Три года

Хейзел Грейс Ланкастер смотрит на себя в зеркало. Глаза ее широко распахнуты и абсолютно сухи. Вся вода ушла из ее тела три года назад. Она чуть ведет носом, а затем чешет его пальцем. Кожа едва краснеет, но так даже лучше. Цвет лица живее. Хейзел девятнадцать лет. Тонкие прозрачные трубки по-прежнему торчат из ее носа, кислородный баллон грузной грудой металла расположился у ее ног. Рак не ушел, может затих, может дышать ей иногда чуть легче, чем раньше. Но болезнь здесь. Продолжает медленно пожирать ее здоровые клетки, отравляя весь организм своим отвратительным присутствием. Хейзел уже привыкла. Три года. Она прожила еще три года, хотя врачи давали меньший срок. Магия? Нет. Скорее, характер, даже желание жить. Удивительно? Хейзел не знает, но в ее небольшом черном клатче лежит посеревший и измятый лист бумаги. Буквы на нем скачут словно в полупьяном бреду, то большие, то маленькие, строки змеятся кривыми, косыми дорожками, но дороже этого листка у Хейзел Ланкастер нет ничего. Он даже дороже воспоминаний, глухих и запрятанных так далеко, что ни единая памятная мысль не отражается в чертах ее лица. Ведь Хейзел теперь другая. Изменилась. Она учится радоваться жизни во всех ее проявлениях, длинный язык, источающий сарказм, прикушен. Есть лишь этот листок. Как яркое пятно прошлого. Оно так блестит, искрится светом, что иногда ей слепит глаза. До слез. Девушка не разворачивает его, не читает. И не потому, что знает каждую строку наизусть, а потому, что незачем. Сегодня важный и значимый день. Сегодня она получит лишнее подтверждение тому, что стала кем-то другим. Поэтому Хейзел снова смотрится в зеркало. Уборная в этом отеле блестит начищенным кафелем и мигает желтыми глазами бра, уютно примостившихся на стенах. Зеркало такое огромное, что девушка отлично себя видит. Ее волосы теперь длинные. Светлыми волнами спадают на ее покатые плечи. В ушах застыли аккуратные сережки, на шее — тонкая цепочка с кулоном, на пальцах несколько колец и броский лак. Платье на ней черное, по фигуре, приталенное и до колен. Каблуки невысокие, но все же завершают образ элегантной и утонченной девушки. Лишь трубка из носа все портит. Но Хейзел ее не выдернет, не уберет. Иначе умрет. А она ведь хочет жить. Вроде бы. — Ты справишься, — губы шевелятся, девушка в отражении даже улыбается, а Хейзел ощущает растущее волнение и какое-то незримое давление. Это отнюдь не из-за предстоящего события. Это просто внутри. И Хейзел догадывается почему. Вчера ночью, когда ее отец и мать уже уснули, она лежала с открытыми глазами и изучала взглядом потолок. Сон не шел. Нервное напряжение сказывалось. А еще одолевали думы. Мысли столь невеселые, такие мерзопакостные, что хотелось завыть. Но она держалась. Незачем все рушить, незачем давать слабину. Не думать. Серьезно. Это помогает. В эту ночь не помогло. Она помнит, как спустила ноги на пол — ступни тут же утонули в мягком ворсе ковра, помнит, как бесшумно прошла по коридору и выскользнула за дверь, оставив небольшую щелку, чтобы дерево не хлопнуло о косяк. Дошла до гаража, где хранился всякий хлам. Открыла его и зашла в темноту помещения. Хейзел совсем не нужен электрический свет — она прекрасно знает, где лежит такая нужная сейчас вещь. Ее пальцы буквально сразу хватаются за знакомую материю. Девушка сжимает куртку так сильно, так часто дышит. Она всего лишь коснулась, а слезы уже текут. И Хейзел прижимает ладонь к своему рту, чтобы заглушить всхлипы, чтобы не дать слезам течь и течь. Но соленой влаги так много. Она струится по щекам. И тогда девушка с тихим всхлипом дергает на себя куртку коричневого цвета и зарывается в нее носом. Кожанка до сих пор пахнет им. Ланкастер падает на стул, лишенный одной ножки, опасно качается на нем и не отрывает знакомую материю от лица. Эластичная ткань впитывает влагу. А Хейзел трясет от рыданий. Три года она изредка приходила сюда, но слезы еще ни разу не были такими горючим, а в груди не пылала такая боль. Рыдания настолько сильные, удушающие, что Хейзел трудно сделать вдох. Она не может успокоиться, прекратить. Просто сидит, прижимая к себе то немногое, что осталось от него, и плачет. И вот сейчас Хейзел Грейс Ланкастер замечает, что лицо ее чуть опухло. Наплевать. Не так заметно. К тому же, пора выходить из своего убежища. Но она столь ощутимо нервничает, что вцепляется пальцами в раковину, а потом с трудом отрывается от холодного кафеля. Коридор встречает ее обеспокоенным материнским лицом. — Ты в порядке? — вот ее руки тянутся к дочери, поправляют трубки, чуть взбивают волосы. — Ты такая красивая, — с придыханием шепчет мать. И Хейзел все же улыбается. — Спасибо, мама. Где папа? — В зале. Там все тебя ждут. Иди. — Мать оставляет мокрый след на виске дочери и тихо шепчет ей в самое ухо: — Я так тобой горжусь, моя девочка. — И теперь улыбка у Ланкастер искреннее и теплее. Щеки ее алеют, и девушка выпутывается из материнских объятий, проходит пару метров, оборачивается, получает утвердительный кивок и продолжает свой путь. Большой актовый зал встречает Хейзел говором голосов и вспышек репортеров. Она садится за прямоугольный стол, на котором высится несколько гор книг. Один и тот же экземпляр в белой суперобложке. Буквы на глянцевой бумаге черные, горят так ярко и крупно. Лаконичный дизайн, но есть в нем что-то такое, что цепляет. Ланкастер ставит локти на стол, делает вдох и готовится отвечать на вопросы. Вон журналисты уже подпрыгивают в нетерпении. Хейзел Ланкастер до сих пор не верится, что она написала книгу. Физическое доказательство ее успеха мелькает в руках юных поклонников. Взгляд девятнадцатилетней писательницы скользит по людям в зале. Она видит тех, кто страдает от знакомого ей недуга, видит здоровых людей, видит детей, подростков и взрослых, замечает сияющую улыбку отца. Это придает девушке уверенности. Со всех сторон сыплются вопросы. О сюжете, о героях, об идее, о ее собственной болезни, о статусе талантливой и такой юной писательницы. На самом деле, Хейзел не думает, что у нее есть талант. Просто в этой книге заключены все ее чувства, переживания, собственное мироощущение. Она с интересом и увлечением разъясняет это, жестикулирует, лицо ее все чаще озаряет уверенная улыбка. Хейзел входит во вкус. Ее книга о жизни, о любви, о первых эмоциях. Она о людях ее возраста. И в ней нет ни слова о болезни, что ест ее нутро. Почему? Этот вопрос так часто задавали девушке с момента первой публикации, что на него она действительно устала отвечать. Но она повторяет, доброжелательно улыбаясь: — Я больная. И это факт. Но это совсем не значит, что я не живу, не чувствую, не думаю, не мыслю. Я такая же, как все вы. Лишь с маленьким изъяном, — Ланкастер непроизвольно трогает свои трубки. — Именно это я и старалась донести в своей книге. Несмотря на болезнь, человек остается человеком. Чувства и желания остаются теми же. Мне девятнадцать, и я больна раком легких. Но я хочу получить признание, — она с улыбкой кивает на аудиторию в зале, — хочу иметь друзей, хочу учиться, хочу познавать мир, хочу… — тут Хейзел запинается. Облизывает губы и все же продолжает: — Хочу влюбиться. Пресс-конференция заканчивается. Почитатели ее литературного дебюта выстраиваются длинной вереницей, ведущей к прямоугольному столу из светлого дерева. Хейзел Ланкастер спрашивает имена своих поклонников, склоняется над книгой, на первом форзаце расписываясь и протягивая небольшой томик в очередные руки. Так проходит больше часа. Девушка понимает, что устает. Чувствуют это и ее родители. — А вы правда так любили? — Что? — Хейзел резко поднимает голову и встречается глазами с девчонкой. Она еще совсем юна, почти ребенок, хотя уже явно вступила в подростковый период. — Вы действительно так любили, как описываете? — С чего ты взяла, что все, что я написала, не выдумка? — Ланкастер говорит это резче, чем ей бы хотелось. Ребенок не виноват. Ребенок просто не понимает, о чем говорит. — Такое не выдумаешь. Такое можно лишь прочувствовать. Хейзел облизывает быстро пересохшие губы, опускает глаза и замечает, как дрожат ее руки. Мать обнимает ее за плечи, что-то шепчет на ухо, заставляет встать и уводит куда-то. Книга той девочки так и остается без росчерка черной гелевой ручки на форзаце. Хейзел Ланкастер же тяжело дышит. Она приказала себе не думать о нем. И вот ей так бесстыдно, практически бессовестно напоминают. Но разве ребенок виноват? Дети просты и бесхитростны, а от этого столь жестоки. И девушка закрывает глаза. — Мы поедем домой, — мать еще крепче обнимает дочь за плечи. — Хорошо, мама. Спасибо. — И голос такой глухой. Не плакать при родителях. Нельзя расстраивать их. Жизнь все равно продолжается. В салоне автомобиля стоит тишина. Отец внимательно ведет машину, мать теребит собственные пальцы, а Хейзел молча смотрит в окно. Щеки ее все же едва блестят в свете ночных фонарей. Давно стемнело. Осень редко бывает приветлива и ласкова. Девушка снова трет нос и мизинцами проводит под своими глазами, убирая едва размазавшуюся косметику. Она никогда не любила краситься, но сегодня было положено, почти необходимо. И вот результат. Хейзел едва шмыгает носом и вдруг замечает, что пошел дождь. Погода вторит ее настроению. Не иначе. Все происходит быстро. Вот машина едет по ровной трассе, а вот уже ее заносит влево. Отец так выворачивает руль, что раздается скрип колес об асфальт. Но дорога мокрая, а машину все несет и несет. Когда ее подбрасывает в воздух, Хейзел ударяется макушкой. Она думает о том, что происходит нечто безумное. В горле застревает истерический смешок. Ее убьет не рак. Ее убьет дорожная авария, фактически несчастный случай. Груда железа катится по отвесному склону, цепляясь за деревья. Зато родители не будут страдать, умрут вместе с ней. Эта мысль дикая, но в то же время есть в ней нечто гуманное. И это ненормальное сочетание ужасает. Жди меня, Огастус Уотерс. Я уже иду. И лишь книга зашелестит своими страницами на ветру, заплачет, храня в себе историю двух жизней, историю одной любви. Я оставила наш след. Твой и мой. Как ты и хотел.