Dead And Gone

— Все, что ты сейчас запомнишь, останется с тобой навсегда. Хорошенько об этом подумай. — Но что-то иногда забывается? — Да, ты забудешь то, что хочешь помнить, и будешь помнить то, что хотел бы забыть.

      Наступает новый рассвет в этом насквозь прогнившем, обесцвеченном мире - очередной день голодного и промозглого бродяжничества. Календарь давно не ведётся, он не играет здесь, в аду на Земле, больше никакой роли.       Рассвет... Слишком сильное слово для хлипкого лучика умершего несколько лет назад солнца. Но лишь по нему можно понять, что ночь теряет свои права.       Он в который раз просыпается раньше сына и без всяких эмоций смотрит на этот одинокий луч, мечтая, чтобы он мог стать ослепительным и осветить выжженно-выпотрошенную долину, на самом краю которой они поставили палатку. Но чуда, как всегда, не случается. И без того слабый луч рассеивается в полумраке под свинцовыми тучами безысходности и отчаяния.       Раньше в его жизни было два таких слабых, но всё же принадлежавших ему луча. Катастрофа, потрясшая и уничтожившая когда-то Америку, оставила ему столь большую роскошь, однако ненадолго.       Нет, сказал он самому себе. Он не хочет и не может помнить её такой, как в последние дни, - равнодушной к нему и сыну, нечеловечески печальной, готовой наложить на себя руки. Но, согласно его же словам, он помнит только это.       Титаническое усилие воли и в то же время отстранённость от тусклого нового мира воскрешают в его памяти образы из прошлого. Всё на своём месте - театр, божественная музыка, настенные светильники, золотая роспись, занавес по краям сцены. Рука на её коленях. Яркий свет на сцене и тёплый, интимный полумрак в зале, где зрители следят за происходящим. Безмятежное хрупкое счастье, будто заключённое внутрь пластикового прозрачного шара с искусственным снегом; оно никуда не исчезло, оно всегда оставалось в целости и сохранности в самой глубине его души, в уголке окаменевшего сердца, в вечно больном сознании.       Нет. Пожалуйста. Пусть это длится вечно.       Но вздох сына из груды давным-давно почерневших одеял возвращает его в реальность. И по стенкам прозрачного шара бегут тонкие поначалу, а потом разрастающиеся жуткие трещины. Искусственный снег превращается в тонны пепла и мусора, зрители в креслах - в безжизненных кукол, а свет сменяется сумраком и хмарью. Вместо музыки - оглушительная, давящая на черепную коробку тишина, золотая роспись чернеет и напоминает о бесконечных пожарах и катастрофе, занавес становится рекой крови, заливающей всё вокруг. Счастливая белокурая женщина рядом тоже покрывается трещинами и разлетается на тысячи осколков, каждый из которых так или иначе задевает его искалеченное тело.       Чудо никогда не происходит. Давно пора к этому привыкнуть, но мужчине всё равно больно открывать глаза и видеть не прекрасный театр, а их убогий мир кругом. Однако сын не должен расстраиваться в который раз. В этом аду и так почти нет поводов для радости.       У мальчика нет детства. И это, опять же, его вина.       В какой-то миг ему кажется, что жена была права. Что ему нужно было сразу застрелить их обоих и остаться одному на растерзание людоедам. Что это не жизнь, это не смерть, это нечто в сотни раз хуже и страшнее...       Ему приходится отгонять от себя настойчивые мысли об оставшемся патроне и мальчике, как назойливых стервятников, клюющих останки его человечности и сострадания доводами разума. Нет, он никогда не поступит так. Хотя сын безумно хочет к маме - ему не нужно об этом говорить, это слишком легко читается по усталым и недетским глазам. Хотя ему самому не терпится расстаться с хилым подобием жизни, что досталась ему после катастрофы. Ему просто нужно найти выход, понять, как вернуться в мир тепла и света не в блекнущих день ото дня воспоминаниях, а в действительности. Где-то же должно быть лучше.       Конечно же, она была во всём убийственно права: ему стоило перестать мучить если не себя, то хотя бы ребёнка. Наверное, если бы он по-настоящему любил её, он убил бы их обоих сразу. Но тогда ему казалась чудовищной одна мысль об этом, сейчас же жена уже опередила его, а сын чересчур ему дорог, став целью его безрадостного существования. Из всех чувств у него сохранилось только безмерное желание хоть как-то защитить сына от всех опасностей, быть рядом с ним и всё время брести, тащиться, плестись по пустынной земле в безуспешных поисках тепла и покоя.       Любил ли он жену? Слишком. Счастье было почти у него в кармане, как тот же пластиковый шар, но мир изменился в самую последнюю минуту, навсегда оставив возможность его где-то в прошлом. Вместе с городами Америки горело и разрывалось от боли его сердце; теперь от него осталась лишь зола чернее вечной тьмы вокруг.       Она не поверила в него. Она отмахнулась от ребёнка и бросила его одного в этом аду. Всё, что случится с сыном, будет только на его совести; она же говорила... Проще сразу убить себя в надежде на то, что небытие лучше новообретённого ада.       Главный свет его жизни навсегда погас от осколка обсидиана. И было ли ему легче от её правоты? Ни тогда, ни теперь. У него нет выбора, он должен спасти хотя бы сына. Сдаться сейчас, после стольких лет скитаний? Нет, это не выход.       Мир вокруг темнее тоски в его душе, проснувшийся сын мудрее любого старика. Образ жены призрачнее надежды.       В его снах она была такой беззащитной, позволявшей заботиться о себе, больной то одной, то другой хворью прошлого. Просыпаясь, он не мог понять, что она на самом деле позаботилась о себе сама, последовав его инструкции и не подумав ни об его чувствах, ни о сыне. Сны давали ему хоть какую-то возможность вернуться к былому миру. Семье.       Странное слово, нелепо всплывшее в его сознании. Этого больше нет. Имена родных людей, как и их собственные имена, кажется, сотни лет назад утеряны за утратой смысла. Их лица стёрты, слизаны будто морскими волнами во время прибоя с сырого песка. Вместе с женой пропала безвозвратно надежда даже на несчастливую семью.       Он знает, что у него нет права думать о себе. Ему и не хочется, ведь его ничего не ждёт. Его роль - защитить сына и удостовериться в том, что его жизнь дальше будет хоть чуточку лучше.       Мысли о жене и прошлом ничем здесь не помогают, только терзают его ещё больше. Поэтому он, выкидывая бумажник с никому не нужными деньгами, кредитками и автомобильными правами, оставляет лежать на земле и фотографию безмерно любимой когда-то женщины. Конечно, это не совсем избавление от настойчивых образов былой жизни, но хотя бы шаг навстречу забвению.       Ему остаётся лишь смотреть на грязное лицо мальчика, нисколько не напоминающее теперь его мать, и пытаться выбросить из головы воспоминания так же легко, как фотографию или пластиковый шар, который он видел в последний раз века назад.