За 'секунду' до

      На пару дней наступило то самое затишье, о котором я когда-то мечтала: спокойно попивать кофе в старом хозяйском кресле у батареи, листать каналы телевизора, убеждаясь, что смотреть нечего. В этот раз затишье пряталось не в этих умилительно-домашних вещах. Сковывало беспокойство, горло саднило, болезнь смешивалась со странным чувством, которым всепоглощающе властвовали инстинкты.       Телефон упорно молчал, словно намекая на какой-то непредвиденный заговор. Быть может, я в чем-то провинилась? В больницу идти не хотелось, последняя встреча с Егором явно потрепала мои нервы. Наркотики, "созвучные" имена, Женя. В другой раз я обязательно бы сильно расстроилась и стала бы выяснять, что здесь не так. Но не сейчас. Беспокойство, острое желание понять, что происходит, режущее чувство вины где-то в горле (а может, я путаю это с простудой) не давали мне выпустить наружу свои волнения.       Что-то отчаянно твердило мне, что я иду в неправильном направлении. Хозяйка привыкла ко мне, молчащей и грустной девушке, которой пора бы выйти замуж, сидящей в углу гостиной, потягивая из побитой по краям кружки холодный, но горький кофе.       Екатерина Владимировна (или Катя, как она изначально просила себя называть) больше не пыталась выпытывать у меня, что же все-таки случилось. Сейчас я была этому благодарна: если я не могла ничего объяснить раньше, то выискивать в себе причины необычной меланхолии после того, как я не могла сделать этого уже несколько лет подряд, — тем более.       Два вечера меня поили чаем с печеньем, и это немного приводило меня в чувство. Катя щебетала что-то о своей работе и неизменном бойфренде не побегушках, и мне хотелось говорить вместе с ней. Было в этой женщине что-то такое особенное, что разговорить кого-то не составляло особого труда. В таких ситуациях я понимаю, насколько же сильно успела к ней привязаться за не очень длинное время.       Затишье действовало странно и непредсказуемо: то мне до жути хотелось сорваться с места, скупить все апельсины в ближайшем магазине и рвануть к Егору, то стереть его из памяти, забыть, как дурной сон. Пугала ситуация с Женей: врачи хоть и говорили, что с ней все будет в порядке, но в палату посторонних все же не пускали.       В тот день, когда мне окончательно расхотелось соблюдать все свои претензии к собственным действиям и желаниям, с неба сыпались бесконечные снежинки, тротуар покрылся маленькими сугробами, термометр незаметно забрался в минус. Было достаточно светло, чтобы успеть много раз передумать выходить из дома, но к мыслям меня возвращал факт о хорошей погоде и внезапно появившемся желании накупить фруктов. Темнеет около семи. Когда я нехотя затягиваю красный шарф на шее, часы показывают пять. За окном все еще светло, нет никакого намека на сумерки.       Мне хочется смеяться и плакать одновременно: не то от радости, не то от нагрянувшего горя. Хотя о каком горе может идти речь? Катя радушно провожает меня и целует в обе щеки, будто я ухожу от нее на месяц, если не навсегда. На улице необычайно тихо, люди будто разом вымерли или сговорились не высовывать из квартир своих боявшихся мороза носов.       Я покупаю пакет апельсинов, несколько грейпфрутов и маленький, совсем миниатюрный ананас. Витамины никому не помешают. Тем более больным.       Меня впускают в палату лишь под пристальном взглядом нескольких медсестер, словно вместо ананаса в моем пакете может быть бомба ускоренного действия. Благо, сопровождать меня внутрь никто не решился: то ли рассудок вступил в бой с опасениями, и они осознали, что у людей должно быть личное пространство, то ли просто побоялись, что вместо фруктов я действительно могу пронести что-нибудь опасное. Удивительно, но, когда я закрываю за собой дверь и в нерешительности останавливаюсь, мне становится необъяснимо спокойно: все опасения, все странные решения последних двух дней показались мне чем-то смешным и настолько глупым, что я чувствую себя нелепой огромной глыбой, которой не место в этом теплом убежище уюта и тепла.       Вру — уюта здесь никакого нет.       — Проходи, чувствуй себя как дома, — слабо пробормотал Егор, заметив, что я неловко переступаю с ноги на ногу. Я не вижу на его лице ни радости, ни раздражения, будто мое присутствие ничего не поменяло. Утром мне почему-то казалось, что я немного развею убогую больничную атмосферу.       — Витамины, — весело протянула я, ставя пакет с фруктами у ножки кровати. Егор кивнул.       Я нахмурилась. Юноша разглядывал меня, словно мы только что познакомились: никакого интереса, лишь пристальное изучение и выявление мелких недостатков. Не знаю, что он все-таки разглядел, но это что-то удовлетворило его, и он устало протер глаза.       — Давно не видел тебя, — он странно выглядит. Создается впечатление, что он не спал несколько дней. — Где ты пропадала?       Сомневаюсь, что его вид как-то связан со мной.       — Размышляла, — кидаю я, но это мало похоже на правду. Поэтому я добавляю: — Наводила порядок в квартире, восстанавливала отношения с хозяйкой, — более или менее. В конце концов, мне больше нечего ему сказать. Я хочу дотронуться до него, но не решаюсь. — Только вот что делал ты?       — Спал, — он снова трет глаза. Черт, да что же такое? — Все это время я спал, делая лишь короткие перерывы в десять-пятнадцать минут. Боже, да я никогда еще на столько не отключался...       Ему хочется говорить. Он сводит брови на переносице и смотрит куда-то в сторону.       — Давай поиграем. Выбирай: правда или ложь?       Я промычала что-то о "тебе просто скучно, да?", но села на край кровати. Он пристально всматривался в мое выражение лица. Я думала, что ответить.       Романтика, черт возьми.       Не в силах проанализировать что-то конкретное, я решила, что можно выбирать наобум:       — Ложь.       — Я совсем не рад тебя видеть.       Прежде чем я поняла, что за этим скрывается, я чуть-чуть прищурилась, стараясь не очень-то показать, что мне приятно. Мы еще немного разговариваем, и я поднимаюсь.       — Там фрукты. Надеюсь, ты оценишь такой мой дружеский жест, — специально выделяю слово «дружеский», чтобы понять, есть ли у человека совесть.       Когда я в последний раз улыбаюсь Егору, чтобы отвернутся и зашагать к выходу, что-то на его лице заставляет меня остаться на месте. Усмешка на его лице сползает с неземной скоростью.       — Почему ты приходишь ко мне? — то ли задумчиво, то ли с неким осуждением спрашивает он. Его интонация специально замедлена, чтобы создать между нами особое напряжение. — Снова и снова, несмотря на то, что я тебе говорю, — он пожал плечами, если можно так назвать слабое передергивание. — Я ведь сказал правду, и ты сама это знаешь. Мы чужие друг для друга, нас ничто не связывает, так в чем дело?       — Я все еще верю, что это не правда.       — Ты не знаешь обо мне ровным счетом ничего.       — На данный момент нас связывает Женя, и это определенно повод, чтобы оставить эти пустые разговоры на потом, чтобы…       — Тебе нужны особые примеры? Ты не знаешь, когда у меня День рождения, как и с кем я праздную Новый год и почему каждый раз называю тебя именно Вероникой. Не знаешь, что произошло со мной два года назад и почему я курю, — все это он произнес с каким-то раздражением, и по моей спине пробежали мурашки. — Не знаешь, почему мы были с ней вместе. Достаточно? Или мне продолжить?       — Если бы я только могла.       Я пытаюсь не отводить взгляд и не показывать, что я обезоружена. Мне до ужаса неприятно такое обращение, слова больно ранили. Но ведь мы знакомы всего ничего.       — Егор, для этого люди и заводят знакомства, чтобы узнавать друг…       — А я не хочу, — перебив, он откашливается и кивает на тумбочку рядом с кроватью. — Вторая полка снизу. Открой тумбочку. Подай мне сигарету, зажигалку и уходи.       Это второй раз в моей жизни, когда я чувствую себя использованной. Не исполнив его просьбы, выхожу в коридор. Мне стоило огромных усилий не хлопнуть дверью.       Это до ужаса нелогично. Люди знакомятся, чтобы узнавать друг-друга. К тому же, он говорит так, будто бы сам знает, что произошло два года назад со мной. Будто бы моя жизнь для него — раскрытая книга. Это далеко не так.       Из нас двоих не только я не знаю о нем ничего.

_____

      Тем утром у нее ужасно болела голова.       Дикая, ноющая боль отдавала в висках, стягивала все нервы, все существующие точки, словно ища нужный центр для осуществления своего плана. Пару раз Женя хваталась за волосы, оттягивая их в стороны, будто бы это могло чем-то помочь.       Едва открыв глаза и еще не осознав, что происходит, она зарылась лицом в подушку и притворилась, что мирно посапывает во сне. Но было ли это сном? Лечащий врач, судя по шуму ботинок и кашлю, еще несколько минут что-то делал с капельницей, но вскоре ушел.       Странно, что никто не присматривает за ней и еще не нанял сиделку.       Сегодня ей удалось избежать того, к чему она пока что не была готова. Еще некоторое время она смотрела в потолок и не могла понять, почему все еще дышит. Внезапно удушающая мысль заставила ее резко сесть. Настолько резко, что дыхание перехватило, а в глазах потемнело. Черные точки семенили перед лицом, создавай желание отмахнуться руками.       У нее не получилось.       Эта мысль билась из стороны в сторону, в истерике делилась на части, забредая в оставшиеся разумные уголки уставшего мозга. Сердце неровно билось, то пускаясь вскачь, то пропуская удар за ударом, погружая палату в одинокое молчание. Лишь иногда эту тишину нарушал слабый, чуть уловимый, но, если того пожелать, отчетливый скрип. Или, быть может, писк, доносящийся из самых легких, из самого сердца, означающий поражение. Глупое, никому не нужное поражение.       Она жива. И еще дышит.       Напрасно по щекам лились слезы, напрасно она взбивала руками подушку, зарывалась лицом в пахнущие лекарствами наволочки. Резкие движения приносили невыносимые страдания, по палате все еще путешествовал странный полувсхлип-полустон. Ей хотелось вернуть то, что она не успела сделать. Или, вернее, не смогла.       Женя снова села и попыталась нащупать под рукой зеркало. Конечно же, его не оказалось ни на тумбочке, ни под кроватью. Чего стоило ожидать? Они наверняка принимают ее за сумасшедшую, в этом не было сомнений. Кем же можно считать несостоявшегося самоубийцу?       Лучше бы она умерла.       Взгляд приковал электрический чайник без подставки, очевидно, принесенный с какого-то другого места, и стеклянный стакан, сквозь стенки которого виднелась прозрачная жидкость. Вода.       Не удосужившись проверить, можно ли ее пить, Женя осушила то, что было предложено, но потянуться за чайником не решилась. Что может произойти? Очень иронично, учитывая, что тянуться за новой, почти смертельной дозой амфетамина ей было куда приятнее.       В любом случае, жажду не удалось утолить окончательно, и мыслить пришлось в совершенно другом русле. Внешний вид, верно?       Наплевать.       Ей жутко бороться с самой собой.       Не получилось. Не получилось.       Вернись Женя на несколько часов — или дней? — назад, она сделала бы все идеально. Кому же она обязана своим 'спасением'? Сейчас ей всего лишь нужно зеркало.       Утирая безнадежные слезы и не отдавая себе отчета о своих же действиях, Суворова опустила ступни на холодный пол, пытаясь нащупать обувь или что-нибудь, в чем можно будет выйти в коридор. Левую руку пронзила режущая боль, с губ сорвался невнятный хрип. Капельница. Видимо, несколько минут ранее боль не имела никакого существенного значения.       Варианты наваливались друг на друга, предлагая себя в новом свете, с нового ракурса, с внезапных точек, каких можно было только ожидать от воспаленного мучениями сознания. В результате всего Женя только лишь вернулась в прежнее положение и взглянула на побеленный потолок, освещенный солнцем, льющимся из окон, и скудными лампочками, которые зачем-то оставались включенными. В палате одна кровать, но даже это казалось лишним: маленькое помещение, может, пяти-шести метрами в длину, не позволяло хорошо расположиться. Спертый воздух, запах дождя из открытой форточки, лекарств и чего-то еще одновременно только усугубляли ситуацию. Учитывая, что Жене было куда хуже, оставалось лишь умереть.       Но это к слову, конечно. Потому что, раз не получилось в первый раз, пытаться во второй лучше не стоит (хотя эта мысль была всего лишь утешительной, потому что Женя уже давно все для себя решила).       Разумеется, в тот день мысли самоубийцы были мыслями самоубийцы. Все так, как ей говорили. Ей хотелось умереть. Что могло ей помешать? Только тот, кто вызвал скорую, когда все почти что кончилось.       Ей было хорошо. Темнота повсюду, и Женя была этой темнотой, дышала ей, благоговела перед ней, словно перед чистилищем. Вот только тело становилось существенно тяжелее, но разве было в этом что-то лишнее? Несмотря на это, она могла лететь. Она могла лететь за солнцем, за небом, преследуемая темнотой, но там, куда она направлялась, была своя очаровательность. Ее Солнце.       Она потратила кучу денег, лишь бы сделать себя частью того идеального мира, к которому стремилась. И теперь это — впустую? В памяти всплывал Егор. Недоступный, огненный, ясный, словно июльское небо в полдень. Часть из того мира. Его клочок. Жалкий клочок бумаги из дневника известного поэта. Что бы сделали ценители искусства, только дай им дотронуться до этого клочка?       Они бы сделали все, на что способны.       Женя пытается перевернуться на левый бок. На этот раз ей это не удается. Руку тянет, тело будто вот-вот превратится в прах. Мысли пропитаны чем-то горьким, противным и безнадежным. По комнате все яснее витает усиливающийся запах дождя, и Женя с мнимым наслаждением тянет носом воздух, чуть прикрыв глаза. Нет, она не хотела этого.       На тумбочке обнаруживается не то телефон, не то какой-то аппарат без названия, но он, очевидно, предназначался для вызова медсестры. Женщина в белом халате, со смешной прической, кудри которой торчали в разные стороны, поднималась в палату дважды. Во второй раз Женя удовлетворенно сжимала в руке маленькое складное зеркало. Медсестра остановилась где-то у противоположной стены, со странным опасением наблюдая за действиями Жени. Последняя же ничего не замечала, лишь с молчаливым спокойствием заглядывала в отражающую поверхность. Невозмутимость совсем скоро сошла с ее лица.       На нее смотрели покрасневшие, почти безумные зеленые глаза, с уже практически незаметными золотистыми крапинками под более или менее различимыми зрачками. Действие наркотика уже давно закончилось. В любом случае, выглядеть Женя стала не лучше.       Она провела рукой по спутавшимся фиолетовым волосам, собранным в неумелый хвост. Кто-то определенно с особой бережностью отнесся к этой ситуации.       А волосы у нее на самом деле не фиолетовые, лишь с почти что незаметным оттенком. Но, видимо, не почти незаметным.       Все такие глупые.       Когда медсестра уходит, Женя пытается утереть внезапно выступившие слезы, но им будто бы не было конца, и она оставила любые попытки. Облизнув пересохшие губы, она еще недолго смотрит на запертую дверь.       Она тянется к тумбочке и на ощупь находит сотовый. Женя успевает взглянуть на количество пропущенных от незнакомого номера и несколько смс-сообщений оттуда же, но заряда батареи на большее не хватает.       Хуже ей точно не станет. Убедившись, что медсестра ушла, Суворова резко дергает руку, слышен стук трубки об пол. Девушка поднимается на ноги и хочет быстрым шагом выйти из этой душной комнаты, в которой пахнет проигрышем и ненавистью к себе.       Глухой грохот. Когда она понимает, что ее ноги не в состояние удерживать тело в равновесии, в голову впервые закрадывается мысль: возможно, зря я это все сделала?