Серые решётки

Плакать не стыдно. Наверное. И даже если стыдно... К чёрту! Я всё равно не умею плакать. Мне едва исполнилось семнадцать, всего семнадцать, жить ещё и жить, я уже несколько месяцев нахожусь в больнице закрытого типа посреди безжизненной пустыни. И сегодня, похоже, мой день рождения, конечно, если мне не изменяет память. А она в последнее время мне изменяет. Ко мне никто не придёт, никто не вспомнит о моём существовании. Потому что для всех я умер. Серые стены, узкие кровати, привинченные к полу с замасленными, нестираными, наверное, лет семь покрывалами. За окном мрачное здание с пустыми, неживыми проёмами обгоревших окон, на них даже кое-где остались решётки — бывшая психбольница. На мили вокруг — пустырь с выгоревшей травой под покрывалом бурого, чуть талого первого снега. Когтистые ветки старого вяза скребут в окно, на котором я сижу, свесив ноги через заржавевший подоконник и новенькие решётки, поблёскивающие в тусклом свете солнца, просвечивающего через рваные облака. Они — единственное, что не кажется здесь таким старым. Слишком высоко, чтобы прыгнуть при желании, слишком страшно, чтобы решиться умереть, всё равно ведь вытащат даже с того света. Везде какие-то рамки, запреты: на тебе, на нем, на всех. Мнимая свобода и право выбора. Нет у тебя никакого выбора, и никогда не будет. Такова жизнь. Грязные обрывки некогда красивой занавески синего цвета обтирают пыльный подоконник, стараясь ненароком коснуться моей руки под неожиданным порывом лёгкого ветерка, по какой-то странной случайности заглянувшего в моё окно. Бесконечно длинные пустые лабиринты коридоров и все, как одна, закрытые, покосившиеся двери. Кое-где потрескалась и обвалилась штукатурка, расходясь паутиной пугающих переплетений в разные стороны и теряясь где-то в самих стенах. Паркет весь в потёртых, выцветших заплатках линолеума, который вздулся из-за повышенной влаги и недавнего потопа, о котором свидетельствует чёрная плесень, ползущая по стенам, ютящаяся в тёмных углах. Единственное, что способно здесь жить. Тут нет ни крыс, ни пауков, даже тараканов нет. Ничего кроме плесени, постепенно захватывающей здание и нас, тех, кого продали на опыты или тех, кто пришёл сам в поисках лучшей жизни и помощи. Лучшей. Я усмехаюсь. Да уж, чего только люди себе не придумывают, пытаясь уйти от реальности. Я уже смеюсь в голос, задрав голову к потолку, здесь это никого не испугает и даже не смутит. Отчаявшиеся калеки и неизлечимо больные. За наши тела кому-то заплатили. Многие тут не по своей воле, но никто не сбежит. Это невозможно. Свершившийся факт. Мы — больше не люди, так, пробный биологический материал. Мы — никто, подопытные. Уже даже не люди. Ходячие трупы. Моя психика пошатнулась окончательно через пять операций, когда меня из одноместного карцера поместили в общую палату; я увидел, как должен выглядеть со стороны. Безвольная, сломанная кукла, пристёгнутая к кровати эластичными ремнями за руки и за ноги, с кляпом во рту, чтобы не мешала другим своими воплями, когда придёт в себя. Каждый раз становилось немного неуютно, нет, уже даже не страшно. Страха уже нет, может, его и не было никогда или это был не страх вовсе. Я фыркаю и отворачиваюсь обратно к однообразному, наскучившему пейзажу. Не хочется мне больше смотреть, как очередное почти бездыханное тело бросают на кровать после череды мучительных инъекций. Лежать под яркой лампой в безукоризненно чистой и оборудованной по последнему слову техники операционной, сотрясаться всем телом от невыносимого холода, глубоко и рвано дышать, пытаясь успокоиться, изворачиваться, чтобы видеть, что делают врачи, знать, к чему готовиться. И лишь остаётся надеяться, что сегодня будет не так больно, как в прошлый раз. Ремни немилосердно вгрызаются в мою бледную кожу, оставляя красные полосы, пригвоздив меня к железному столу. Нужно уткнуться взглядом куда-нибудь, чтобы не думать о предстоящем, лишь бы не думать, ждать спасительного наркоза, провалиться в бездонную яму, где нет ничего кроме темноты и жалких остатков света, рассеивающихся в разные стороны. Наверное, мне должно быть больно, невероятно больно и страшно. Я должен кричать, извиваться всем телом, просить отпустить, умолять, плакать, метаться, но я лишь с холодным спокойствием смотрю в удивлённые, невероятно красивые глаза парня, который будет меня сегодня резать. Не имеет значения, ничто больше не имеет значения. Никакого долбаного значения. Всего три секунды перед тем, как отключиться, я тону в его карих глазах, захлёбываюсь воспоминаниями прошлого. Больше для меня ничего не существует и не может существовать. Снег. Всё такой же безукоризненно белый и девственно чистый, кружась, ложится на промёрзшую землю мягкими, рыхлыми хлопьями, танцует в жёлтом свете единственного фонаря, видимого из моего окна, освещающего, не вычищенную от снега, одну из многочисленных дорожек, ведущую в отдельно стоящие бункеры. Мой мир ограничивается проёмом окна и тесной, временно пустующей, занятой только мной, комнатой. Холодно. Не могу поверить, что уже январь. Получается, я уже провёл здесь не больше и не меньше — целый год. За всё время ничего не поменялось. Всё та же боль, инстинкт самосохранения и одиночество. У меня болит голова, до ужаса хочется пить и спать. Нельзя. Пока что нельзя. Я уже даже дышу через раз, чтобы подольше удержать в себе это странное чувство, трепет сердца при одной мысли о воле. Мне её обещали. Сказали, что это возможно. А что ещё нужно отчаявшемуся подростку с пустым стеклянным взглядом, кроме малейшего отблеска надежды? Ничего, совсем ничего. Я всегда был слишком мечтателен, витал в облаках, от боли уходил в другой, свой мир, где не было ничего. Совсем. Время потеряло своё значение, рассыпалось на маленькие осколки, царапающие роговицу глаз, растворилось в воздухе, умерло. Я потерял счёт всему. — Грей? — я вздрагиваю всем телом, оказывается, я уже успел забыть, как должно звучать моё имя, потому что не сразу понимаю, что обращается ко мне. Для нас существуют только номера, выбитые на запястьях. Я оборачиваюсь, разглядывая мужчину средних лет в заляпанном кровью медицинском халате, он щурится от яркого солнца, которое яростно врывается в моё окно, даря свои последние лучи обшарпанным стенам, неаккуратно измазанным в голубой краске. Врач подходит ближе, берёт меня двумя пальцами за подбородок, задирая голову к свету, и сосредоточенно принимается рассматривать мои глаза. Интересно, что в них такого необычного? Я сильнее сжимаю стальные решётки и понимаю, что я вцепился в них слишком сильно — пальцы начинают неметь. Мужчина снова повторяет моё имя, смакуя его, будто вкусную конфету, затем он коротко целует меня в потрескавшиеся, искусанные губы и отстраняется, слабо улыбаясь. От него пахнет медикаментами, наркозом, потом, кровью и болью. Я пытаюсь задержать дыхание, меня начинает мутить от этого невыносимо смердящего коктейля запахов. Спрашиваю, как его зовут и зачем он пришёл. В принципе, мне всё равно и то и другое, но надо же хоть что-то спросить. Мой голос надломлен и глух из-за долгого молчания. Он что-то отвечает и неуклюже принимается расстёгивать пуговицы халата. Всё ясно. Ещё один извращенец, коих в этих стенах довольно много, но мне всё равно. Опять всё равно. Никак. Я и этого смогу убить, мне труда не составит. Неужели они никогда не поймут, что ко мне лучше не приближаться? — Главное, не бойся, — сбивчиво говорит он, — Всё будет хорошо. Я вздыхаю и принимаюсь разминать затёкшие пальцы. Видимо, опять придётся драться. Последующие его действия меня просто выбивают меня из колеи довольно надолго, если судить по моим внутренним часам. Он накидывает на меня халат, криво нацепляет маску, закрывающую пол лица. Затем берёт меня за руку и тащит к выходу. — Безумие, — едва слышно шепчу я, не веря своему счастью. Я и на волю! Только в этом я сейчас не сомневался. Меня тащат не куда-нибудь, а на свободу. Снег звонко хрустит под подошвами армейских сапог. Стягивая маску, я вдыхаю полной грудью морозный воздух, раздирающий лёгкие в мелкие клочья и улыбаюсь. Впервые за год. На мои плечи падают резные гирлянды снежинок, запутываются в волосах, пушистые и лёгкие, как лебяжий пух, они тают на искусанных в кровь губах. Я задираю голову и принимаюсь ловить их языком. Изо рта поднимается облачко пара, медленно растворяясь в зимнем воздухе. Ох, какой это был воздух. Упоительный, звенящий от холода, его, казалось, можно кушать ложками, зачёрпывать горстями, от него кружится голова и хочется летать. — С днём рождения. — громогласный, густой бас приводит меня в чувство. Я поворачиваюсь и удивлённо разглядываю мужчину с весёлыми глазами цвета расплавленного янтаря. — Но у меня... — я чуть медлю, оказывается, даже столь значительные даты способны стереться из моей памяти. Не удивительно. Я не помню, когда мой день рождения. Наверное, правда, сегодня, — Спасибо, брат. Рад тебя видеть.