Ганна Соловэй

Ганна Соловэй

      Я служу у Тараса Бульбы, пособляю его жинке готовить да хату в чистоте держать. Мать моя, покойница, говаривала, будто хороша я. Да только кудри мои чёрные и глаза серые совсем мне не любы… А Соловьём меня прозвали за то, что, как встаю поутру, всё пою весь день.       Остапа с Андрием давно я знаю — когда они дитятями были, играли мы вместе да забавлялись. Но уехали они обучаться наукам разным, я же в этом ничего не смыслю… А как уехал Остап, закручинилась я. И работа уж не веселит, и гадания разные, и шалости девичьи. Тут-то и поняла я, что люблю милого Остапа без памяти!       Через долгое время воротился мой милый Остап. Ох, и учёный же! Теперь уж точно на меня глядеть не захочет. Когда вошёл он в горницу, стряпали мы галушки. Но напугал он нас, закрыла я лицо рукавом и с криком выбежала из горницы. Была я радым-радёшенька, что ненаглядный мой вернулся!       Но как я грустила, когда сказал Тарас гостям своим, что завтра же едет с сыновьями на Сечь. Видела я слёзы жинки Тараса, лобзания её с сыновьями… Не заговорил со мной Остап, не заметил меня. А стал он краше прежнего, и мужественное лицо его было прекрасным, как лики святых на образках, которые мать надела на шею детям своим, рыдая. Уехали…       Знала я, знала, что не вернутся братья домой! Не вытерпела я без орла моего и недели. Хоть и понимала я, что не одной девушки к Сечи даже близко не подходило, а всё ж решилась! Надела я шаровары мужицкие да свитку старую, волосы под папаху упрятала, на коня господского вскочила, понеслась на Сечь…       Назвалась я на Сечи — Влад Соловэй. С Остапом сдружилась, вместе мы в одном курене обучались. Правда, голос мой сиплый стал да надтреснутый от горелки, а люльку лишь раз в жизни курила, на сборе важном… Хорошо мне жилось на Сечи! Да вдруг отправляют нас с врагами веры Божьем биться, с поляками окаянными!       Не испугалась я в битвах лютых, да человека ни одного не тронула… Долго мы осаду у одного города держали. А как узнали мы, что Андрий к шляхтичам перешёл — закручинились. В этой битве с Остапом мы сдружились больше ещё — видел он, что не всё у меня, как у казаков гордых выходит — и обучать меня стал. Как-то сидели мы вдвоём у костра, вот я его осторожно и спросила про Андрия, а после — совсем осмелела, спросила его про девушку, сердцу милую. Гордо он отвечал, что никогда он не любил, и что, дескать, от баб одна погибель…       Но в последней битве несладко нам пришлось... Многих славных убили уже. А любимый мой скачет по полю, головы сносит, да ещё и других казаков подбодряет. Подскакал он ко мне, сказал слово доброе, но вижу — и ему тяжко уже. Вдруг вижу: басурман какой-то ружьё страшное достал — и прям в Остапа целится. Всё у меня в голове помутилось, подбежала я к басурману, а он вдруг выстрелил, но вижу: милый мой ненаглядный жив, здоров...       Много героев пало в этой великой битве. Лежат и стеклянным взглядом в небо смотрят. Как прекрасны их смелые юные лица! Они не жалели для Родины себя! А на груде трупов лежит мёртвый казак. Он совсем молодой, сколько счастья, удовлетворенности и удивления на его красивом лице! Пуля попала ему в самое сердце — сердце, полное радости, любви к жизни. А папаха сползла немного, и виднеются из-под неё черные кудри. Уста застыли в нежной улыбке, произнося чьё-то имя...