Алый

Нацу не понимал. Нацу вообще уже давно ничего не понимал. Ещё с тех далёких времён, когда в слепяще-белом небе не оказалось алых крыльев. Ещё с тех времён, когда на колюче-белой траве уже не лежал алый хвост. С тех времён, когда в его почти-мёртвое белое тело больше не дышали алым живым пламенем. Нацу не помнил, как он проснулся и увидел лишь белое небо и облака над ним. Не помнил, потому что червонным бушующим пламенем сжёг те воспоминания. Пламенем, что, оказывается, никогда и не было его. Не принадлежало ему. Иногда Нацу казалось, что и тепло, которое разливалось по телу горящими живыми струями, было инородным. Что сердце, которое билось быстро и воодушевлённо, было чужим. У Нацу было лишь мёртвое белое тело и белый мир вокруг. И лишь сейчас, смотря на алый – живой, настоящий! – силуэт во всё таком же белом небе, Нацу понял кое-что очень важное. "Нацу" никогда не было. Был лишь белый почти-мёртвый мальчик и живое пурпурное пламя, что волнами пожирало его. Был лишь фарфоровый кувшин с голубыми узорами-венами. Был лишь жаркий огонь, что алым окрашивал всё вокруг. Нацу без сил свалился на землю, смотря на свои белые ладони. Единственное полное жизни рдяное* существо только что скрылось за облаками. Хрупкий сосуд из фарфора вновь опустел, чернея тонкими старыми трещинами. Когда в одном теле две души, обычно, кто-то не выдерживает и ломается, во все стороны разлетаясь осколками. Нацу не разбился. Нацу не треснул. Ведь тогда у Нацу не было сердца. У Нацу уже вообще ничего не было, кроме мертвого белого да пустого тела, когда горящий пламенем жизни Игнил нашёл его. Когда подарил своё жаркое дыхание. Когда отдал своё живое искрящееся сердце. И именно сейчас Нацу понял, что все эти долгие-долгие годы искал Игнила лишь затем, чтобы сбежать от него. Чтобы скрыться и никогда не отдавать его подарок. Кровавое сердце, что дарило тепло, теперь где-то в белоснежном небе. А внутри у Нацу – пустота. В глазах – не успевшие появиться (и которые уже никогда не успеют) слёзы. На белых ладонях – алые искры чужого огня. Нацу усмехается, чувствуя, что уже ничего не чувствует. Мертвым детям положено умирать. Но почему-то Нацу не хочет. Почему-то Нацу ищет гранатовые всполохи в этой белизне вокруг. Когда огонь падает с небес на белоснежную траву, он судорожно вздыхает и протягивает свои мёртвые фарфоровые пальцы к нему. Пытается поглотить жизнь, что искрами вспыхивает вокруг него. Поглотить сердце, где-то спрятанное здесь. Игнил, что подарил ему бушующий живой огонь, его же и отобрал. Нацу, что был когда-то мёртвым белым мальчиком, которого нашли в канаве, им же и остался. И никакое горящее сердце не сможет изменить это. Нацу усмехается и чувствует, как трещины, что когда-то с трудом выдерживали алый драконий огонь, сейчас становятся больше, не привыкшие к пустоте внутри. Ему нужно сердце. Нацу смеётся и вспоминает, что лишь у нескольких людей в их белой гильдии видел сердце. У девы-воительницы, которая своими багряными волосами затмевала закат. У девушки-партнёра, что сверкала из темноты рубиновым понимающими глазами и хитро усмехалась кровавыми губами. У парня-ледника, что грелся своей червлёной кровью. У шпиона-убийцы, который никак не мог стереть чермнь* со своих рук. Каждый из них пожирался своим огнём. Каждый из них горел так ярко, что Нацу ясно видел их среди этой белизны. И Нацу нужно алое, полное крови пламя, чтобы заполнить пустоту внутри. Ведь только мертвые дети хотят жить больше всего на свете.