Ледовые глаза

Четыре года. Когда-то, кажется, целую тысячу лет назад, ты спросил меня про любимый цвет. - Зеленый, - ответила я тогда, с упоением наблюдая, как в твоих волосах золотом играют лучи солнца. - А мой - оранжевый, - говорил ты, рисуя в моем воображении закатное марево зари над свободным, зеленеющим массивом леса. Четыре года, оказывается, настоящая вечность. Неосторожные касания пальцев к грубой коже моих ладоней обжигали сильнее горячего хлеба, который ты когда-то пек мне сам. Они были тем многим, чего я лишилась сейчас. Ты с неподдельным любопытсвом смотришь, как я дрожащими руками отламываю кусочек сырной булки. Простое, равнодушное, ничего не значащее любопытсво, но этот холодный интерес к моим действиям, моему поведению, реакции и жестам - единственное, что заставляет крохотную надежду теплиться далеко внутри. - Вкусно? Я вздрагиваю и, проглотив ком вдруг ставшего безвкусным хлеба, киваю. В глаза тебе не смотрю - одного взгляда будет достаточно, чтобы я снова убежала. Чувствую, как ты усмехаешься. - Я часто пек тебе - правда или ложь? Знаю, что издеваешься. Четыре года уже знаю, и все равно каждый раз отвечаю. - Правда. Опять не выдерживаю и поднимаю глаза, встречаясь с твоими, холодными, безразличными. Ты моргаешь, и прозрачные, светлые ресницы ярко вспыхивают, на миг становясь продолжением случайного солнечного луча. Я жмурюсь от вспышки, воспоминанием выжигающей в мыслях давно сгоревшее прошлое. К горлу тошнотой подкатывает пустота, но я, до побеления костяшек вцепившись пальцами в стул, удерживаю себя на месте и медленно открываю глаза, снова зачем-то теша себя уже четыре года несуществующей надеждой. Пронзительно голубые глаза продолжают смотреть на меня с любопытно-ранящим выражением. - Ты ненавидишь голубой цвет - правда или ложь? Вздрагиваю, на этот раз от удивления. Новых вопросов не было уже четыре года. Хочу крикнуть, как можно ненавидеть цвет твоих глаз, хотя глаза твои уже бесконечное время ледяные, но с языка упрямо срывается: - Ложь. Ты знаешь, даже не ледяные. Ледовые. Твои зрачки сужаются, предупреждая очередной приступ. - Ложь? - грохот опрокинутого стула режет слух. - Это ты - ложь, и все твои слова тоже - ложь! Меня слепят слезы, и я наугад глупо пытаюсь найти твои руки, дернувшись, когда ты больно хватаешь меня за запястья. - Ненавижу серый, - шипишь ты, и я окончательно теряю разум. Отчаянно прижимаюсь к твоим сухим губам, с грустью понимая, что никогда уже не получу от них ответный поцелуй. Твои ногти впиваются в мою кожу, оставляя на ней багровые отметины, и ты отстраняешься. - Уходи. Пытаюсь запомнить, как твое дыхание в последний раз касается моего лица. - Ухожу. Дверь хлопает, и я уже не вижу, как впервые за четыре года ты вздрагиваешь. Завтра будет пять лет - настоящий юбилей равнодушия. В трубке слышится несколько одиноких гудков, после чего скрипят помехи, раздается чей-то смех, разговоры, и до боли знакомый мужской голос говорит: - Слушаю. - Гейл? На том конце провода повисает тишина, и я задерживаю дыхание, борясь с желанием швырнуть телефон в самый дальний угол дома и, убежав, запереться в ванной. - Кискисс?.. ...В твоих голубых глазах больше нет света для меня... - Помнишь... наш разговор накануне той Жатвы? Какой "той" - упоминать излишне. Он не отвечает, но я почему-то знаю, что он кивнул. - Я готова бежать с тобой. Бежать от пустого взгляда ледовых глаз.