***
Лицом к лицу. Он сжимает в кулак руку и чувствует, как падают, рассыпаются незримой лунной пылью сети колдовства, как перчатка второю кожей обтягивает, обхватывает искалеченную магией руку, и улыбается одной лишь тебе. Лицом к лицу. В душе вертится, бьётся, поднимая волны багряного жара, яркое, горячее, беспощадно волнующееся пламя; в глазах остывают его угольки. Гневный, полный презрения взгляд твоих тёмных очей, принцесса. Что может быть слаще и желаннее для него, что больше похоже на пьяняще-сладкий глоток вина в день великой победы? Ты вся будто соткана из огня: то ёжишься и трепещешь, как язычок лучины во власти северных ветров, то силишься отшатнуться, освободить тело от пут чужого колдовства, и воздух дрожит, искрится от ненависти, воронёной стали чёрных глаз, пронзающей самое сердце. Маг взором охочим, желающим и жадным обласкает плавные, скрытые под шёлком лёгких одежд линии тела, остановит взгляд на лице и усмехнётся. Одними губами, Жасмин, покажет восхищение – беспутное, грязное, мерзкое – какое способна ты пробудить в мужчине, и, верно, ни разу не читала в глазах своего Аладдина. Так что же, милая принцесса, не евнух ли твой супруг, раз заставляет ждать этой душной безлунной ночью? Или, быть может, заточён в той волшебной тюрьме вместо чёрного колдуна, в последние мгновения до краха подчинившего воле своей тело давнего врага, плоть, кровь и силы сводного брата, обманувшего глаза тюремщиков, а теперь вернувшего своё истинное обличье? А чародей тот, Жасмин, сущий бес и несчастье вашего края: беспринципный, жестокий, познавший глубины волшебства и тайны миров, обученный мощь находить в коварстве и слабостях врагов. Ты слаба, его покорная кукла, слаба и бессильна, когда обветренные губы прижимаются к шее, ловкие пальцы ложатся на талию, и под холодной телячьей кожей чувствуешь голую кость. Всё, на что хватит воли – закрыть глаза, отвернуть лицо, молить великое божество о вмешательстве слуг, отца, джинна… Но ты горда, цветок восьмой пустыни, и поражение своё не покажешь. Глядишь, испепеляя бездной своих глаз, и непослушные губы не могут шептать проклятия. Как жарко, душно в высокой башне, каким огнём горит взгляд мужчины, что тобой презираем до дрожи, до боли в накрепко стиснутых зубах, до крика, застрявшего где-то в горле и больше похожего на скулёж! Напряжение сил – это только лишь слово, рывок сконцентрированной мысли – пустой оборот из речей вития, и никакой порыв присмирённой, но несгибаемой воли не может избавить от заклятия. Только ненависть в эти мгновенья даёт тебе силы смотреть в глаза, не отводя и не пряча взгляд, только в ней мерещится тень спасенья. Ведь маг замирает, едва все мысли твои, принцесса, обратятся в гнев, в непоколебимую и страшную силу, едва лишь трещинами пойдёт броня его крепких чар. Однако же нет, цело заклятье – волна душного дыханья Преисподней ползёт от пола к потолку, от жарких песков к небосводу, оплетает волю и разум мягкими тенетами да кротко, тихо, совсем неразличимо шепчет вкрадчивым хором далёких голосов, что полно силиться, полно злиться. Не лучше ль, принцесса, хоть раз подчиниться, проиграть, с достойной победой поздравить колдуна?.. Ты ненавидишь Мозенрата сильнее, чем кого-либо из живых или мёртвых, вскидываешь полный неприступной гордости взор и им отвечаешь на издевательскую бледную, едва-едва тронувшую уста улыбку чародея. И будто бы слышишь, как дрожит и рассыпается панцирь, как выбитые стальным клинком воли искры летят в стороны ярким дождём, как крик и стон исходят из самого сердца. Из боли, бессилия, злости! «Нет, Мозенрат, – всего за мгновение найдя в себе силы, поднимаешь глаза, впиваешься взглядом в черты его лица и улыбаешься теперь уже сама, – неужто хоть кто-то увидит меня побеждённой?»***
За дверью грохочут шаги, из коридора летит, опережая свет факелов в руках стражи, голос Аладдина – зов отчаянный, испуганный, зовущий, и вновь раздаётся придушенный, павший до тихого шёпота крик. Когда от удара навалившихся охранников дворца распахнутся двери, и сквозняк потревожит легкокрылую занавесь на окне, Мозенрата уже не будет здесь, лишь чёрный песок, просыпавшийся на ковёр из складок его плаща, оцарапает нежную, истерзанную прикосновениями ложного двойника кожу. Незримые смертному глазу чары давно падут, вернув принцессе её тело и волю, но горе тому, кто прямо заглянет в чёрные глаза – присмиревшее было пламя только выше поднимется от порыва нескромного сквозняка, и хоть на миг его закроет тень ресниц, Аладдин увидит, поймёт, прочитает: их враг не повержен, а только сбежал. Но пройдут сутки, недели, месяцы – и война, с которой сегодня прощались сердца, вновь сотрясёт их души. Когда супруг и стража уйдут обыскивать дворец, Жасмин неровным шагом пройдёт от постели к зеркалу, поправит тугой узел растрепавшихся волос и ни за что не станет вглядываться туда, где за спиною её отражения льётся из ниоткуда, принимая очертания фигуры, песчаный ручеёк. – Почему же ты не ушёл? Сам Мозенрат, взглянув на принцессу, не станет усмехаться вновь и лишь поклонится, признавая её победу – не сила, не гнев, но гордость сегодня позволили сбросить сеть. – Так что же вы не сказали? И, верно, странно, что никто не будет нуждаться в ответе – ни на прощание кивнувший чародей, ни отвернувшаяся от зеркала принцесса. Ведь гордость, её цена и сила ему – им! – знакомы, как никому другому, и впредь не обманет тень ненависти в чёрных её очах.