта. Увижу ли я его ещё когда-нибудь? Не знаю. - Пит! Пит! – от дикого крика саднит горло. Я срываю голос, умоляя не покидать меня, но, даже не до конца проснувшись, знаю, что всё напрасно. - Эй, Китнисс! Китнисс! Проснись. Я здесь. Открой глаза, Китнисс, - чьи-то руки мягко тормошат меня, но я не хочу просыпаться. Ведь в реальности я тоже его потеряла. – Китнисс! Голос продолжает звать меня, и я с удивлением осознаю, что он действительно принадлежит Питу. Осторожно открываю глаза, недоверчиво приглядываюсь: из густой тьмы на меня смотрит бледное лицо Мелларка. Это сон. Шутка моего нестабильного сознания. Это не может быть правдой. Он ушёл, я прогнала его… Руки тянутся к нему, и я нащупываю широкие плечи парня, его мягкие волосы, знакомые черты лица, тёплые руки. Тёплый. Живой. Настоящий. - Пит! – крик радости рвётся из моей груди. Он тихонько смеётся, усаживаясь на кровать, и притягивает меня к себе. Слёзы сами собой катятся по моим щекам, и Пит аккуратно стирает их своими тёплыми пальцами. - Я не могу тебя оставить. Так что даже не проси. Если ты так хочешь от меня избавиться, тебе придётся меня убить. Его слова пугают меня, и я приникаю к его груди, сцепляя руки за спиной так, что пальцы немеют от напряжения. - Я люблю тебя, - шепчу я. Не знаю, что будет с нами дальше, но сейчас я должна это сказать. Пит вздыхает и напрягается. - Правда или ложь? – неуверенно шепчет он. - Правда. - Я люблю тебя, Китнисс. Я нащупываю руку Пита и переплетаю свои пальцы с его. Моих сил хватает только на то, чтобы разлепить пересохшие от волнения губы и прошептать: - Останься со мной… - Всегда…