А что сделал бы ты?

— Гарри? — Мой голос звучит не таким, каким я привыкла его слышать. Сейчас я произнесла "Гарри" жестко, с неправильным ударением, стараясь задеть чувства парня, если он все-таки присутствует в этой комнате. — Стейси? — Он удивлен, а я радуюсь тому факту, что свет выключен. — Думал, ты не вернешься. Я пожимаю плечами, но вспоминаю, что он не может видеть в темноте. Медлю ровно три секунды, которые отсчитываю про себя, и добавляю: — Могу уйти, — уверена, что он улыбается. Он прекрасно знает, что я не уйду, а если и попробую, то он не даст мне ступить и шагу дальше порога. — Ты не уйдешь, — его голос такой родной и теплый. Я закрываю глаза, чтобы представить его лицо, его улыбку и то, как двигаются его губы, когда он произносит "Ты не уйдешь". Три слова, что способны заставить меня чувствовать себя намного лучше, чем "я люблю тебя" или "ты нужна мне", хотя последние два варианта не худший выбор из всех предоставленных. — Нет, Гарри, я могу уйти, если ты хочешь, — я снова делаю ошибку в ударении и мысленно ругаю себя. Парень медлит, и я думаю, что он начинает злиться. — В этом и дело, Стейс. Я не хочу, чтобы ты уходила, — мне приходится снова закрыть глаза и нарисовать фигуру Стайлса в глубинах воображения. — А я и не хочу уходить, — бормочу я в тот момент, когда Гарри из воображения повторяет фразу реального Гарри. — Но рано или поздно тебе придется уйти, — его усмешка съедает меня сильнее, чем предложение, идущее до нее. — Объясни... — шепчу я, в надежде, что он услышит. — Ненависть, Стейс, ненависть. Ведь из-за этого тебе плохо? — голос Гарри стал более жестким, это больше не мой Гарри, поэтому я снова закрываю глаза, — тебя заботит то, что говорят и думают о тебе другие. Боже, это смешно и глупо одновременно. — Ненависть не самое легкое и смешное из дел, Стайлс, — я не говорю, я шиплю, как ядовитая кобра. — Я могу задать тебе вопрос? — мой Гарри вернулся. Я киваю, но вспомнив про свет, говорю: — Конечно, да, задавай. — Что ты сделала бы, если бы знала, что завтра умрешь? — сейчас его тон был слишком похож на тон мистера Робинса, человека, что преподавал философию у моей группы. — Я бы хотела пожить, — отвечаю, а он заливисто смеется. Сердце пропускает два, а может сразу и три удара, — я бы хотела любить тебя, Гарри, — надеюсь, что он не услышал мою последнюю реплику из-за своего смеха, но нет, он услышал. — Ты бы хотела любить меня? — он шумно выдыхает, заставляя пол под моими ногами плавиться, — Любить? Меня? Это снова мой маленький и ранимый мальчик, который заставляет мое сердце биться только тогда, когда рядом есть он. Он не уверен, потому что думает, что его нельзя любить. Мой Гарри. А ведь он достоин всей любви на планете. — Да, Гарри. Я бы хотела в свой последний день жить и любить тебя. Это все, что мне нужно, — сглатываю комок слез, стоящий в горле. Проходит десять мучительных, для меня, минут, до того как он снова начинает говорить. За окном мелькают огни фар проезжающих мимо машин, я даже благодарна, так как из-за их пусть и слабого света, я могла видеть его. Он сидел на диване, упираясь локтями в колени, голова чуть наклонена, а волосы в ужасающем беспорядке. Могу поспорить, что он не мыл голову уже дней пять, если не больше. — Тебя бы не беспокоила ненависть? Тебя бы не беспокоили слухи? — Его голос приближается, я понимаю, что он хочет подойти ближе ко мне, и громко хватаю ртом воздух, давая парню пусть и идиотскую, но маленькую подсказку. Он понимает. Он всегда всех понимает, а меня знает лучше, чем я могу себя знать. Тепло, что исходит от его рук, обжигает меня даже через ткань футболки. Я теряю нить разговора. Мир перестает существовать, как и его дом, темная комната вокруг нас. Есть только я. Он. И его руки на моей талии. — Ну, так? — Мысли прыгают у меня в голове подобно рою кузнечиков, — Стейс? — Прости, я не могу думать когда… — я замолкаю, чувствую, что кровь липнет к щекам, — прости. Он понимает и убирает руки с моей талии, а мне хочется выть. Выть и орать, чтобы он вернул их на место. А он в очередной раз демонстрирует ужасающую способность читать мои мысли: — Я верну руки сразу, как только мы закончим говорить, — он улыбается, я просто чувствую, что он улыбается, — мне тоже больно, как и тебе, — Гарри запинается, и эта пауза выходит довольно глупой, — я имею в виду, мне больно не прикасаться к тебе. Желание выть на луну пропало. Теперь я бы все отдала, чтобы прямо тут попрыгать от радости или даже станцевать. — Что ты спрашивал, Гарри? — В этот раз я правильно произношу его имя, это вызывает у меня гордую улыбку. — Заботила бы тебя ненависть сегодня, если бы ты знала, что завтра твой последний день? — он берет мою руку в свою ладонь и ведет к дивану. Мы сели: он — грациозно, утянув меня в объятья, забыв, как это действует на меня, и я, как старуха со скрипящей спиной и щелкающими коленками. — Ты бы волновалась о снимках меня и тебя, что появились бы в интернете, если бы знала, что твоих снимков больше не будет никогда? — Гарри молчит, а я обдумываю вопрос, не понимая, куда именно ведет парень, — ты бы заботилась о том, чтобы угодить кому-то, если бы понимала, что завтра тебе не нужно было это делать? — он снова молчит, но я понимаю, что он не закончил. В его объятьях тепло, и я переживаю, что могу заснуть, а парень обидится. Гарри всегда требует от меня сил и стойкости. Это всегда очень забавно для меня: он единственный человек, кто может заставить меня проявить эти качества и единственный, кто хочет лишить меня не только их, но и рассудка, — Ты бы думала тысячу раз, прежде чем соединить одно свое решение с другим, а Стейси? Ты бы читала книгу также распланировано по сто страниц в день, а не глотала бы их по одной за час? Пожалуйста, ответь мне. В его голосе глухая и плохо скрываемая боль. Я тоже заставляю его чувствовать себя не в своей тарелке, но это не радует меня. Я не могу быть в такой роли, только не с ним. Мой Гарри. Мой маленький мальчик не должен испытывать боль. Он слишком уважает мир, но не его вина, что мир, который он уважает, прогнил и не может ему вернуть хотя бы каплю уважения. — Это сложно, Гарри. Меня бы не беспокоили слухи. Какая разница как я получаюсь на фото, если завтра даже не увижу его? Я бы жила так, как хотела бы жить до этого. И я бы глотала книги с ужасающей скоростью, чтобы успеть прочесть ту самую. Мою книгу-светоч. — Книгу-светоч? — Его губы обхватывают мочку моего уха, на что мое тело произвольно выгибается. Гарри ухмыляется и, отстранившись, добавляет: — Люблю это. Это подтверждение для меня, что ты не уйдешь. Так что за книга-светоч? — Его голос мягкий и я понимаю, что ему правда интересно. — Книга-светоч, Гарри, — я улыбаюсь, это же так очевидно, — я узнала о таких после того как прочла пару французских романов, помнишь я постоянно ходила с книгой, а ты ненавидел девушку, лежащую среди облаков, что была на обложке? — Я не ненавидел ее, Стейс. Просто это глупая обложка. Продолжай, ну же, мне интересно. — Каждая книга — история, Гарри, это ты понимаешь? Даже самый маленький рассказ, что написан на клочке бумаги — уже история. Если бы я могла влюбиться в писателя, то у меня был бы шанс никогда не умереть, — я ахнула, потому что руки Гарри усилили свою хватку. — Продолжай рассказ, но не говори такое, — мое сердце падает. Он ревнует. Парень все еще не осознает, что моя жизнь уже не имеет значения без каштановых кудрей, хриплого голоса, зеленых глаз и самого огромного в этом мире сердца. Сердца, которое он показывал другим, но люди были достаточно глупы, что просто не хотели видеть. — Каждый отрывок из написанного несет в себе какой-то кусок истории. Читатель берет в руки книгу, не догадываясь чего именно ему ожидать: слез, боли, счастья, радости, разочарования или пустоты. Людей, читающих книги, это интригует. Что-то вроде одержимости покером или наркотиками. Не могу знать какого это, но явно такой, же азарт. В том французском романе автор писал, что книготорговцы сводят судьбы. Писателей и читателей. Читателей и персонажей. Читателей с другими читателями. А книжный магазин служит чем-то вроде брачного агентства. Книготорговец из той книги говорит, что каждый человек ищет на этом свете не только вторую половинку, но и книгу-светоч. Книгу, что способна перевернуть мир читателя с ног на голову. Я думаю, что я с ним согласна. Без книги-светоча мы не сможем до конца понять тех проблем, которые есть у нас, не сможем и решить их. Я знаю, это странно. Довольно странно на самом деле, но я, правда, так думаю, — Гарри перебрасывает мои волосы на правое плечо своей рукой, а затем прикасается своими губами к моей шее слева. — Ты бы читала книги, пока не нашла такую, узнав, что тебе остается всего двадцать четыре часа? — его голос сквозит не только удивлением, он напряжен, напоминает струну, и я снова улыбаюсь. — Я просто отвечаю на твой вопрос, Гарри. В свой последний день на планете я бы хотела любить тебя и жить. Ровно в таком порядке. Меня не волновали бы ни сплетни, ни статьи, ни фото, ни то, сколько комментариев с ненавистью они бы собрали. Я бы любила тебя и жила. Держу пари, что это были бы самые счастливые восемьдесят шесть тысяч и четыреста секунд в моей жизни. Я больше не согреваюсь в объятьях Гарри. Он резко разворачивает меня к себе лицом, а его губы накрывают мои. Они холодные, и это странно. Кусаю его нижнюю губу и улыбаюсь, когда вижу, что ему нравится. Но поцелуй резко прекращается, так как и начинался. Его ладони обхватывают мое лицо, а наши глаза на одном уровне. — Откуда ты знаешь, что ты не умрешь завтра? — голос парня тихий, но я чувствую, что падаю. Я исчезаю, как и комната, как и весь мир, есть только глаза Гарри, глаза, что смотрят с такой родной теплотой. Я начинаю понимать, для чего парень затеял этот разговор. Гарри мог стать лучшим студентом на моем потоке, определенно. Хотя он и так является лучшим, пусть его имя и не состоит не в одном из списков университетов. Его смех заполняет комнату, и я понимаю, что он смеется надо мной, но это не злой смех. Он смеется, потому что я поняла и смеется над временем, что мне потребовалось. В моей голове вертится единственный вопрос, но я никогда в жизни не буду достаточно смелой, чтобы его задать. — Знал, что не сможешь спросить, — хрипло шепчет он и снова смеется, — я бы любил тебя еще сильнее, чем сегодня, хотя не уверен, что это "сильнее" вообще существует. Ты дашь мне тот французский роман? — я удивленно смотрю на Гарри и неуверенно киваю: — Да, конечно. Проходит еще минута. Я снова в его объятьях, будто бы ничего и не происходило. Могу слышать, как бьется его сердце под ребрами, и понимаю, что мое бьется в таком же ритме. — Я бы любил тебя, Стейси, я бы тебя любил.