С водкой и в России хорошо

- Этот русский совсем не понимает меня и моих Великих чувств! Неужели так сложно дать мне чуть-чуть тишины!? - Кричал Гилберт на свое отражение в зеркале. - Откуда в России столько праздников и почему на каждый из них обязательно пить? Нет, не пить, нажраться, как в последний раз! Вот нахера мы отмечали День цветения одуванчиков!? Ты, блядь, обоснуй, что такого сделали одуванчики, чтобы за них два дня глушить водку с тортиком!?       Конечно, такие речи прусса перед безмолвным зеркалом были явлением частым и привычным. Гилберт уже давно свыкся с тем, что прокричать все это стеклянной поверхности намного полезней и легче, чем в несколько попыток пытаться сказать что-то Ване. Этот русский был настолько непрошибаем к истерикам Гила, что, казалось, сломай тот в порыве ярости одну из многочисленных травинок в саду, эмоций на его лице будет раз в сто больше! - Ну, допустим, все херня, а водка - голубь мира! Бесконечный праздник вполне выносим и в большинстве своем даже в радость. - Поумерил свой пыл Байльшмидт, глубоко вздохнув. Но через секунду его глаза вновь запылали яростью. - Ну а на кой хуй мы постоянно что-то строим?! И ладно бы строим, как строят нормальные люди, так нет! Ты этот сарай уже два года достроить не можешь! Какого восьмихера ты взялся за забор?!       Конечно, Ваня всегда с интересом слушал все, что вываливал рассказывал ему его Калининградская область, просто не подавал виду. Ведь покрасневший от злости и сосредоточенный на сочинении новых оскорблений, он был таким милым и, казалось, замахай Ваня сейчас своим краном перед носом альбиноса, тот ничего и не заметит. Просто продолжит осуждать жизнь в этой "стране поселкового типа". - Так вот о чем я! Великий я так больше не может! Я уезжаю к Люде. - Гилберт на секунду запнулся. - А, сука, Брагинский, к Людвигу я еду!       Россия лишь тихонько похихикал под дверью, заранее зная, что в Россию всегда возвращаются.       В этом доме так давно не было столько шума. Пруссия, как скопление всего самого вредного и громкого, приветствовал всех с размахом, крича каждому в ухо, что к этим коммунистам он больше не вернется. Да кто его спрашивает. А те, кто его встречал, лишь согласно кивали, выслушивая сотое признание в любви к родине от опьяненного свободой прусса. А потом все пошло как-то не так. - Чтоб меня пустым ведром в асфальт вдолбило! - Видимо, по привычке Гил ругался на русском и, видимо, братья-немцы этого не оценили. Они остановились напротив дома, где проживал Байльшмидт раньше, и тогда из него хлынул поток всего русского. - Это ж, блядь, моя родная избень!       А Людвиг лишь вздыхал, переводил Италии некоторые цензурные слова и иногда отвечал на глупые вопросы. Он вообще давно заметил изменения в брате. Его первое письмо из России было таким правильным, выстроенным по логике, скучным и пресным, как и принято у педантичных немцев, он просто расписал очевидное в фактах и выдал все за новости. А потом все стало меняться. Его последнее письмо было построено целиком на возмущении эмоциях и напоминало Людвигу о самом Брагинском. В письме Гилберт постоянно делал ошибки и исправлял все тысячью помарок, а иногда и не исправлял вовсе. Он мог писать об одном незначительном событии две страницы, постоянно вставляя неуместные фразочки "Великого себя", и потом еще пять страниц прощаться. Это Людвигу напоминало о присущем всем русским размахе. Но совсем плохо стало тогда, когда прусс стал материться на русском и писать на нем, как на родном. Каждое из последних писем начиналось со слова "Здарова", написанном ломанными немецкими буквами, гнущимися в кириллицу.       А Байльшмидт уже стал чувствовать себя не в своих тапках, стоило ему только оказаться в окружении братьев-немцев, Италии и отсутствующего духовно Австрии. Все казалось чужим и слишком правильным, кроме стоя сопящего Варгаса. Скрыв непонятную тоску за своей вечной улыбкой и фирменным "ке-се-се", он просто играл свою роль.       Да, он в который раз поймал себя на мысли, что жить по-настоящему он мог только в доме Брагинского, а в остальном мире мог лишь играть Великого себя. Только вот смириться с этим он никак не желал.       Людвиг решил, что неплохо бы вернуть прежнего Гилберта и даже разработал план, жертвуя на это несколько бессонных ночей. Сначала он приготовил место жительства так, чтобы все там было домашним, но совсем не напоминало о России. Приготовил несколько блюд из картошки, которые несомненно должны понравится пруссу, прибрался в комнатах и в самом доме и вообще сделал все, что смог.       Гилберт решил, что не стоит расстраивать брата и притворился, что чистота в его, и без того всегда чистом, доме была неожиданным сюрпризом, как и паста с кусочками картофеля. - "Картошечки" - Загудели его мысли голосом Брагинского. - "С селедочкой и огурчиками малосольными. Да под водочку. Лепотаааа" - И, как бы Байльшмидт не отгонял эти навязчивые мысли, слюнки все-таки потекли.       Людвиг не разглядел в удивлении прусса чистотой в доме никакого подвоха. Мало ли в каких условиях он жил у Ивана. И совсем не заметил подвоха в голодном взгляде Гила, которым тот одарил их с Италией совместное блюдо. Мало ли чем его кормили эти русские.       Так летел день за днем. Байльшмидт перестал их считать, потому что это было бесполезным занятием, ведь здесь один день похож на другой, как две матрешки. Все по четкому расписанию, которое просто осточертело уже за первые три дня. А его слишком идеально оформленная комната просто жутко раздражала.       Потом Людвиг поймал своего брата задумавшимся над чем-то. На дисплее его телефона была фотография, где немец не без удивления разглядел самого Гилберта с охапкой подсолнухов, счастливой улыбкой, российским флажком в руках и внизу, русскими буквами, подпись - "лето 2014!". Разозлившись, тот что-то прошипел и громко утопал в кабинет, но Байльшмидт этого совсем не заметил. Его сердцу было тоскливо и он почти это признал.       Потом Гилберт стал увядать буквально на глазах, и Людвиг не придумал ничего лучше, чем позвонить Австрии, надеясь, что его музыка действительно может создать настроение. - Звонил, Германия? - Начал с порога Родерих. Пруссия просто взбесился, ведь в России считалось, что на пороге дела не решаются, но промолчал.       Людвиг увел Австрийца в комнату, что-то рассказывая тому, и категорически запретил брату заходить к ним. Сердце заныло еще сильнее. Сразу вспомнились моменты из его жизни в доме России, где ему всегда уделялась куча внимания, даже если все были жутко заняты. Наверное, именно внимания ему сейчас и не хватало.       Гилберт, повздыхав на свою долю, ушел в бар. - Он меня бесит! Я его ненавижу! Мне он как бельмо на глазу! - Кричал Байльшмидт на русском, видимо, уже не соображая. Или просто не уделял этому внимания, просто вываливая свои мысли на голову бармену. Тот просто кивал, ничего не понимая в сказанном. - Но почему, блять, я сейчас здесь глушу водку и думаю о нем, как влюбленная алкашка?! Почему, раскатай его каток, я хочу назад в этот неправильный дом?!       И еще очень много "почему" спустя, Пруссия вернулся в дом Германии...то есть, в свой дом. Играла приятная мелодия и на диване в гостинной расположились Феличиано и Людвиг, о чем-то тепло беседуя. Австрия, прикрыв глаза, сосредоточенно выбивал из фортепиано приятные звуки. Прихода Гилберта никто не заметил и прусс в который раз подумал, что тут уже сложилась семейная атмосфера, в которой не место ему. Сердце вновь кольнула тоска по северной стране. - Брагинский, сука. - Шепнул сам себе Гил и, пошатываясь, уполз на второй этаж в свою комнату, где просто лег спать, с мыслью о доме. Очевидно, что не об этом.        Утро после пьянки всегда было самым тяжелым утром в жизни каждого. Стоило Гилберту открыть глаза и ему на секунду показалось, что он вновь в России, спит до обеда после очередного праздника. Но шум, из-за которого он и проснулся, повторился, отозвавшись в голове звонким гулом. Время - семь, Людвиг пришел будить брата. Будить прусса после пьянки. Наивный. - Гил, ты вчера поздно вернулся. - Наконец заговорил Людвиг, подсев на край кровати. - Мы тебя ждали и...хотели, чтобы ты провел вечер с нами.       От Байльшмидта несло жутким перегаром и после речи Людвига тот отключился и больше не желал включаться, аки старый добрый windows. Что ж, попытка не пытка.       Оригинальный немец решил повторить тот же номер с Австрией и теплой вечерней атмосферой. Только что-то шло совсем не по плану. Эдельштайн порезался и категорически отказывался играть нужную мелодию, но согласился на другую, попроще. А Италия устроил сиесту лицом в недоеденной пасте.       Гилберт зашел в дом именно тогда, когда пальцы Родериха ударили по клавишам и разнесли по дому грустную торжественную мелодию. Пруссу она напомнила "Прощание славянки", которой так гордился Брагинский, и он вновь загрустил. Заметив эти изменения в брате Людвиг поспешил "переключить" австрийца и случайно опрокинул на Феличиано горячий кофе. Начались возмущения, крики, ругань, что вновь напомнило пруссу о Ване.       Байльшмидт опять отправился в бар, где бармен встретил его с грустным вздохом, уже смирившись, что придется пополнять свой словарный запас русскими словечками. - Ты был когда-нибудь в России? - Вдруг ни с того ни с сего спросил Гил бармена, достав из-за пазухи бутылку с водкой, купленную в супермаркете. - Разбавь с пивом.       Бармен лишь удивленно поморгал, но заказ исполнил. - Нет, не был. - Ответил тот на вопрос прусса. - Говорят, ужасная страна.       Почему-то Байльшмидта эти слова очень задели и он, выпив кружку пива с водкой, вышел, хлопнув дверью. - Заебало все! Россия, я еду! *** - Этот русский совсем не понимает меня и моих Великих чувств! Неужели так сложно дать мне чуть-чуть тишины!? - Кричал Гилберт на свое отражение в зеркале. - Откуда в России столько праздников и почему на каждый из них обязательно пить? Нет, не пить, нажраться, как в последний раз! Вот нахера мы отмечали День учебника физики!? Ты, блядь, обоснуй, зачем пить за то, что полстраны видит в страшных снах?!       Конечно, такие речи прусса перед безмолвным зеркалом были явлением частым и привычным. Гилберт уже давно свыкся с тем, что прокричать все это стеклянной поверхности намного полезней и легче, чем в несколько попыток пытаться сказать что-то Ване. Этот русский был настолько непрошибаем к истерикам Гила, что, казалось, сломай тот в порыве ярости одну из многочисленных травинок в саду, эмоций на его лице будет раз в сто больше! - Ну, допустим, все херня, а водка - голубь мира! Бесконечный праздник вполне выносим и в большинстве своем даже в радость. - Поумерил свой пыл Байльшмидт, глубоко вздохнув. Но через секунду его глаза вновь запылали яростью. - Ну а на кой хуй мы постоянно что-то строим?! И ладно бы строим, как строят нормальные люди, так нет! Ты этот забор уже пол года достроить не можешь! Какого восьмихера ты взялся за террасу?!       Конечно, Ваня всегда с интересом слушал все, что вываливал рассказывал ему его Калининградская область, просто не подавал виду. Ведь покрасневший от злости и сосредоточенный на сочинении новых оскорблений, он был таким милым и, казалось, замахай Ваня сейчас своим краном перед носом альбиноса, тот ничего и не заметит. Просто продолжит осуждать жизнь в этой "стране поселкового типа". - Так вот о чем я! Великий я так больше не может! Я уезжаю к Люде. - Гилберт на секунду запнулся. - А, сука, Брагинский, к Людвигу я еду!       Они прекрасно знали, что в Россию всегда возвращаются.