Из пепла

Когда-то Шун спросил у него, больно ли это – умирать. Тогда Икки не знал еще, что в огромных наивных глазах младшего брата притаился сам владыка смерти. Он не испугался этого вопроса, не принял его за предвестие будущего ужаса – и поэтому солгал. – Нет, не больно. Шун шумно, резко выдохнул, и только тогда Икки понял, почему брат задал этот вопрос. Шун любил его, жалел и боялся за него, и если бы он не солгал – это причинило бы Шуну даже больше боли, чем самому Икки каждая его смерть. Поэтому он повторил: – Совсем не больно. Я даже не запоминаю ничего. Шун облегченно улыбнулся. Камни навалились на грудь, по капле выжимая из легких воздух. Земля, смешанная с мелким щебнем, набилась в рот, а при рефлекторной попытке вздохнуть – и в горло, в бронхи, разрывая их мучительной, невыносимой болью. Все тело сдавило, несколько сотен тонн горной породы погребали его под собой, не давай двинуться, не давая дышать. Все сознание сжалось до единственной точки – воздух. Глоток чистого воздуха, хоть один, и он выживет. Он всегда выживает. Способные еще что-то слышать уши уловили грохот, а в следующий миг ослепляющая боль затопила все: это не выдержали под весом камней ребра, треснули, разрывая кожу, свежие раны тут же засыпало землей и мелкие острые камни впились в них гранями. Тьма, боль, невозможность дышать полностью поглотили его, и уже затухающим сознанием Икки отчаянно взмолился – пусть я умру! Ничем не поддерживаемая грудина сломалась вслед за ребрами, и все камни оказались внутри его тела. И он умер. Когда-то Ширью рассказывал, как выглядит вход в Преисподнюю. Хега рассказывал тоже, но его воспоминания были куда более скудны и обрывочны – он помнил медленный, неотвратимый путь ко вратам, помнил желание наконец-то очутиться на той стороне, помнил, как ему все стало безразлично – все, что волновало его при жизни. Ни того, в каком месте он оказался, ни долго ли шел, ни других мертвых душ Хега не запомнил. Только собственный бесконечно-длинный путь. Икки не помнил и этого. Просто – смерть, а потом воскрешение. Отзвуки боли, отзвуки ужаса, собственное удивление – неужели я жив? Картины собственной смерти, стоящие перед глазами и не желающие уходить даже после того, как неверящее в свое возрождение тело начинало, наконец, действовать так же, как и до смерти. Пустота в памяти, так, словно кто-то взял то, что стояло между смертью и новой жизнью, и аккуратно затер ластиком. Отсутствие воспоминаний, отсутствие ощущения прошедшего времени. Ничто. «Может, я и не попадаю ко вратам в Преисподнюю? – спросил себя Икки однажды. – Может, та сила, что отправляет души туда, знает, с кем имеет дело, знает, что я Феникс и я все равно восстану из пепла?» «Может, она знает, что я все равно воскресну? Вернусь к брату, к друзьям, к Афине...» «...сколько бы раз я ни умирал». Когда Шака издевался над ним, то отправляя на круг перерождений, то пугая иллюзией, то ломая доспех – Икки думал только о том, чтобы, если умрет, забрать его с собой. И в какой-то момент он умер. Шака ударил его чем-то, чего он не успел понять, и Икки ощутил, как боль пронизывает каждую клеточку его распадающегося в прах тела. Под ногами у Шаки лежал бессознательный Шун, полузадушенный собственными цепями, и Икки успел подумать, что не должен умереть. В прошлый раз он воскресал так долго, в этот раз этого времени нет! И, сквозь невыносимую боль, сквозь физическое исчезновение и смерть, глядящую в глаза, изо всех сил рванулся вперед – туда, к брату... ...и воскрес. Его шатало, боль все еще не отпустила, сковывая тело, но оно, это тело, было с ним, не разодранное на тысячу мельчайших кусочков. И разрушенный доспех был на нем, так, словно никто его не уничтожал. А Шака все так же стоял над Шуном и казался таким спокойным. Икки сделал шаг. Феникс переродился и распахнул крылья. Потом были еще смерти. Каждый раз – невыносимая боль, острое, как птичий коготь, ощущение своего тела – утекающей сквозь разорванные сосуды крови, дробящихся когтей, разрывающихся легких, останавливающегося сердца. Каждый раз – отсутствие воспоминаний о том, где он был в те мгновения, часы, дни и недели, пока был мертв. И снова и снова воскрешение. «Когда Феникс понимает, что пришло его время, он сжигает себя и возрождается из раскаленного пепла». Икки не помнил, кто сказал ему эти слова и при каких обстоятельствах, но знал – они истинны. Он сражался легко, играючи, всегда помня – в крайнем случае он умрет, прихватив противника с собой. Вот только он воскреснет. Противник – нет. И когда приходило его время, он сгорал в собственном пламени без ужаса, трепета или восхищения. Умирать было больно, иногда – нестерпимо. Но больше не страшно. – Куда попадает Феникс в промежутках между смертью и воскрешением? Он не хотел этого спрашивать. Он вообще старался в разговорах с Шуном не затрагивать воспоминания о том, как тот был Аидом. Но вопрос уже сорвался с языка, и забирать его обратно было поздно. И так огромные глаза Шуна распахнулись еще шире. Он понял, почему Икки спросил. – А ты не помнишь? – Нет. Для меня между смертью и воскрешением ничего нет. Меньше, чем миг. – Я тоже не знаю, – плечи Шуна сгорбились. – Когда… его душа ушла из моего тела, его знания тоже ушли. Я вообще ничего о Преисподней рассказать не могу… кроме того, что видел там, будучи самим собой. – То есть где пережидают смерть те, кому суждено вернуться, ты не знаешь? Шун покачал головой. «Когда Феникс понимает, что пришло его время, он сжигает себя и возрождается из раскаленного пепла». Шака. Это сказал Шака. Когда-то между тем боем, в котором он убил Икки, и собственной смертью. Икки тогда хотел спросить, почему он это сказал, почему так обратил на это внимание, но он не спросил. Тогда он уже начал смиряться с тем, что ему суждено продолжать этот цикл вечно – цикл смертей и воскрешений, гибели и спасения, костра Феникса и его пепла. Слова Шаки, сколь угодно правдивые, не всколыхнули его душу. Шака говорил и еще кое-что. «Плохо все-таки, что тренировки Святых не подразумевают изучение естественных наук хотя бы в школьном объеме. Почитай на досуге, что такое первый закон термодинамики». Это Икки и вовсе пропускал мимо ушей. Шака понимал больше, чем остальные. Но Икки осознал это слишком поздно. В тот раз умирать было особенно больно. Ему вонзили в грудь раздвоенную алебарду, отдаленно напоминающую трезубец Пандоры. Икки слышал, как хрустела кость, ломаясь под напором заточенного металла, как скрипели трущиеся друг о друга обломки ребер. Боль поглотила его, во рту появился металлический привкус, и, сплюнув на мраморный пол, Икки увидел розовую пенистую кровь. «Он пробил мне легкие». Алебарду с хрустом выдернули из раны и так же спокойно, играючи, всадили в живот. Икки рухнул на пол, корчась в агонии. «Я сейчас умру». Он усмехнулся залитыми кровью губами. Скорее бы это прекратилось. Фантомная боль при воскрешении – он знал по опыту – уходила довольно быстро, а вот эта боль… она могла уйти лишь с приходом смерти. Алебарда снова взметнулась, метя в лицо. Икки смотрел на лезвия без страха. Это было мрачное, страшное место. Изможденные, равнодушные люди шли и шли к огромной яме – чтобы спрыгнуть в нее и навсегда раствориться в небытии. Их было много, тысячи, десятки тысяч в бесконечной серой очереди в никуда. Следовало признать, Ширью довольно точно описывал это место. «Почему?.. Я ведь должен воскреснуть. Там мой брат, Шун… в беде…» Думать становилось все труднее. Мозг словно сдавал, отбрасывая связные мысли и оставляя лишь одно желание – идти туда. Вместе со всеми. Присоединиться к этой бесконечной очереди и наконец-то оказаться там, где должен. «Я должен…» Небытие манило с непреодолимой силой. Смерть не желала отпускать того, кто столько раз ускользал из ее когтей. Икки ощутил, что ноги сами несут его к яме, и противостоять им нет никакой возможности… да и не хочется. «Возродиться из пепла!» Это была его последняя мысль. «Когда Феникс понимает…» «…возрождается…» «…из раскаленного пепла». «…что такое первый закон термодинамики». Пепел остыл. Феникс не возродился.