Она (Her)

Музыка, выбранная автором: Ludovico Einaudi – Fly.

*

Она прекрасна. Он говорит об этом всем и каждому. Свет играет в её волосах, когда она сидит у окна и читает журналы. Её улыбка – это целая вселенная. Она танцует в центре комнаты и кружится по полу на кончиках пальцев. Ему почти нечего больше желать. В ней, невозможной, три языка, три цвета, три измерения. Она – триединство, три, собранное в одно. Она поёт по-английски и ругается по-японски. Он – сноска, она – Страница.

*

Он всё так же видит её, теперь даже больше, чем прежде – в тёмных углах и ослепляющих вспышках. Комната плывёт перед глазами, но она там, сама неподвижность и молчание. Она в Японии – с короткой стрижкой, тёмной помадой. Она здесь, в Корее, тенью. Джиён видит её в темноте. Она на вечеринке с Юн. Синий наряд, улыбка, бокал в руке. Чужая ладонь у неё на талии. Она в Японии, а он здесь, в полумраке сынхёновой квартиры, незваный, уткнулся в свой телефон. Он видит её в инстаграме. Видит снимки из её жизни – той, что без него, после него, очевидно лучше без него. Она точно в Японии, но так же здесь, в неярком свете его телефона и в тёмных углах. Когда экран гаснет, Джиён продолжает видеть её – она заполняет пространство вокруг сверкающими улыбками и оставшимся в памяти смехом. Сынхён сидит напротив, на самом деле в комнате только он. Она около окна и возле него, и на кухне, с локтями на столе. Она не настоящая – плод воображения, бутылки вина и половины бутылки водки. Она – это четыре года воспоминаний без шанса на продолжение. Что происходит с дорогими воспоминаниями, когда они становятся ненужными? Когда улыбки начинают причинять боль, а смех превращается в злую насмешку, что делать со своей любовью тогда? Эта любовь по-прежнему в нём, тяготит и придавливает к земле. Когда Джиён видит её, когда думает о ней, он чувствует это. Он любит её. До сих пор.

*

Сынхён не выказал ни удивления, ни его отсутствия, когда открыл дверь и увидел за ней Джиёна. Он устал за день и собирался ложиться спать. Свет был приглушён, тихо играла музыка в одной из дальних комнат. Джиён вошёл без приглашения. Не спрашивая. Сынхён молча сидел с ним и слушал. Ему не хотелось, Джиён ясно видел. Не хотелось, чтобы пришёл кто-то посторонний и нарушил привычное течение вечера, но ему он позволил. Сынхён разлил бутылку водки на двоих, решив, что этого хватит. Не хватило. Джиён мигом проглотил свою порцию, и Сынхён последовал его примеру, потому что так было нужно, он не знал, как утешить его по-другому. А потом было вино и молчание, потому что Джиён разучился говорить, разучился быть собой без неё – забыл, что он сам любил, а что не любил, что чувствовал, а что – нет, потому что она была всем, а без неё…

*

Комната плывёт. Джиён рассматривает босые ноги Сынхёна: нервное покачивание ногой вверх-вниз, беспокойное вращение голой щиколотки – он позволяет этому зрелищу загипнотизировать его на время. Он глядит, как Сынхён ёрзает в кресле, и этого достаточно, чтобы она перестала возникать подобно призраку или лучу света в темноте. Он теряет её в сочетании красного, белого и синего на бедре Сынхёна. Знакомые полосы на сером. Том Браун. А у неё было синее в Аояме и носки с сандалиями. Сынхён допивает вино и поднимается, нетвёрдо держась на ногах. Он превращается в неё – взмахами рук, шарканьем ног. Джиён видит её вместо него. Сынхён – это медлительность и меланхолия, и в нём недостаёт целой кучи всего. Странно, но даже она, яркая, тёплая и полная жизни, в этом похожа на него. Она проглядывает в каждом движении Сынхёна так же, как во множестве других мелочей – в чашках кофе и уличных вывесках, в лицах детей и запахе дождя. В кухне исчезает Сынхён, а Джиён ощущает её отсутствие, словно это она ушла его шагами. Он видит её там, в белой футболке и удобных штанах от Тома Брауна, с красным, синим, белым. Он слышит, как звенит посуда, открываются и закрываются дверцы шкафов, как бежит вода из крана. Он слышит, как ходит Сынхён, а видит её – она тянется за стаканом на самой верхней полке, и футболка, чуть задравшись, оголяет поясницу. Ему всё больнее. Из кухни доносится голос Сынхёна, но Джиён снова слышит только её. Она мурлычет что-то из Дасти Спрингфилд и Майкла Джексона. Она учит его постельному японскому и называет алфавит в обратном порядке. Она переписывает слова к популярным песням и говорит фразы вроде «Я так больше не могу». Звуки на кухне стихают, и Джиён слышит низкий голос Сынхёна, но не может разобрать слов. – Я говорю, тебе налить ещё? Сынхён возникает в поле зрения, пьяный и безучастный. Джиён вжимается в диван поглубже и кивает. Выпить ещё, отличная идея – определённо. Сынхён снова исчезает, и Джиён видит, как уходит она. «Я так больше не могу». Это неопределённое «так». Он гадает, что стало для неё последней каплей. Может быть, какой-то пустяк, что-то, что он сделал или, наоборот, не сделал; а может быть, она неделями собиралась уйти, но всё не могла выбрать подходящий момент. А той ночью впервые всё сложилось удачно, и она, набрав его номер, положила конец их отношениям. Как могло бы всё случиться, если бы тогда, в том клубе, музыка не перестала играть, он бы не услышал свой телефон, не взял бы трубку и не выслушал её? Изменилось бы что-нибудь, случись всё несколькими часами позже? Смогла бы она сказать ему то же самое, глядя прямо в глаза? Возможно, он смог бы остановить её, когда только заметил выражение её глаз. Джиён перебирает догадки, потому что не может иначе. Он гадает снова и снова, потому что любит её до сих пор, а её любовь прошла, и он даже не понял. Она в Японии, а он здесь, у Сынхёна в квартире, потому что не хочет идти к себе. Он несчастен. В нём не хватает чего-то важного. – Четыре года – это же долго, да? Сынхён кивает с другого конца комнаты, у него полный бокал вина, и Джиён только тогда замечает, что бокал в его руке тоже наполнен заново. Он глотает вино и плачет. Слёзы бегут по щекам, а он глядит на отсутствующее лицо Сынхёна, и чувствует это: боль, тоску и несправедливость того факта, что она оказалась в состоянии разлюбить его. Джиёна гложет чувство вины, ведь он с самого начала знал, что они обречены. У отношений на расстоянии нет шанса. Все это знают, но он любил её и хотел попытаться. И ведь всё получалось, пока вдруг не перестало. Ему хватало видеться с ней раз в месяц, просыпаться с ней рядом, целовать её, касаться, шептать ей на ухо… одного-двух раз было достаточно. Но, видимо, такого «достаточно» не достаточно. Сынхён задумчиво глядит в пол, и Джиён ненавидит его, совсем чуть-чуть. Ненавидит потому, что никогда не видел Сынхёна влюблённым, а следовательно, и разлюбленным; ни разу не видел его с разбитым сердцем или убивающимся по кому-то. Он ничего не знает о его девушках примерно со школы, и никогда не слышал, чтобы Сынхён вообще говорил о любви. – Почему ты не рассказываешь нам о своей жизни? – спрашивает Джиён, вытирая слёзы. – У тебя есть девушка? Они у тебя вообще бывают? Почему я ни одной не видел? Сынхён пожимает плечами и говорит, что у него их никогда не было. – Я тебе не верю, – бормочет Джиён. – Дело твоё. Может, у него и правда ни одной не было. Может, его интересует другое. Может быть, он предпочитает одиночество. Как бы там ни было, Джиёну ничуть не легче. Это несправедливо – что кого-то эта боль не коснулась. От вида Сынхёна, сидящего неподалёку – полноправного хозяина себе самому и собственной судьбе – Джиён чувствует себя унизительно одиноким. Он встаёт, пошатываясь. Пол под ногами ходит ходуном, и его кидает в сторону. Джиён в восторге. Вот бы рухнул весь мир… Сынхён оказывается рядом, подстраховывает, направляет. Он не она, но на несколько мгновений его достаточно. Кухня холодная, стерильная, серая. Здесь нет её, тянущейся к верхней полке – только Сынхён, пьяный и непонятный, со штопором в руке. Джиён чувствует себя опустошённым. Он ловит своё отражение в зеркальной дверце микроволновки, и слёзы возвращаются снова. Без неё он сам не свой. Недоработанный проект, брошенный на полпути. Он тоскует по ней. Тоскует по жизни, что была с ней; по тому, кем он был с ней; по миру, который был у него три недели, два дня и шесть часов назад. Он физически сдувается, съёживается, становится менее чем. Ничтожным и полупрозрачным. Ему не верится, что однажды эта боль пройдёт, что когда-нибудь в его жизни от неё не останется и следа. Сынхён кладёт руку ему на плечо подобно отцу, утешающему сына – поверхностное, отстранённое прикосновение того, кому не дано понять, и тогда Джиён плачет ещё горше, уже от жалости к самому себе – оттого, что пришёл сюда, потому что идти ему больше некуда. Сынхён притягивает его ближе, словно утешающий ребёнка старший, а затем – друг, утешающий друга. Ему правда сложно понять, но он старается, и Джиён обнимает его в ответ, благодарный – не только за саму попытку, но и за то, что он сейчас рядом. У него своя жизнь, у Джиёна своя, их пути разошлись и больше не пересекаются. Теперь они встречаются лишь по расписанию и общаются как чужие. Для Джиёна они стали скорее старыми приятелями, нежели друзьями: теми, у кого много общих воспоминаний из прошлого, но ни единого – из настоящего. Естественное и постепенное отдаление; они просто становятся старше и расходятся всё больше, но Джиён не хочет этого. Не хочет, чтобы его все покинули, один за другим, пока рядом не останется совсем никого. «Пообещай, что всегда будешь моим другом. Несмотря ни на что. Даже если мы не будем разговаривать годами, обещай, что мы всё равно останемся друзьями». Она лишает его слов. Он видит её. Он прижат лицом к груди Сынхёна, но видит её всё равно. Она совсем близко, за закрытыми глазами, у него в голове. В одежде Сынхёна ему чудятся отголоски её запаха, а в его объятии – отголоски её прикосновений. Она – целая вселенная, как и прежде. Только не его.