Герой навсегда

      Осень приходит в город с каждым годом все раньше. На этот раз ее дыхание вызолотило и окровавило увядающую зелень в середине сентября.       Стефани стряхивает с забрызганной грязью замшевой туфельки резной кленовый лист с потекшими инеевыми стрелками вдоль красных «пальцев». Кажется, пожив в более людном, индустриальном до последнего сантиметра фундамента месте, она стала забывать, что такое настоящая практичность. Никто не ходит в лес в красивой обуви, особенно с утра, когда подмерзшая за ночь земля начинает оттаивать под солнечными лучами, но все еще выглядит обманчиво твердой.       Изо рта вырывается облачко пара. Не так уж и холодно, и Стефани скорее по привычке подносит левую ладонь к лицу, второй держась за ручку скрипучей каталки и подталкивая ее вперед.       Вернувшись домой, в ненавистную тесную квартирку с блеклыми желтыми обоями, она первым делом выкинет все туфли на каблуках в мусорное ведро. И снимет старые кроссовки с верхней полки шкафа. Может вид у них совсем не товарный, но ей ли гнаться за красотой? Стефани вытирает собравшиеся на виске бисеринки пота и отрицательно качает головой в ответ на молчаливый вопрос. Нет, не ей. Давно уже не ей.       По самым кончикам пальцев пробегается ощущение октября. Легкий ветер горстями кидает под ноги новые листья, которые могли бы еще порадовать глаз прохожего искристым разноцветием, но предпочли слететь вниз, оторвавшись от когтистых веток.       Снег, наверное, выпадет задолго до Рождества.       Стефани катит и катит старое кресло. Иногда ей приходиться делать огромные крюки, чтобы обогнуть колеи, располосовавшие размытую каждодневными ливнями дорогу. Она уже махнула рукой на испещренные бурыми кометами брюки, но забота о пассажире не позволяет ей идти напрямик через череду луж в обрамлении льдистого кружева.       Она порядком подустала: в груди противно ноет, а в локте — глухо и больно трещит, как будто в самой кости облупленный, вылинявший Щелкунчик раскалывает свои позолоченные орехи. Еще и дышится с трудом, хотя осенний воздух чистый и мягкий, несмотря на приближение заморозков.       «Вот черт, — думает Стефани, — а ведь мне всего сорок пять».       Да, всего сорок пять. Казалось бы, не так уж и много. Кто-то доживает до восьмидесяти и спокойно бегает в зимнюю стужу по заметенным тропинкам просто чтобы размять мышцы. А кто-то в свои сто с хвостиком делает утреннюю гимнастику под хриплые звуки радио. Стефани усмехается немного печально. Она знает, что долгие прогулки перестали быть ее радостью и превратились в проблему. Еще она знает, что если захочет вдруг пройтись колесом от переизбытка чувств или сесть на шпагат, как в былые времена, то просто-напросто сляжет с сердечным приступом. Тут уж не отделаешься только ноющими суставами и одышкой.       Когда же она успела так постареть?       Когда жизнерадостная девчонка превратилась в дряхлую развалину, которой стыдно показываться на глаза своим сверстникам, сохранившимся куда лучше?       И почему, спрашивается? Разве она не должна была быть такой же — женщиной в самом расцвете сил, у которой все еще впереди?       Стефани стискивает зубы и толкает каталку изо всех сил, чтобы вытащить левое колесо из глубокой ямы, в которую оно угодило из-за ее раздраженной невнимательности. Ей стоило бы носить с собой очки, но она их ненавидит всеми фибрами души. Они напоминают о том, что окулиста теперь нужно посещать четыре раза в год. А еще из-за них в висках и затылке часами, а то и сутками гостит неуемная тупая боль.       В кресле сдавленно охают, когда колесо наконец выскакивает из западни и возвращается на твердую землю. Злость смывается тревогой. Стефани наклоняется вперед через высокую спинку и спрашивает у сидящего:        — Как ты? Не ушибся?       Спортакус поднимает голову — дается ему это с трудом — и отвечает сипло и тихо:        — У меня все нормально. Ты устала?        — Нет, — Стефани хватает ртом воздух и с сожалением трясет головой. Отросшие до лопаток и заметно выцветшие волосы с паутинками седины — слишком частыми, чтобы можно было их игнорировать — выскальзывают из-под ворота пальто и ложатся поверх мягкого драпа. Она устала, на самом деле устала, но соглашаться с этим смерти подобно. Ей все еще не хочется выглядеть в глазах своего героя такой бессильной старухой, какой она себя считает.        — Хорошо, — рассеянно кивает Спортакус. Стефани сомневается, что он ее услышал. Она понимает, что с каждым разом ему становится все труднее удерживать в памяти не только чужие, но и свои слова. Его разум расходится глубокими черными трещинами и угасает вслед за телом, которое ослабло и выгорело изнутри настолько, что теперь ему необходима инвалидка.       «Тебе же всего семьдесят, — думает Стефани, — ты должен быть крепким и здоровым».       Она, глупая, надеялась, что этот черный день никогда не настанет. Или настанет, но только тогда, когда Стефани сама будет уже почтенной прабабушкой с длинными белыми косами и морщинистым, как смятый целлофановый пакет, лицом. Впрочем, морщин у нее и сейчас предостаточно. Слишком тяжелым оказалось то, что подарили ей после окончания сказки.       Стефани в состоянии смириться с тем, что немощь поразила ее в возрасте не самом худшем и изменила ее облик до неузнаваемости, пусть порой осознание беспомощности и угнетает ее. Она даже может найти в своем положении сомнительный плюс. Например, всегда свободное сидение в общественном транспорте, которым она пользуется, когда в очередной раз едет к окулисту. Или первое место в очереди к окошку в аптеке. Или скидки на зелень в продуктовом магазине для пенсионеров и калек.       Но мысль о том, что единственный человек, привязанность к которому с ее стороны не знала никаких границ, истончился и увял так скоро, отравляет и без того болезненное существование разболтанным в стакане цианистым калием.       Старость приходит за всеми. Время — то, от чего нельзя спрятаться, Стефани это осознает. Но почему же именно так и именно с ним?       За что?       Иногда Стефани кажется, что она спит. Что ее дурное подсознание выкапывает из своих же глубин и транслирует по открытому каналу все потаенные страхи просто чтобы досадить ей. Что стоит ей ущипнуть себя за ладонь — и кошмар растворится, осень отступит, а в яркой безоблачной синеве мелькнет серебристый овал дирижабля.       Под большим пальцем, ближе к запястью, чернеет пятно синяка.       Кому как не ей знать, что дирижабль покоится на свалке, проржавевший и напоминающий обглоданный рыбий скелет, а место его заняло подержанное инвалидное кресло с кривыми ручками.       «Если мы доживем до конца осени, — думает Стефани, — я попрошу хорошей погоды на Рождество».       Ее ресницы дрожат, а уголки глаз становятся влажными. Всегда, когда фальшивый эгоизм и раздражение отступают, она перестает мыслить такими категориями, как «я» и «он», и понимает, что смысла в ее жизни осталось на несколько граммов седых волос, на два отпечатка шин в сентябрьской грязи и на один блуждающий взгляд.       Глаза у него совсем серые. Цвета лежалого снега и мокрой мышиной шерсти. Оттенка неизлечимо больного.       Стефани смотрит на обшарпанный указатель на тройной развилке и передергивает плечами. Спортакус слабо возится в кресле.        — Ты пропустила поворот, — замечает он, но не пытается оглянуться, когда Стефани ускоряет шаг, чтобы скорее миновать злополучный перекресток.        — Я не повезу тебя на кладбище, — бормочет она почти сердито и сильнее сжимает ручки каталки, оплетенные коричневым шнуром. — У нас другой маршрут.        — Как знаешь, — Спортакус снова прячет лицо в большой шерстяной шарф, связанный кем-то, кого Стефани не помнит.       Ей жутко от его спокойствия. Стефани старается не представлять дня, который все-таки заставит ее свернуть направо, где деревья, скрывая то, что покоится под ними, растут скрюченные и обвисшие, словно щеки мастиффа. Она уже дважды бывала там.       Третьего раза ей не перенести.       «Ты не посмеешь, — думает Стефани, — только не в одиночку».       Когда левая тропинка, вильнув, уходит на небольшой холм, и Стефани приходится толкать каталку вверх по наклонной, у нее возникает опасение, что она выплюнет легкие через рот прежде чем поднимется на вершину. А если не выплюнет, то, остановившись на привал, обнаружит позвоночник трухой ссыпавшимся в карманы брюк.       А ведь ей всего сорок пять…       Заросшая пожухлой травой макушка холма встречает гостей совсем недружелюбным ветром и горьким запахом перегноя. Какой-то снулый зверек при виде посторонних испуганно шуршит надломленными стеблями и скрывается за серым валуном в лоскутах сухого лишайника.        — Приехали, — объявляет Стефани, откашлявшись, и устраивает инвалидку под развесистой яблоней. Брюки у нее в грязи почти по колено, и, видимо, потерялась где-то внизу одна из набоек, потому что одна нога ощущается совсем короткой по сравнению с другой. Стефани подходит к каталке спереди.        — Я был здесь раньше? Она бросает быстрый взгляд на повязанную на одной из нижних ветвей синюю ленточку.        — Да. Пару раз.       Пару десятков раз. Или сотен. Они приходили сюда достаточно часто, чтобы это отложилось в памяти. Правда, все закончилось больше пятнадцати лет назад. Неудивительно, совсем неудивительно, что и эта часть его воспоминаний покрылась сетью трещин.       Спортакус смотрит на нее из-под опущенных белесых ресниц.        — Извини. Кажется, я забываю, — он пожимает острыми плечами, укрытыми теплой курткой, и силится улыбнуться, но вместо этого невольно гримасничает.        — Ничего страшного.       Стефани совсем не нравится, когда он извиняется, особенно в таких ситуациях. Она думает, что это неправильно — просить прощения за то, в чем изначально нет ничьей вины.        — Мы пришли сюда не за тем, чтобы вспоминать.        — А за чем тогда?        — За отдыхом. За тишиной. А еще отсюда хорошо видно город.       С высоты он выглядит таким, каким был когда-то. Цветным, празднично-ярким, светлым. А если не прищуриваться — то еще и живым. Даже и не скажешь, что большинство зданий теперь пустует, что заборы покосились, а ухоженные дворики заросли высокой, по пояс, травой.       Почтовый ящик убрали прошлой весной, после того как его из раскисшей земли с корнем выворотил ледяной северо-западный ветер.       Спортакус не смотрит вниз. Его расфокусированный взор блуждает по шероховатому стволу яблони, которая перестала плодоносить еще тогда, когда Стефани была шестнадцатилетней девчонкой, а губы беззвучно шевелятся.        — Знаешь, — начинает он негромко, — мне хочется спать. Все чаще.       Стефани нередко засыпает в автобусе. Иногда ее будят добрые люди, иногда она спит до конечной, прижавшись щекой к запотевшему окну. Ей не мешают ни ухабы, на которых любой транспорт подпрыгивает, как акробат на батуте, ни дребезжание стекол, ни мерное гудение чужих голосов. Она видит во сне свой маленький мирок, каким он был давным-давно, и ей совсем не хочется размыкать век.       Что за отвратительная бесконечная усталость…        — Это ничего, — говорит Стефани, — это нормально. Это пройдет.       Спортакус качает головой и прячет руки в карманы.        — Стефани, — она уже давно не слышала, как ее называют по имени. Обычно к ней обращались «мисс-как-там-ваша-фамилия» или просто «миссис», если не замечали отсутствия обручального кольца на пальце. — Ты ведь знаешь, чем это все закончится.       Конечно же она знает. Скоро или нет, но все завершится поворотом направо, как бы сильно она не желала иного исхода.        — Да.        — И все равно?        — Да.        — Охота тебе со мной возиться? — очень серьезно спрашивает, чуть нахмурившись. Стефани кивает. Одышка и боль в локтевом суставе — это все просто до смешного нелепые мелочи, не идущие ни в какое сравнение с возможностью находиться рядом… и вовсе не в качестве того, кто острым глазом подмечает многочисленные изъяны, пришедшие со временем.        — Мне не хотелось бы, чтобы ты видела меня таким.       Страхи у них одинаковы, делятся на двоих. Только у Стефани никогда не хватало смелости их озвучить. А вот у него — пожалуйста.        — Не бери в голову, — она снимает со спины рюкзак, кладет его на траву и садится напротив подножки, заляпанной комьями грязи. — Это совсем не повод для переживаний.       На самом деле это повод отослать ее куда подальше. Чтобы не было этих мучительно долгих и вместе с тем необходимых прогулок по выходным, ради которых Стефани и возвращается в то место, что опротивело ей до тошноты с течением времени. Чтобы не было скручивающихся в бесконечность семи дней ожидания между встречами и узкого, с гармошкой посередине, автобуса, который лениво плетется от города к городу, подбирая случайных прохожих. Чтобы один забыл, а другой — не ждал, и поди разбери, кому какая роль должна в таком случае достаться.        — Я все равно буду приезжать, — сухо добавляет Стефани, предупреждая в очередной раз до сих пор не высказанную просьбу. — Если ты не заметил, я давно уже вошла в тот возраст, когда можно принимать важные решения самостоятельно.       Они молчат довольно долго, думая каждый о своем. Стефани вытирает носы туфель влажной салфеткой, найденной в кармане — не потому что ее заботит их состояние, а потому что ей нужно чем-то занять руки. Ей неудобно сидеть без дела, если нет окошка, к которому можно прислониться и задремать. Наверное было бы здорово научиться вязать. Это занятие, говорят, замечательно убивает время. А если бы она постаралась, то точно успела бы связать еще более длинный и теплый шарф к Рождеству.       Только бы до него дожить.       Герои не стареют, герои не умирают.       Стефани не помнит, кто это сказал, но больше всего она хотела бы, чтобы эти слова оказались правдой, той, которая может открыть ворота в прошлое и начисто переписать настоящее.       Спортакус откидывается на спинку кресла и вытаскивает озябшие руки, чтобы вяло смахнуть усевшееся на плечо насекомое — крупное, большеглазое, с серыми крыльями, как будто присыпанными пеплом.        — Знаешь… Я рад это слышать. Больше всего я боялся, что когда-нибудь ты не приедешь.       «А я всегда боялась, — думает Стефани, — я всегда боялась, что приеду и не застану тебя».       Она смотрит на лицо, изрытое морщинами и иссушенное болезнями; заглядывает в блеклые слезящиеся глаза. Все кажется размытым, словно по холму расползлись щупальца тумана, но это всего лишь намокшие полуопущенные ресницы.       Она вспоминает свою квартиру, ненавистную, неправильную, чужую. Всегда пустующую — потому что сама Стефани не в состоянии наполнить темные комнаты даже подобием жизни. У нее нет никакой привязанности к сумрачному не-дому, он ей не нравится даже больше, чем медленно засыпающий город. А еще в той, другой жизни у нее нет людей, которых страшно было бы оставлять.       Так что она там забыла, черт возьми?       Ничего. Ни-че-го.       И нет смысла возвращаться не оттуда, а туда.       Как все, оказывается, просто.        — Послушай меня, — очень важные слова крутятся у нее на языке уже долгое время. — Послушай меня…       Ветер завывает с отчаянием бродячего пса, сетуя на отсутствие солнечного света и тепла, которое он дарит и которое можно развеять одним порывом. Он забирается под воротник пальто с намерением выстудить собравшийся там за время прогулки жар, но скоро с недовольным гудением вылетает из-под плотной ткани. Стефани запахивается плотнее и снова обращает взгляд к сидящему в кресле человеку.       Может это и странно, но Стефани с детских лет уверена, что если не вся душа целиком, то самая важная ее часть живет в человеческих руках. У Спортакуса руки сухие и темные, а пальцы длинные и морщинистые, с обломанными ногтями и все в царапинах. В них нет ничего красивого и изящного. Былой силы там тоже не осталось.       И все же это руки ее героя, пусть даже замерзшие и подрагивающие от накатывающих исподтишка приступов боли.       «У меня есть тепло, — думает Стефани, — достаточно для двоих».        — Ты не останешься один, — говорит она, улыбаясь искренне и нежно, и осторожно сжимает узловатые пальцы в теплых ладонях. — Никогда.