Музыка. Лавина в замедленной съемке.

Безжизненно-слабо мерцающий свет фонарей уже пустынной Набережной был единственным ориентиром в пространстве, но совсем не обнадеживал, только давал понять, насколько тщетны любые попытки выбраться - таким далеким и недостижимым он казался. Недостижимым, но не манящим, нет. Вода уже не кусает кожу - крошит свои ледяные зубы о точно такое же задубевшее тело. Двигаться в одежде под водой получается не слишком удачно, и булыжники, привязанные к рукам и ногам, совсем не собираются этому способствовать. Мерцающий свет фонарей Набережной становится все тусклее, будто отворачиваясь от того, кому больше не нужен этот свет, уподобляясь безразличным к чужому несчастью зевакам. И может показаться, что надежды нет.... ... но, к счастью, я дышу. Веревки, удерживающие камни, которые должны были меня потопить, безо всякого с моей стороны усилия, соскользнули, и устремились ко дну. Тот, кто завязывал узлы, - в его помыслах, наверняка, сулящие погибель, - не слишком хорошо вник в теорию подобного убийства. Тот, кто сделал это, слишком колебался, был слишком напуган, чтобы хладнокровно отдаться делу. И, конечно, я знаю, кто сотворил это со мной. Знаю прекрасно. Организовала смерть моя дорогая жена. О, если бы мне открылся хоть какой-нибудь знак, намек на то, что она способна решиться на такое, сразу сказал, не мешкая, чтобы она любила, кого хочет, и была, с кем пожелает - хоть с ним.* И убивать меня при этом совсем не обязательно. Мог случиться огромный скандал, каноничный, включая обоюдное вытаскивание на свет застарелых недовольств, но этому уже не бывать. Пусть она не имеет об этом ни малейшего понятия, но, к счастью для нее, я дышу. Глубинные речные течения ощущаются гораздо неприятней. Водная артерия города, пусть и далекая от вдохновенной живописности, которую ей приписывают местные поэты, как плохая хозяйка: ожидая гостей, она лишь только спрятала самое с виду неприглядное, на деле оставаясь все такой же неприветливой, в тайне желая скорого отбытия гостей. Здесь холоднее, настолько, что двигаться уже не хочется совсем. Мутная, грязно-зеленая вода таит едва ли не больше жизни, чем в этом застывшем в бесконечной суете городе. А ведь у меня нет никого, кроме нее. И не было. Ни здесь, ни где бы то ни было еще. И, похоже, только она найдет в себе силы завтра обо мне вспомнить. Завтра, и еще бесчисленное множество раз, ночью, просыпаясь в судороге ужаса, комкая мокрые от своего пота простыни. Она уже наказала себя, даже не исполнив до конца задуманного. Да... ей будет тяжело дышать от одного только обо мне воспоминания... А я... к счастью, я дышу свободно. Были ли у меня друзья? Наверное, нет. И товарищей по службе - тоже, если, конечно, не принято называть таковыми людей, которым почти ежедневно, растягивая губы в кроткой и вежливой улыбке, от которой болели щеки (и, ни коим образом не меньше, даже напротив - совесть), напоминать свое имя. Для человека, чье исчезновение из дома много лет назад, скорее всего, не было замечено до сих пор, другой судьбы припасено не было. И ничего другого для такого человека не было припасено. Совсем. Уже не отыскать стороны, в которой был свет фонарей, ему на смену пришли тени проплывающих в неположенный час лодок и судов покрупнее, которые отчетливо видятся огромными хищными рыбами, почему-то брезгующими так внезапно появившейся добычей - единственной, к слову, в этом помертвевшем водоеме. А она видела. Она помнила. Не любила? Да. Понимала. Я думаю так, устала? Но - жалела, иначе бы не повязала себя такими предсказуемо роковыми узами, которые в этом обществе обрывать не принято. Я не желаю для нее той судьбы, что она избрала себе. Но раз во плоти я больше не нужен, ей придется смириться с моим существованием в ее собственной голове - ближе к ней, чем я когда-либо был; ближе, чем я надеялся оказаться при жизни. Я не помню, с какой стороны был свет фонаря. А свет не запомнит меня, но к этому я успел привыкнуть, и это уже не так похоже на чувство, будто сердце сдавили клещами, а кровь превратилась в лед... Ложь? Да. Она разрушила, уничтожила мою защиту; разобрала меня и воссоздала заново, с интересом любопытного карапуза, как дом из кубиков. Каково ей, интересно, было узнать, что домик внутри пуст? После этого я перестал ее интересовать. Впрочем, я не интересен никому (в первую очередь - себе), но раньше это не было так. Так больно. Дно реки выразило негостеприимство единственным доступным способом - острые камни больно впились в спину. Грязная и мутная вода пополам с речным илом давно заменила воздух в легких, но я дышу.

Да... дышу. Но к счастью ли?

*"...хоть с ним" - часть строчки из стихотворения Н. Гумилева "Отравленный"