Не зная о будущем

Молчаливое спокойствие детской площадки разрезал, будто ножом, звук несмазанных петель качели. Старая и проржавевшая, она обычно использовалась как скамейка – настолько противно было её звучание. Толик, казалось, не замечал этого – качели раскачивались так сильно, что грозили снести верхние ограничители, удерживающие ребят от желания проверить вестибулярный аппарат «солнышком». Толику было всё равно. Это был первый раз, когда Толю решили забрать из приюта. Это был первый раз, когда его сдали обратно. Наверное, это были хорошие люди – если честно, он не брался судить трезво. Они просили называть их мамой и папой, покупали ему шмотки и водили по выходным гулять. Толя даже побывал в зоопарке – и хоть он был для этого слишком взрослым и банде лучше бы не рассказывать об этом, ему понравилось. Лиза приходила перед сном, выключала ночник и поправляла одеяло. Наверное, так делают все мамы для своих детей – если Толя это и знал когда-то, то не помнил совершенно. Она долго-долго сидела на полу, опираясь спиной на Толину кровать – он специально пару раз притворился, что спит, чтобы проверить – не приснилось. Кажется, один раз она плакала, но Толик не был уверен в этом – да и зачем ей плакать? У неё всё было хорошо. У Толика даже был брат. Конечно, у него было много братьев – вся его команда, но таких, всамделишных, не было. Лиза упорно называла братана Мишутка, хоть Толя и решился как-то раз сказать ей, чтоб прекращала – за такое и побить могут. Лиза тогда страшно злилась, но на что – только она, наверное, и знала. Кто их поймет, женщин. Это было странное чувство – иметь семью. Почти как быть членом самой крутой банды на районе или побить пацана старше на пару лет один на один. Точно такое-же необъяснимое чувство, когда где-то внутри будто огонь разгорается и жарко-жарко, и смеяться хочется, но лучше еще раз кому-нибудь врезать. Иначе засмеют. Всё закончилось внезапно. Толя не бил Мишку – он за него, мелкую соплю, сам бы кому угодно рожу начистил, пусть бы только сунулись. Но когда Толик привел мелкого с площадки с расквашенной мордой (виноват, не уследил) и тот, вытирая сопли и слюни рукавом, указал на него – Питерский не выдержал. - Я щас те второй глаз подобью, за базар чтоб отвечать учился, - Толя дернулся к Мишке, сжимая кулаки. Он знал, что не стоит – но ярость отключила мозг, и кулак полетел прямо в испуганные синие глазенки. Толя никому не расскажет о том, что ревел как чертов малолетка, умоляя простить. Как клялся, что он «больше никогда, ни за что, слово пацана». Как назвал Лизу мамой и как плакала та, гладя его по растрепанным волосам. Толик ударил пятками в землю, рывком останавливаясь и поднимая в воздух тучи пыли. Брошенные качели еще минуту сиротливо скрипели, одинокие и ненужные. Толя уходил с площадки, больше не жалея ни о чем. Он никому не нужен, кроме себя самого. Он никогда и никому не станет родным. У него нет мамы.