Моя жизнь. Рассказ татуинского провинциала.

Император сказал мне: “ Держу вас только из уважения к вашему почтенному батюшке, а то бы вы у меня давно полетели”. Я ему ответил: ” Вы слишком льстите мне, ваше императорское величество, полагая, что я умею летать”. И потом я слышал, как он сказал гвардейцам: ” Уберите этого господина, он портит мне нервы”. Ко мне тут же подошел человек в красном, и грубо схватив за воротник, вытолкал из тронного зала. Дня через два меня уволили. Итак, за все время, пока я считаюсь взрослым, к великому огорчению моего отца, главнокомандующего имперскими войсками, я переменил девять должностей. Я был и летчиком, и штурмовиком на Звезде, и техником, но везде я должен был ходить туда - сюда, выслушивать грубые замечания и ждать, когда меня уволят. Отец, когда я пришел к нему в медицинскую камеру, сидел глубоко в кресле спиной ко мне. Не отвечая на мое приветствие и не поворачиваясь, он сказал: -Если бы моя дорогая жена, а твоя мать была жива, то твоя жизнь была бы для неё источником постоянной скорби. В её преждевременной смерти я усматриваю веление Силы. Прошу тебя, несчастный, - продолжал он, повернув маску ко мне, - подскажи, что мне с тобой делать? Куда еще тебя пристроить? Прежде, когда я был помоложе, мои родные и знакомые знали, что со мной делать: одни советовали мне поступить в летную академию, другие - в политех на Корусканте, третьи - стать ситхом; теперь же, когда мне минуло двадцать пять, и когда я побывал уже и в охранниках, и телохранителях императора, а сейчас подрабатывал секретарем на “Экзекьюторе”, все земное и неземное для меня, казалось, было уже исчерпано, и уже мне не советовали, а лишь вздыхали или покачивали головами. - Что ты себе думаешь? – продолжал отец. – В твои годы молодые люди имеют уже прочное общественное положение, ты взгляни на себя: тупой, нищий, живешь на шее отца. Завтра мы пойдем вместе, и ты извинишься перед императором и пообещаешь ему служить добросовестно, - заключил он. – Ни одного дня ты не должен оставаться без общественного положения. - Я прошу Вас выслушать меня, - сказал я угрюмо, не ожидая ничего хорошего от этого разговора. – То, что Вы называете общественным положением, составляет капитал и образование. Небогатые же и необразованные люди добывают себе кусок хлеба физическим трудом, и я не вижу основания, почему я должен быть исключением. - Когда ты начинаешь говорить о физическом труде, то это выходит глупо и пошло! – сказал отец с раздражением. – Пойми ты, тупой человек, пойми, безмозглая голова, что у тебя, кроме грубой физической силы, есть еще дар – Сила, которая в высочайшей степени отличает тебя от других людей и приближает к императору. - Надо быть справедливым, - сказал я. – Физический труд несут миллионы людей. - И пускай несут! Другого они ничего не умеют, этот твой труд есть отличительная черта человека, между тем как Сила дана лишь немногим. Продолжать этот разговор было бесполезно. Отец обожал себя, и для него было убедительно только то, что говорил он сам. К тому же я знал очень хорошо, что это высокомерие, с каким он отзывался о труде, имело в своём основании не столько соображения насчет Силы, сколько тайный страх, что я пойду в рабочие и заставлю говорить о себе весь Корускант; главное же, все мои сверстники давно уже окончили университеты и были на хорошем счету, и сын адмирала Оззеля был уже командующим одного из АТ-АТ, а я же единственный сын (была еще дочь) второго человека в галактике был ничем! Продолжать разговор было бесполезно и неприятно, но я все сидел и слабо возражал, надеясь, что, меня, наконец, поймут. А как мне хотелось, чтобы меня поняли. Несмотря на то, что, отца и сестру я люблю, и во мне с детства засела привычка спрашивать у них, засела так крепко, что я едва ли отделаюсь от нее когда-нибудь; бываю ли я прав или виноват, но я постоянно боюсь огорчить их, боюсь, что отец от волнения начнет задыхаться и как бы с ним не сделался припадок. - Довольно, - сказал отец, - прекратим этот разговор, и, во всяком случае, я предупреждаю: если ты не поступишь опять на службу к императору и последуешь своим презренным наклонностям, то я и моя дочь лишим тебя нашей любви. Я лишу тебя наследства – клянусь ситхом! Совершенно искренно, чтобы показать всю чистоту побуждений, какими я хотел руководиться во всей своей жизни, я сказал: - Вопрос о наследстве для меня не представляется важным. Я заранее отказываюсь от всего. Почему-то, совершенно неожиданно для меня, эти слова сильно взбесили отца. Он даже вскочил с кресла. - Не смей так разговаривать со мной, щенок! – прохрипел он. – Негодяй! И быстро и ловко, привычным движением, начал душить меня. – Ты стал забываться. В детстве, когда меня душил отец, я должен был висеть прямо и глядеть ему в линзы. И теперь, когда он душил меня, я совершенно терялся и, точно моё детство все еще продолжалось, вытягивался в агонии и старался смотреть на отца. В это время сестра отворила дверь, чтобы узнать, что за шум. - Опять вы, папенька, Люка воспитываете! Но тот час же с выражением ужаса и жалости, выбежала вон, не сказав в мою защиту ни единого слова. Когда мне удалось вырваться и убежать подальше от отца, я сел, прислонившись к стене, и задумался о жизни. Намерение моё не возвращаться на службу к императору, а начать новую рабочую жизнь, было во мне непоколебимо. Оставалось только выбрать род занятия – и это не представлялось особенно трудным, так как мне казалось, что я был очень силён, вынослив, способен на самый тяжкий труд. В школе у меня было непобедимое отвращение к межгалактическому языку, так что меня должны были взять из четвёртого класса. Долго ходили репетиторы и приготавливали меня в пятый класс, потом я служил на Звезде. Моя деятельность учебная и служебная не требовала ни напряжения ума, ни творческого подъёма духа: она была машинная. По всей видимости, настоящей Силы мне не почувствовать никогда. Наступил вечер. Мы жили в самом сердце Корусканта, в здании мини пятисотлетия республики. Я вышел на улицу, встал у входа и стал смотреть на пролетающий мимо транспорт и на гуляющих прохожих. Многие бросали на меня странные взгляды. К тому же в городе у меня была дурная репутация оттого, что я не имел общественного положения, жил на деньги, которые брал у отца и спускал их в дешевых кантинах, играя в саббак, и еще оттого, быть, может, что меня два раза, без всякого с моей стороны повода, полицейские дроиды водили в отделение. Начало темнеть. Вдалеке я увидел огни, идущего на посадку имперского крейсера. И почему – то все эти сконструированные отцом корабли, похожие друг на друга, смутно напоминали мне его шлем, угловатый, с загнутыми боками. С течением времени к “бездарности” отца привыкли, она укоренилась и стала нашим имперским стилем. Этот стиль отец внес и в жизнь моей сестры. Начать с того, что он (хотя позже отец утверждал, что это Обик придумал такие деревенские имена) назвал ее Леей, как меня – Люком. И когда она была еще девочкой, он пугал её рассказами о звездах, о древних ситхах, подолгу объяснял ей, что такое жизнь, что такое Сила; и теперь, когда ей было уже двадцать пять, продолжал то же самое, позволяя ей ходить под руку только с ним одним и воображая почему-то, что рано или поздно должен явиться приличный молодой человек, который пожелает вступить с ней в брак из уважения к его личным качествам. А она обожала отца, боялась и верила в его необыкновенный ум. Я вошёл в лифт. Поднялся на свой этаж. В доме у меня были свои апартаменты, но я спал в маленькой комнатке, предназначенной для сломанных дроидов. Живя здесь, я реже попадался на глаза отцу и его гостям, и мне казалось, что если я живу не в настоящей комнате и не каждый день хожу в дом обедать, то слова отца, что я живу у него на шее, звучат уже как будто не так обидно. В моей хибаре меня ждала сестра. Она сидела на моей постели и плакала. - Люк, - сказала она, - что ты с нами делаешь? Она не закрывала лица, слёзы у неё капали на грудь и на руки, и выражение было скорбное. Она упала на подушку и дала волю слезам, вздрагивая всем телом и всхлипывая. - Ты опять оставил службу…- проговорила она. – О, как это ужасно! - Но пойми, Лея, пойми…- сказал я, и оттого, что она плакала, мной овладело отчаяние. - Пощади нас! – сказала сестра, поднимаясь. – Отец в страшном горе, а я просто с ума схожу. Что с тобой будет? Прошу тебя, умоляю, именем нашей покойной мамы прошу: иди опять к императору. Я тогда подумал: “ Что она плетёт? Отец в страшном горе? Да ему на самом деле плевать. Он еще нас маленьких хотел Обику толкнуть, да император не позволил”. А в слух сказал: - Не могу, Лея! Не могу. - Почему? – продолжала сестра. – Почему? Ну, если не поладил с императором, ищи себе другое место. Например, отчего бы тебе не пойти служить в наземные войска. Отец сейчас говорил с Таркиным. Он уверяет, что тебя туда примут, и даже обещал похлопотать за тебя. Бога ради, Люк, подумай! Мы поговорили еще немного, и я сдался. Я сказал, что мысль о службе в гарнизоне мне еще ни разу не приходила в голову и что, пожалуй, я готов попробовать.