unforgiving

Правь меня, режь меня, тонок нож твой, рука тверда, не люби меня, не жалей меня, моя радость, моя беда, так последний патрон в висок, не догонишь, не обойдешь, так распахнуты ребра мои, принимая нож. (с)Лемерт

Между ними стена, которая не мешала ничему, кроме чистосердечного раскаяния и разговора по душам. Стена не движется, просто возведена, кажется, к небу, практически. Впервые он пришел в ноябре. Ту холодную ночь молодая девушка помнила лучше всех: ветер бился в тонкие стекла больницы заиндевелыми ветками, царапался, словно одуревшая кошка, жалостно прося впустить. Ветка клена ударилась ещё раз, звенящими каплями рассекая мягкий сумрак комнаты и тишину, которая прерывалась только шуршанием пера по пергаменту. Весь день шел дождь, а к вечеру влага превратилась в стекло, пытающееся упасть вниз и раскрошиться в мелкую, ледяную пыль. Он не стучал. Тихо, как кошка, скользнул в комнату, в тепло и рассеянный свет лимонного цвета лампы. Заскользил взглядом по ней, склоненной на бок голове, изящным рукам, которые она сложила на столе. Гермиона практически всегда так делала, когда тихо диктовала историю болезни очередного пациента прыткопишущему перу, которое еле поспевая за речью хозяйки, порхало над листом. Драко замер, не решаясь подойти ещё ближе, ему было достаточно этих пяти шагов, которые их разделяли, чтобы сохранять внутренний покой и дышать свободно. Оказывалось, Малфой просто ничего не знал о любви. До неё даже не представлял, что бывает так. Двадцать пятая осень выдалась мертвой. И Драко тоже не живой. Старик, с сединой в светлых волосах, которая почти и не видна невооруженным глазом; каждая прядь искусно перемазана белой краской. Старик, со старыми не зарубцевавшимися ранами, что кривыми ломают, уродуют его безупречное тело. Гермиона всегда говорит, что у него прекрасное тело, а потом, как в подтверждение, целует каждый шрам, оставшийся после заклятия на шестом. Целует, будто просит прощения за каждую минуту боли, слез, закипевших в краешках безмерно серых глаз. Бескрайне пустынных в слабом свете лимонной лампы. Драко зашелся хриплым кашлем, когда попытался протолкать горьковатый комок в горле, прогнать слабость из своего тела. А она сразу же вскинула голову, замолчала, улыбнулась, поднялась и застучала каблуками туфель по полу, подходя к нему. Так было в тот первый, такой холодный ноябрьский вечер. Впрочем, как и во все остальные. Немая сцена из маггловского кино, сценарий которой не менялся уже очень давно. Сцена, порезанная на кадры, где каждый герой совершает одно, заранее определенное действие. Драко – тихо умирает, в нем подкожно разрывается пуля, выпущенная Гермионой, она же – пытается спасти и спастись самой, глотая нужные слова. На её глазах происходит убийство. Гермионе хочется взвыть на мерзко-желтую Луну, диск которой ненужным блином болтается в небе каждую, чертовую, проклятую ночь. Но она молчит. Немая Грейнджер, о которой Малфой мечтал всегда. Хотел, чтобы она была такой, чтобы с её красивых губ не слетало ничего, кроме его имени. Никаких ненужных фраз, только эти пять букв. Пять букв его имени. Она – слабость, а Драко никогда не позволял об этом забыть. Он бросал к её ногам разорванную в клочья душу, даже не спрашивая, нужно ли ей это - главное – нужно было ему - ложился кровавыми ошметками под ноги. Бессловесная капитуляция принималась. Уютная тишина, сотканное кружево из молчания и несказанных слов. Где-то под сердцем. Она научилась понимать его без слов, смотря в глаза. Да и зачем говорить, когда всё пустое, ненужное? Гермиона кричала о том, чтобы он посмотрел вокруг себя, оглянулся и, наконец-то, понял, что сотворил. Она беспомощно роптала, волочась за ним. Сама ведь сложила в его руки нож, которым Драко теперь полосовал её на тонкие полоски. Холодное лезвие входило в грудную клетку по самую рукоять, марая кровью его кисти. Грязной, теплой кровью она стекала к его ботинкам, к тяжелой подошве. Разорванная, разломанная с хрустом она лежала перед ним. Гермиона спрашивала саму себя – а было ли между ними что-то, кроме вот этой высокой, каменной кладки стены, об которую разбивались все слова, как дождевые капли разбиваются о крыши домов и серо-грязный асфальт лондонских улиц? А потом тихо смеялась, устало смотрела в хмурое небо, которое нависало низким потолком над её головой. Как же порой бывает глуп мир – она лечила других, вытаскивая из лап смерти перед последним поцелуем красавицы, а себя спасти не могла. Но Гермиона не боролась за свою жизнь – вот и вся разница между ней и её пациентами. Поистине чудовищная, дешевая драма. Только с рассветом, что окрашивается в персиковый цвет на горизонте, оба понимают, что никому не спастись, не убежать, не скрыться. Гермиона подтягивает к себе острые коленки, слушая его тихое дыхание, смотрит в грустное осеннее небо и тихонько качается из стороны в сторону. Драко просыпается следом, успокаивает, притягивая к себе, баюкая, как маленькую, в кольце крепких рук. Им не скрыться, не сойти с дороги, которая серой пылью вьется под их ногами.