Если я тебя нарисую, ты вернёшься?

Стучать часам уже отныне не дано. Их мелкие частички лежат под светом лампы на полу, подобно внутренностям трупа. Но в голове все стучит «Тик-так, тик-так» из ниоткуда. Если я тебя живой увижу, оно прекратит проламывать мне в черепе дыру? Не прекрасная симфония играла в ушах, когда на моих руках умерла ты, а стоны стрел часов. Они шли против биения сердца, ломали уши. И, даже сейчас, спустя недели три, а может, год, оно ломает дальше, пусть и осталось ничего. Почти. Вдруг, увидев твое лицо с легким вздохом на губах, я стану слышать чище? А руки все продолжают рисовать, ну водят они кистями то в палитре, то на холст перенося. А там кричит все громче (в голове) и сильнее, надрывно умоляя умереть. И умираю я внутри, пытаясь скрыть это за гниющей плотью. Не просил о помощи, она мне не нужна: часы сломать сумеет каждый. Но, впрочем, где они стучат? Вот, почти довел все до порядка: из руки бросил кисть, да и сам согнулся в три погибели. «Тук-тук». — Тук-тук, почти что жив, уже не частично мертвый. Если я тебя дорисую, ты прекратишь этот вечный Ад?