Маленькая скрипачка

      Маленькая скрипачка из сгоревшего здания консерватории. Она так и не успела закончить последний год, но уже стала той, кого я так долго искал – Мастером. Она была одержимая музыкой, как никто другой, и даже ночью не могла расстаться с подаренным мною, молодым преподавателем по классу скрипки, инструментом. Ей казалось, что струны нуждались в смычке, как она сама нуждалась в том, чтобы слышать. Слушать. Слышать. В чём-то она была права. Души нуждались в том, чтобы их слышали. Души хотели рассказать о себе. Она слушала внимательно, задумчиво, прижав подбородком гриф и извлекая мелодию, которой никто больше не смог извлечь из тех же струн. Она настолько серьёзно слушала собственную игру, словно не узнавала, что невольно создавалось впечатление, что она понимала – всё, каждое слово, каждую интонацию, каждую фразу. Мне становилось жутко. Мне, обитателю преисподней, было жутко видеть, как она всё, казалось, понимала. Никто не замечал, но она была искрой, земным ангелом. Может быть, оттого-то так обжигали меня её случайные прикосновения, объятия, поцелуи. Она была влюблена.       Пожар начался внезапно. Кто-то забыл задуть свечу, и пламя разрослось, побежало по стенам, жадно слизывая краску и лепнину, пожирая рояли и расплавляя саксофоны. Ноты горели в огне. Маленькая скрипачка задыхалась. В глазах застыл ужас – а пальцы, пальцы судорожно сжимали смычок. Я запомнил каждую ноту. Музыка была её спасением, её верой. По иронии судьбы, она верила в Бога – и в меня. Её увозили на скорой, маленькую скрипачку с обгоревшими пальцами и лицом, и я хотел быть рядом с ней – невидимым, незаметным, тенью на стене. Я погиб в том пожаре, бесполезно и тщетно пытаясь потушить адское пламя, рокотавшее, встававшее на дыбы, взвивавшееся и падавшее вниз, разверзнув клыкастые пасти. Маленькая скрипачка не хотела уходить без меня. Я не хотел, чтобы она не уходила. Она не должна была видеть, я не мог разрушить её веру в меня. Моим наказанием стала смерть – через две секунды после того, как я вытолкнул её на воздух в руки пожарного, молодого паренька. Её пальцы всё ещё сжимали скрипку – и молчали. Её большие глаза молчали тоже. Как и губы, с которых за всю её жизнь не слетело ни слова.       Она пришла за мной, спустилась в самое сердце Аида. Мрачные тени пытались опутать её, но музыка лилась и лилась, души всё громче кричали, стремились вырваться на волю из инструмента. Губы молчали. Маленькая скрипачка шла на носочках, на пуантах, и лёгкое платье развевалось от дыхания смерти. Четыре месяца моя скрипачка провела в коме, и только тот, кто выше нас всех, вёл с ней беседы. Она шла, и в её стеклянных глазах не отражалось ничего. Дрожь пробрала меня – маленькая скрипачка остановилась перед троном Владыки, сложенным из черепов и костей, мрачным, пугавшим, отталкивавшим невинных существ. Скрипка смолкла. Стеклянные глаза уставились в упор на Аида. Словно она не замечала меня, улыбаясь печально и отрешённо, не отнимая подбородка от корпуса скрипки, не убирая смычка от стонавших струн. Мелодия полилась с новой силой, с новой страстью.       И когда она опустила смычок и скрипку, Владыка не сказал ничего. Он смотрел на неё, возвращая её же взгляд, как будто чего-то ждал. Я вздрогнул невольно – в первый раз в жизни она приоткрыла губы и произнесла слово, фразу, так чисто и ясно:       – Он мой.       Аид смотрел на неё, не рассмеявшись в ответ на её дерзкую просьбу. Со времён Орфея и Эвридики никто не осмеливался по доброй воле спуститься сюда, в царство мрака, но и Орфей не был столь дерзок в своём желании, вымаливая встречи и жизнь той, которую потерял. Я стоял, готовый сделать шаг ей навстречу, много шагов за ней. Она была всё та же – скрипачка, маленькая скрипачка из сгоревшей консерватории, которая украла моё не существовавшее никогда сердце.       Я не знал, что она умерла. Она явилась не в блеске и величии вознесшейся, но такой, какой я её помнил. Мелодия полилась снова, чистая, ясная, проникавшая в погубленную на заре мира душу. Владыка слушал, уставившись перед собой, а я – я сделал первый шаг. Маленькая скрипачка смотрела мне в лицо, отступая по узкой дорожке, и я хотел поддержать её, помочь ей не оступиться, но вместо этого слепо шёл за ней. Я ощущал жизнь, я, давно мёртвый, и свежесть ветра, и пение птиц. Я заново учился любить и ненавидеть, страдать и верить. Я шёл за ней всё выше и выше, не замечая, и вдруг солнечный свет, яркий, неестественно сиявший, ослепил меня. Я видел солнце сотни раз, соблазняя невинные души и заманивая в сети, но никогда не видел его таким. Маленькая скрипачка улыбалась, и музыка лилась и лилась, рассказывая обо всём, что было прекрасного в мире – и о Нём, о Его прощении и любви. Всё выше и выше.       – Свобода! – закричала маленькая скрипачка, запрокинув голову, раскинув руки, и свет исходил от неё. Скрипка исчезла, рассыпалась пеплом, и души вырвались на волю, закружились вокруг нас, бестелесные, призрачные и слишком материальные для меня. – Свобода! Свобода!       Там же, в вышине небесных сфер, она поцеловала меня – так, как я хотел целовать её, будучи учителем по классу скрипки, и как не смел целовать, зная, что унесу её с собой в мрак. Её душа была чище, чем я мог себе предположить. Прощение. Свобода. Радость. Счастье. Глупые догмы не значили ничего, и на один миг я понял величие и непостижимость порядка – на пороге золотых ворот, распахнувшихся перед нами.