Худой мир графа Толстого

— Ненавидеть совсем необязательно, порой достаточно не любить… — вновь нарушил уединение Безуховых голос, которому было тут не место. Печальный теперь это был голос, тихий совсем, задумчиво-негромкий. Обернувшись на него, удивленно притихшие Пьер и Наташа увидели незнакомого им до того мужчину. Не то, чтобы в годах, его скорее старили борода и морщины на широком, открытом, умном лбе. Незнакомец сидел в кресле, немного сутулясь и наклонясь вперед, обхватив ладонями колено заложенной одну на другую ноги. Он казался глубоко погруженным в себя, говорящим с самим собой, словно бы не замечающим ни их, ни чего другого вокруг. — Неспроста ведь автор то и дело рисовал на своих героев карикатуры. Сколько можно было повторять, что у маленькой княгини были усики над верхней губой? Написал раз, и будет, запомнили уж читатели такое пикантное уродство. Кстати сказать, сколько, интересно, читателей ожидали, машинально, по привычке, что на лике мраморного итальянского ангела, столь схожем с Лизой, окажутся эти самые пресловутые черненькие усики? Или у младенца, обладателя в точности такой же губки. Автору нравилось высмеивать своих героев, о какой-такой любви к ним тут может идти речь. Так же постоянно повторяется, что Наташа некрасивая, а Пьер толстый. Раз сказал, два, не довольно ли, если не находишь в этом тайного наслаждения? Вот тебе, вот тебе, и тебе! Почему было не использовать для разнообразия иных слов, «дородный», «крупный», к примеру, «обладательница черт, далеких от канонов классической красоты». А уж далее… Князь Андрей срывается на визг, что неприятно в женщине и окончательно нехорошо, противно в мужчине. Погибает же и вовсе как последний олух, из-за… пустого, тоже какого-то женского тщеславия — ах, я буду так глупо выглядеть, если отпрыгну от крутящейся у моих ног бомбы! Убиться дураком намного умнее, да-с. Петя Ростов, которого хочется оживить — для того, чтобы прибить еще раз, собственноручно. Идиотически глупый подросток, не думающий ни о ком и ни о чем, кроме как о своих любимых игрушках, на лошадке поскакать, сабелькой помахать да погорланить! Наплевавший на слово не лезть в пекло, которое он давал своим командирам. Что об отце с матерью не думающий, это и в расчет не берется, чего уж там. Так и об остальных, вопреки приказу отступать помчавшихся за ним, коль «ура» прозвучало, эгоист этот нисколько не подумал, и сколько их нашли свою смерть? Написав чудесные, жертвенные, почти библейские характеры Сони и княжны Марьи, автор вдруг щедро плюхает в них дегтя — одна притворщица, напоказ любит пострадать, другая не добра на самом деле, ревнива, жестока. И, получается, жадна до денег — то хочет, вопреки своему, составить счастье «ихней мамзельки», наградив приданым, то ни о чем таком больше речи нет, мадемуазель так и не стала мадам, исправно несет службу. Это я шучу уже, разумеется, что еще остается. На самом деле автор взял да бросил и эту линию, когда и она зашла в тупик, а подумать, как можно из него красиво вывернуться, было неохота. К чему возиться с тем, что не вызывает авторской симпатии, сочувствия? Оторвать да выбросить! Или прискучила она ему. С теми, кого любишь, так не поступаешь. О них не забываешь. Потому и обидно мне очень, что такое за-ме-чательное произведение в целом… — Потому и люблю я Льва Николаевича не графа, а князя. Потому и его создателя всем сердцем полюбила, как писателя, не будучи еще знакомой с ним самим. Ты, Федя, любишь своих героев. Во тьме любого всегда хоть одну светлую черту разглядишь. А не наоборот свет зачернишь. Никто у тебя не бывает забыт. Ты и в жизни такой. Любишь людей. Долги брата почившего выплачиваешь, хоть не обязан, до ямы долговой дошел; олуха этого великовозрастного, Павлушу, себе на шею посадил, а тот ножки и свесил, как и остальная родня прежней твоей жены покойницы, — молодая худенькая женщина, разливающая у стола крепко заваренный чай, то и дело бросающая на мужчину исполненные сердечного чувства и душевного восторга взгляды, быстро перекрестилась и продолжила, — У господина же графа не забалуешь: лежать, бояться, всем траву кушать! Иди, Федя, чай пить. Я у Елисеева сладостей твоих любимых взяла. — Голубчик ты мой, Анюта, — тепло рассмеялся мужчина, подходя к женщине и с нежностью обнимая ее. Безуховы, засмущавшись, отвели на мгновение взгляд, а когда снова взглянули на невесть откуда взявшийся у них в гостиной морок, тот уже рассеялся. — Да я «Заморожен» поставлю, вот вам! Не стану писать про то, как толстый в Сибири исхудал складками, после участия в восстании декабристов, а баба его, окончательно опустившаяся, родами от местного сердцееда померла! — злорадно прогрохотал знакомый глас свыше. Пьер и Наташа медленно истово перекрестились и наконец-то облегченно выдохнули.