Приветик, мамочка!

"Ведь я предупреждал, что на рассвете будет ветер. И я войду в твой дом" (Алиса)

Пару раз в год я все-таки это делаю. Прекрасно зная, что все равно не получу ни какого-никакого удовольствия, ни даже удовлетворения, что оно пойдет только во вред и мне, и ей - я все-таки это делаю. То, что добром мои махинации не кончатся, по-моему, уже ни для кого из наших не секрет. Капитан не устает нудеть, что "баловство" со всеми этими трициклическими антидепрессантами когда-нибудь меня прикончит. И поверьте, да, чего из них с чем я только не смешивал, чтобы добиться необходимого эффекта. Чтобы Изнанка обворачивалась вокруг меня своей особой, нужной мне складкой - а не шоссе и автозаправкой, не Лесом и не каким-нибудь Чернолесьем. Можно сказать, я подобрал свой "рецепт" для такого вот устремленного "прыжка". Как Стервятник с его настоечками. Только вот ради чего было бы столько стараний и ухищрений, спрашивается... Это место я привык называть просто "Городом", хотя у него, наверное, есть и нормальное, человеческое название. Никогда не интересовался. Здесь очень много всего наружностного: перекрестки, пешеходные "зебры", машины, светофоры, приземистые магазинчики и похожие друг на друга пятиэтажки - и очень мало интересного. Если б она не жила именно на этом сгибе Изнанки - ноги бы моей здесь не было, правда. Сначала я просто стою в укромной сторонке, чтобы не затолкали - вспоминаю, как меня зовут, дожидаюсь, пока голова перестанет кружиться настолько, что можно будет двинуться дальше, без опаски звездануться лбом о первый же фонарный столб. Даже по вечерам здесь очень и очень людно. А вечера стоят теплые, летние и, о диво, совсем не страшные, несмотря на сумерки и толпы бомжей, пьяных, городских сумасшедших, а также пьяных городских сумасшедших бомжей, толкущихся возле пивнушек. Как только ноги начинают более-менее слушаться - ныряю в подземный переход, чтобы оказаться на другой стороне улицы. Канцелярский еще открыт? Как мило, спасибо, что подождали меня. Заглядываю туда, покупаю маленький блокнот в твердой обложке и тонкопишущую ручку. Жаль, нет поблизости какого-нибудь книжного магазина, а то бы и книжку ей захватил: она вроде любит читать. Ну все, теперь можно и в незваные-негаданые гости заявляться, с такими вот странными гостинцами вместо конфет и коробки чая. Вообще она, конечно, и от конфет не отказалась бы, но сдается мне, новому неисписанному блокноту она порадуется больше. Как и всякая неизлечимая графоманка. Миную небольшую мясную лавочку на углу, лавирую между припаркованными "субарами" и "поршами", оттопырившими свои громоздкие железные задницы на полдороги. Пропускаю тяжело ползущий вперед "ниссан". Дальше мой путь лежит по заасфальтированной тропинке, мимо детского сада или школы, потом останется только обогнуть дом впереди... Ну конечно, вот они и знакомые липки, заглядывающие в окна третьего этажа, вот она скособоченная скамейка, около которой по такой теплой поре любит под конец дня собираться местная дворовая алкашня и закатываться своим булькающе-кудахчащим смехом... На третьем этаже горит свет. Ноги сами ведут меня. Попроси сейчас кто-нибудь назвать точный адрес этого места - я и не смогу: такая-то квартира, такой-то дом, такая-то улица, такой-то... Город. Мне не нужен адрес, чтобы попасть сюда, точно так же, как не нужен и ключ, чтобы войти. Дверь мне открывают сами. Она никогда не ждет моего прихода. Но вместе с тем - еще ни разу не прогнала. Моя дорогая. Моя непутевая. Моя жестокосердная. Изнаночная. Мамочка. Которую я якобы, как гласит моя история-"квента", знать не знал с самого рождения. Вообще-то со всеми моими матерями у меня и правда творится полный ахтунг. Про ту свою "биологическую", которая ушла от нас с отцом еще когда я был совсем маленьким, я не знаю ничего: ни как ее звали, ни как она выглядела, ни куда делась в конце концов. Ни почему решила нас бросить. Зато про другую свою мать, к которой я вхожу сейчас в дом, я знаю поразительно много. Того, чего мне никто о ней не рассказывал и чего мне, по идее, неоткуда знать. К примеру, я знаю, что своих детей - нормальных, "би-о-ло-гических", а не таких мыслевыкормышей, как я, у нее сейчас нет, и когда планирует заводить - неизвестно. Я знаю, что она замужем и что муж у нее - вроде нашего Капитана: в двух словах, самодовольный мудак. И то, что она сама до сих пор не определилась, что же она с этим мудаком делает - любит его или губит - я знаю тоже. Я знаю, что живет она в задрипанной старой квартирёнке в одну комнату, а платят они за нее как за целые хоромы. На кухне в этой квартирёнке не работает кран, а ванну вместе с хозяевами принимают от-такенные пауки. Я знаю, что ей уже порядком, до истерики осточертела жизнь в этой убогой конуре. Я знаю, что раньше она хорошо пела, я знаю, что она больна графоманией и кожным дерматитом, отчего все блокноты у нее - вечно в каких-то записульках, а ладони - в коростах и язвочках, я знаю, что у нее зеленые глаза, тощая хитрая задница и родинка на левой лодыжке... Все это я знаю о ней с такой же уверенностью, как знаю что-нибудь о себе самом. Кучу достоверной, бесполезной и непонятно откуда взявшейся информации, короче. Самостоятельно раздеваюсь и разуваюсь в полутемной прихожей (и когда ее самодовольный мудак уже допрёт заменить здесь лампочку?), иду на свет гостиной. Надо же, а ведь тут и вправду убого: обои цвета стен в старомодном бедламе, линолеум цвета перезрелых бананов, весь в каких-то коричневатых подтеках... Ни нормального учебно-рабочего стола, ни нормальной двуспальной кровати я в этой комнате тоже не вижу, хотя, как знаю, и то, и другое здесь было бы очень кстати. Под светом люстры на пять ламп, три из которых не горят (лампочки, мудак, рабочие лампочки - это просто: сходил-купил-вкрутил), на паре сдвинутых вместе односпальных кроватей съежилась она. Сидит ссутулившись, уткнувшись подбородком в согнутую коленку, прижала к себе плюшевого ворона и вперилась в свой блокнот. - Привет, мамочка. Бросаю ей я, гость, которого она даже встречать не вышла. Именно так и здороваюсь: подозреваю, слова "Здравствуй, мама" прозвучали бы у меня еще горше и упречнее. А для упреков пока не время: будут, они у меня непременно будут, но позже. Мне нравится, как звучит мое "мамочка": в меру иронично, в меру едко, в меру заслуженно. Вы посмотрите на нее: какая из этой захмурышки - мне - "мамочка"? Это же против всех законов природы, не говоря уже о морали. Хоть ей и есть двадцать пять, выглядит она, скорее, на мои шестнадцать. Мне интересно, до скольки лет у нее сохранится эта подростково-худенькая фигурка, это ребячливое личико и юношеский максимализм, который, похоже, успел перерасти даже я. Странно это - чувствовать себя взрослее собственной матери. Но тем страннее для меня чувство уверенности в том, что этой вот девчонке я обязан бОльшим, чем просто появление на свет. Я обязан ей тем, что продолжаю существовать. Знали б вы, до чего это зябкое чувство. И как от него бывает неуютно. На "мамочку" она никак не откликнулась, хотя и дернулась при этом, как от шлепка. Но даже головы от своей книжонки не подняла. Вот только почему-то не чувствуется мне в этом никакого ни смирения, ни раскаяния с ее стороны. Прохожу к одному из старых пухлых низких кресел, рядом со столиком, застеленным клеенкой, на котором стоит кадка с полузасохшей пальмой, а около него кучкуются всякие крема для рук-ног-тел-лиц, щетки для волос и лаки для ногтей. Усаживаюсь в кресло, закидываю ногу на ногу так, что выставленное колено образует угол. Из кармана в руки привычно выскальзывает шнурок. Желтый. - Здравствуй, Ловец, - наконец отвечает она, даже не взглянув на меня. Как будто я не здесь, прямо перед ней сижу, а где-то там, застрял между страничками. Или втиснулся в клеточки. Он всегда зовет меня "Ловец", не "Ловчий", как тот же Волк. Это ему нравится, как легко "ловчий" превращается в "волчий" при желании, это он у нас любит оставлять на "своих" людях отметины - не клыком, не когтем, так словом. Она же, с тех пор, как я появился на свет, только и делает, что всячески пытается отстраниться, отрешиться от моего существования... Зачем? Неужели я ей настолько мешаю? Да разве ж нормальные матери так поступают? Эх, мамочка-мамочка... - Здравствую, представь себе. Спасибо за заботу. Это так трогательно - желать здоровья тому, кого ты сделала калекой... Тянусь за ее круглым зеркальцем, лежащем среди кремов и лаков, подношу к лицу, ловлю свое отражение в его серебристую лунку и оттягиваю нижнее веко левого глаза. Свет ламп падает на стекляшку и отражается в зрачке, отчего мой искусственный глаз немного оживает и делается почти как настоящий. Он идеально подогнан под правый по форме, по размеру и даже по цвету радужницы. Со стороны это выглядит разве что совсем чуть-чуть кривовато - небольшое нарушение симметрии лица, ничего страшного. Но ровно до тех пор, пока я не начинаю шевелить правым, живым глазом. А ведь я начинаю: вожу им из стороны в сторону, рассматриваю засохшие и поникшие листья пальмы, гляжу сквозь давно не стиранную белую занавеску в ночь за окном балкона... И ни на минуту не расстаюсь с ощущением, как тупой, абсолютно безэмоциональный и мертвый взгляд стеклянного протеза утыкается в меня из зеркальца. Этим уже шибко не повращаешь и не поразглядываешь. И в глазнице он торчит только потому, что без него, заполняющего склизкую желтовато-розовую дырку на лице, от меня шарахались бы люди. Да. Таким ведь меня сделала не жизнь. И даже не несчастный случай. Таким меня сделала - ты. Дорогая мамочка. Она по-прежнему не отвлекается на меня от своего занятия - своего недуга: что-то пишет, пишет и пишет в черно-желтом блокнотике. Вот, кажется, перестала. Перелистнула пару оставшихся страничек, мелькнув яркими темно-вишневыми пятнышками ногтей, кое-как подпиленных и неаккуратно накрашенных (видно, что над маникюром ты пыхтела сама, потому он и вышел таким уродским, этот воспаленный цвет не делает твои изъеденные язвочками руки симпатичнее, дура, не позорься, сходи лучше к маникюрше!). - Да лови ты уже, на, - я с досадой швыряю ей свежекупленную записную книжку. Та шмякается на кровать, распахивается, хрустнув корешком и трепеща страничками, и, кажется, в том месте, где книжка раскрылась, она и продолжает строчить, лихорадочно и самозабвенно, почти не прерывая линии со старой, уже до конца исписанной. - Здоров я, - встаю с кресла, не спеша подхожу к сдвинутым кроватям, - Это тебе, смотрю, все хуже и хуже. Как обычно, ноль внимания в ответ на фунт моего презрения. Плюхаюсь рядом с ней, ее вороном и ее блокнотом, опираюсь на вытянутые позади руки. Подо мной что-то натужно-сломанно скрипнуло внутри кровати, словно матрас вот-вот провалится. Уже не в первый раз замечаю эту странную особенность: когда на нее смотришь издалека, к примеру, с того же кресла - она вся кажется какой-то блеклой, сероватой, несмотря на яркий лак на ногтях, словно припорошенной тонким слоем пыли; да и выглядит так, как будто апатия злой осой неделями сосет ее изнутри, не переставая. А стоит мне приблизиться, как она неуловимо преображается: теплеет оттенок кожи, на скулы ложится легкий румянец, свет начинает скользить по волосам ровнее и мягче... И хотя выражение ее усталых глаз нисколько не делается счастливее - они начинают светиться каким-то вдохновленным блеском. Она вся светится им изнутри. В Городе, как и в Лесу, и в Чернолесье, и везде на Изнанке все не так реально и подлинно, как в Доме, поэтому не стоит обольщаться. И все же мое присутствие рядом делает ее более осязаемой, более живой. Более... настоящей, что ли. И кто же из нас, спрашивается, кому больше обязан? - Ладно, с нашими здоровьями мы разобрались, - говорю я ей, точнее, ее русой макушке, - Что дальше? Почему ты не спросишь у своего... сына, как прошел его день? Как у него дела в школе? Завел ли он себе девчонку, когда он наконец бросит курить и сходит к парикмахеру? Или, может, он хочет поговорить с тобой о чем-то, что его волнует? Почему ты никогда и ничего такого не спрашиваешь? Тебе что, неинтересно? Ну так могла бы хоть раз изобразить интерес, вежливости ради. Все это я выговариваю ей больше из вредности, чем по справедливости. Мне известно, почему она никогда ни о чем меня не спрашивает: потому что знает обо всем, что со мной связано. По-видимому, оттуда же, откуда я знаю про пение и родинку. Мне не нужен ключ, чтобы попасть к ней в дом, а ей не нужны вопросы, чтобы попасть ко мне в голову. Она знает, с чего все началось и чем все закончится, и до конца разбирается в том, в чем я сам в себе не могу до конца разобраться. Но ведь это-то и бесит меня больше всего. И всей этой бестолковой ерундени, которую родители то и дело спрашивают у своих детей, мне, признаться, тоже иногда ой как не хватает. - Почему ты, наконец, ни разу не приехала меня навестить? - этот интересный и наболевший вопрос я, как и упреки, приберег напоследок, - Не то что бы, конечно, кто-то из родителей так уж рвался к своим ущербным чадам в Дом - знаешь, это место никто не любит... Но они приезжают. Каждую субботу, неохотно, часто привозя с собой скандалы, а не передачки - они все-таки приезжают. Ну а ты? Она ничего не отвечает и на это, усиленно прикидываясь рукопишущей машинкой. В тишине слышно только легонькое поскрипывание ручки о бумагу. - А, понимаю, - качаю головой, - Конечно, то место, где живу я, - это не твой мир, не твоя реальность, да? То, что для меня Дом, для тебя - та же Изнанка. На ней все враждебное, все чужое. Боишься, что когда ты попадешь туда, тебя тут же выплюнет обратно, а перед этим еще и пережует как следует? Это правда: реальность Дома она не приняла с самого начала, отвергла ее, предпочла укутаться в одну из складок Изнанки, спрятаться в неком Городе... Но ведь все это было до моего появления. И сам мир Серого Дома, или, как она выражается, "концепция" показались ей, тем не менее, достаточно "любопытными" для того, чтобы с ними... "немножко поиграть". Она никогда бы не стала играть с тем, чем действительно дорожит. И ведь как все по-детски невинно начиналось: давайте-ка представим, что жил-был на свете мальчик, которого так и прозвали - Ловец... - "Почему, спросите, "Ловец"? А кто в детстве больше любил догонять, чем убегать, когда играли в салочки, и искать других, чем прятаться самому, когда играли в прятки? - издевательски цитирую я свою же "квенту", - К кому мяч так и шел сам в руки, когда собирались на дворовой баскетбольной площадке? Кто обожал, пусть и нечасто, выезжать с отцом на охо...". - Хватит, пожалуйста, - наконец подает голос она, не выдержав. Ручка останавливается, но глаз она так и не поднимает. Интересно, за весь вечер она хоть раз осмелится взглянуть на меня? - Я не боюсь вашего... Дома. Но вход туда мне и правда заказан. Давай лучше не будем о нем? Вместо этого мы действительно могли бы поговорить о том, что тебя волнует. О чем ты хочешь поговорить, Ловец? И молчит, послушно и выжидающе. - Например, о том, зачем ты сделала меня таким, - отвечаю я резко и не задумываясь. - "Таким" - это каким же? - устало интересуется она; то ли правда не понимает, о чем я, то ли хорошо делает вид. - Одноглазым калекой. - Сильным духом. - Уродом. - Не-нарциссом. - Трусливым. - Волевым. - Злопамятным. - Хорошим и верным другом. - Хорошим другом плохим товарищам, - одним махом обрываю я этот странноватый диалог двух шизофреников, которые никогда друг до друга не доорутся, сколько бы они ни повышали голос от слова к слову, - Ведь тот же Волк... Я вдруг сбиваюсь на полуслове, потому что сбился и на полумысли. Здесь она у меня заканчивается. Я никогда особо не задумывался над тем, что же меня так тревожит в Волке, вожаке нашей стаи, между тем как тревога никуда не исчезала. Она росла во мне, крепла и требовала ответов на вопросы. Над которыми мне не хотелось задумываться. Сдвигаюсь все ближе к краю кровати, медленно сползаю с нее на пол, так что моя голова оказывается на коленях "мамочки". - ... я очень на него похож, на Волка. И мне это совсем не нравится. Почему-то делиться таким с закрытыми глазами у меня получается легче. Она окунает обе руки в мои отросшие ниже плеч волосы, не запутывая пальцы, начинает неторопливо и мягко водить ими, от висков и до ключиц, словно утихомиривая тревожные мысли в голове, отводя беду... заглаживая свою вину. И в этом простом, незатейливом жесте чувствуется столько истинно материнской теплоты (больше, чем во всем ее обращении со мной до этого), что на минуту я чуть было не поверил: это все - серьезно, это все - по-настоящему. Я действительно для нее что-то значу. - Ладно бы еще только внешне: седые пряди, светлые "волчьи" глаза... Это я бы еще как-нибудь пережил. Делов-то: подошел к зеркалу - отошел от зеркала. Но все мое честолюбие... азартность... мстительность... нелюбовь к Могильнику... Они же превращают меня во второго Волка! Под конец мои сетования делаются все менее недовольными и все более тихими, беспомощными и... кажется, даже жалобными. Аж самому противно. - Откуда во мне все это, а? Тоже твоих рук дело? - Тебе не надоело все свои беды и печали валить на меня? - вздохнула она, - Никто не "делал" тебя таким. Ты похож на Волка потому, что в чем-то тебе хочется быть похожим на него. Оно и неудивительно: он ведь все-таки твой друг. Очень умный, деятельный, харизматичный друг, за такими всегда стремятся и таким всегда подражают... - Да-а-а? - тяну я совсем как раскапризничавшийся ребенок и ничего не могу с собой поделать, - И как же далеко, по-твоему, может зайти это... "подражательство"?? - Думаю, не слишком далеко, - после некоторого раздумья отвечает она, - Ни на одного Волка ты не можешь быть похож больше, чем ты похож... - ... на тебя, - заканчиваю я, - Ну, по крайне мере, так понятнее, в кого же я такой, без стыда и совести, уродился. Тебя-то саму никогда не мучила совесть по этому поводу? - За тебя - нет, - немедля ответила она. - Ну, что и требовалось доказать. - Зачем ей делать то, с чем ты и сам неплохо справляешься? Непонимающе хмурю брови. - Да. Это ты мучаешь меня, Ловец. Больше и сильнее, чем кто-либо другой, о ком я когда-то писала. Послушай, сколько еще это будет продолжаться? Ты занимаешь все мои мысли и замыслы, встреваешь во все диалоги, просачиваешься во все сюжеты, проникаешь в мои сны, теперь уже и врываешься в мой дом без приглашения... Мне совсем не стало покоя от тебя. К своему удивлению, я расслышал в ее голосе все те же слабые, жалобливые нотки, которые до этого звучали в моем. - Я-то надеялась, что чем больше придумаю и напишу про тебя, тем самостоятельнее ты от этого заживешь, но... Полюбуйся, сколько всего про тебя уже есть, - тут она обличающе потрясла парой исписанных, ни на что более не годных блокнотов у меня перед носом, - а каков результат? Да тебе такими темпами давно пора самому расхаживать по всей Москве и покупать себе сигареты! И даже препираться с продавцами из-за своего возраста. Она протянула руку, безошибочно выудила у меня отцовскую зажигалку из левого нагрудного кармана рубашки и принялась пощелкивать ее крышечкой: откроет-закроет, откроет-закроет... Ничего ей не сказал на это; надо же, и куда я зажигалку-то кладу она знает... - Возможно, так все и случилось бы, допиши ты хоть что-нибудь из того, что писала обо мне, до конца. Да-да, знаю я все эти ваши умные сентенции про то, что дописанное и законченное произведение вроде как отделяется от своего автора и начинает жить своей жизнью, - отмахнулся я, не уточняя, опять-таки, откуда у меня взялись такие познания, - Но я - я-то ведь по-прежнему живу у тебя только в отрывках. Эпизодах. Ин-тер-медиях. И вот где бы я мог слышать это странное словцо?... - Жизнь ты крошишь передо мной по малюсенькому кусочку, как перед цыпленком: на, мол, поклюй, смотри не подавись, да не забудь сказать спасибо и за эти крохи! Может, это все потому, что ты сама не хочешь отпускать меня от себя? - Не хочу? Да я ни-че-го уже не хочу, - горестно выстанывает она куда-то себе в ладони, - Я устала, Ловец. И иногда мне кажется, что хорошо, если для тебя и для меня все закончилось бы не поставленной в эпилоге точкой, а вот этим... Щелкнула кнопка, из круглого отверстия моментально вырос лепесточек пламени. В следующее мгновение я уже отшвырнул одной рукой ее старый блокнот подальше, а второй вцепился в ее кисть, не давая огоньку юркнуть обратно, а ей - выпустить вещицу из рук. Все-таки слишком поздно я сообразил, зачем ей понадобилась мой зажигалка. Но и она - слишком медлила, чтобы осуществить то, что якобы задумала. - Только дрыгнись, - предупреждаю я, сильнее сжимая ее побелевшие пальцы и вдавливая большой в кнопку, - Только дрыгнись, и ты сама у меня заполыхаешь, как новогодняя елка! Наши переплетенные руки дрожат мелкой дрожью и, кажется, вот-вот раздавят зажигалку. Пламечко тоже судорожно мечется туда-сюда, словно не может решить, чью же сторону ему занять. Она борется изо всех сил, отклоняя голову как можно дальше и пытаясь высвободить руку. - Плевать мне, в какие игры любишь играть ты и Дом, - я смотрю в ее широко распахнутые глаза, наконец-то тоже глядящие на меня и только на меня, и вижу, как в них отчаянно спорят между собой умирающее неверие и зарождающийся ужас: "Но ведь этого не может быть! Не может быть! Творение не может принести вред своему создателю!". Преодолевая ее сопротивление, подношу огонек еще на несколько опасных дюймов к ее виску. По заправленной за ухо пряди волос яростно прокатился золотистый отблеск пламени. Не может, да? Вспомни Франкенштейна, дорогая мамочка. - Я вам - не игрушка. И никому, слышишь, никому и никогда я не дам собой играть. Ну что ты смотришь так затравленно? Попалась? Да ладно, как будто не ИМЕННО ТАКИМ ты хотела видеть меня, когда сочиняла мою "квенту"! А коли все же хотела и все же таким - пожалуйста, я перед тобой! Любуйся тем, кого создала и гордись собой! Да, прихожу, встреваю, вторгаюсь и врываюсь! Потому что - "ревнивец"! Потому что - "собственник"! И вцепляться в людей привык не только руками, но и вообще всем, чем получится, лишь бы покрепче! Да и взгляда моего ты, как и все, долго не выдерживаешь, и сам я, когда вижу в зеркале проклятущую чертову стекляшку, - представь себе, тоже!! Зажигалка с громким тяжелым стуком падает и отскакивает от линолеума, когда я разжимаю пальцы. Она сама готова скользнуть следом, потому что ноги подводят, и мне приходится придержать ее за плечи и усадить на кровать. - ... но если ты и правда способна любить таких своих детей, как я... Если ты меня хоть немного любишь... Замечаю, что ее глаза уже не просто блестят - сверкают от слез, и поспешно сглатываю то, что у самого набилось в горле и мешает говорить. - ... то мне нужно все это твое "немного". Целиком. До последней капли и последней буквы. Не глядя нашариваю на полу отцовский подарок, резиново-газово-латунный, и прячу обратно в карман. - Один раз пожив в этом мире, хочется жить и дальше. Даже если чаще всего ты видишь в нем серые стены Дома, да и те можешь нормально видеть только одним глазом. Мне хочется жить и дальше. Даже если дальше будет хуже. Продолжай думать обо мне все свои мысли, продолжай мучаться моими визитами, продолжай писать обо мне свои отрывки. Люби меня... если, конечно, можешь. Ты достаточно всего отняла у меня в жизни, не слишком-то много дав взамен - так не отнимай хотя бы ее. Не смей отнимать у меня последнее. Видимо, сносить укоры и упреки у нее больше не осталось сил, поскольку она разражается плачем. Ее всхлипы звучат очень странно - непрерывно и по-алисьи оглушительно, будто слезы бегут из глаз в два ручья или даже узеньких водопада. Перетекающих с камня на камень, срывающихся вниз и тонущих в каждом новом робком вздохе и всхлипе... ... собственно, какое-то журчание меня и разбудило, хотя чувствовалось, что журчащий старается вести себя потише. Но мелипрамин брал свое за мой удивительный "прыжок": я еще минимум полдня буду с него так дергаться от всякого шороха или стука. Хотя в нашей комнатной люстре все лампочки были целыми и исправными - сейчас ни одна из них не горела. Состайники спали. Все, кроме Капитана, который высыпал в кружку ложку чего-то возмутительно шуршучего и залил его новой порцией кипятка с не менее громким и сочным переплеском. - Наверное, то, как ты здесь сидишь и тянешь свой кофе, слыхать даже на первом этаже, - я перевернулся на живот, обхватил подушку руками и злобно покосился на него. Взгляд Капитана, не ожидавшего, что он кого-то разбудит, метнулся ко мне. Чертов полоумный "жаворонок". Чертов ощипанный петух! - И тебя с добрым утром, - невозмутимо отозвался Капитан. Обычно до всяких сарказмов, ехидств и прочих ерничаний он не опускался, но сейчас уж очень окрашенно прозвучало его пожелание. - С добрым ранним утром, - буркнул я, - Приспичило же тебе подскочить ни свет, ни заря и погонять кофея. - Будешь? - Капитан пододвинул еще одну кружку и сделал глоток из своей, - Все равно всем скоро вставать. А ты чего проснулся такой взъерошенный? Опять "прыгал", что ли? Я со вздохом упал обратно на подушку: ничего-то от тебя не скроешь, дотошный наш. - Прыгал. - И куда на этот раз? - поинтересовался Капитан, просто чтобы что-нибудь спросить: Изнанку он считал если и не вымыслом, то опасной глючной амфетаминовой дурью и больше ничем. Толку с ним было об этом разговаривать-то. - К чертовой матери, - ответил я на праздное любопытство. Наверное, слишком коротко для вежливого. Что поделать, ранние пробудки меня вообще не располагают к вежливости. Пару раз в год я все-таки это делаю. Слушаю нотации Капитана, глотаю горошины мелипрамина и снова попадаю в тот самый Город, к ней. Я по-прежнему не доставляю никакой радости ни ей, ни себе этими визитами. И все же после каждого возвращения из Города мне становится немного легче жить. А судя по тому, что я до сих пор живу в Доме, а не пропал без вести и не умер непонятной смертью - и она, наверное, не столь сильно ненавидит меня, как мне иногда кажется.