Big girls cry

Sia - Big girls cry

Ему всегда говорили, что он не был похож на других художников. Никогда не сидел на берегу реки. Никогда не выходил в парк. Словом, никогда не рисовал пейзажи. Никогда не рисовал людей, которых видел. Никаких натюрмортов. Никогда не подписывал свои картины и очень редко делал выставки. Никогда не говорил, кто его муза. Люди всегда были заинтересованы в нем. В работах и в самом художнике. Их привлекала его таинственность, его загадочность. Многие ценители искусства проводили вечера, пытаясь найти хоть что-то о его личной жизни. Читали сплетни, придумывали что-то свое. На утро он заходил в интернет и узнавал много чего нового о себе. Многие называли его современным Страшилой Рэдли*, ведь ходило много историй о том, почему он редко выходил из дома. Даже самые страстные почитатели работ молодого художника не знали, как он выглядит. На выставках он проводил от силы несколько минут, затерявшись в толпе. Разглядывал картины, делал вид, что ему интересно. В такие моменты все думали, что он очередной критик, который на следующий день напишет статью, где разнесет работы молодого художника в пух и прах. Хотя на самом деле он просто был одиночкой. Сидел в квартире перед мольбертом с кистью в руке. Не включал свет, потому что любил темноту. Не включал телевизор, потому что не хотел знать новостей. Нет, он не был эгоистом, но ему было наплевать на политику и погоду. Когда на улице было светло, он специально зашторивал окна или завязывал глаза. Говорил, что глаза для художника не главное. Что главное — рисовать душой. Время от времени давал несколько интервью по телефону, уклоняясь от нежелательных вопросов. Обычно репортеры спрашивали, кто его муза. А он никогда не отвечал. Не хотел делиться. Ревновал. Боялся, что она больше не будет вдохновлять его, когда все узнают о ней. Он сжимал в руках тонкую кисть, закрыв глаза. Черная краска резко контрастировала с белой бумагой. Время от времени он поглядывал на часы. С минуты на минуту она должна была вернуться домой. Не сказать, чтобы он ждал ее. Просто временами ему ее не хватало. Не хватало еще чьих-то шагов по квартире. Не хватало звонкого голоса. Пения в ванной. Духов на диване и помады на журнальном столике. Когда он снова посмотрел на часы, было девять вечера. Солнце уже зашло, хотя еще не было темно. Дверь тихо открылась, и послышались приглушенные шаги. Он сделал вид, что не услышал. Всегда так делал. Не знал, почему. Просто вошло в привычку. Она тихо вошла в комнату и улыбнулась. Замерла в дверном проеме, сложив руки на груди. Ей нравилось смотреть на то, как он рисует. Как сильные руки аккуратно выводили тонкие линии. Как, закусив губу и сузив глаза, он пытался выбрать нужный цвет. Хотя он редко сомневался. Почти всегда точно знал, чего хочет. Она называла это талантом, а он — порывом души. Она тихо подошла к дивану и осторожно села на него. Думала, что он не заметил ее прихода, увлекшись работой. Но он не мог не заметить ее. Казалось, комната всегда становилась яснее, будто ее освещали ее густые блондинистые волосы. Он краем глаза посмотрел на нее и слегка улыбнулся. Он научился делать это так, чтобы она даже не заметила. Он всегда задавался вопросом, как она могла сидеть так тихо, даже не двигаться. Поджав ноги под себя и положив голову на спинку дивана. Она всегда обхватывала ноги руками и не сводила с него глаз. Ее серые глаза ему всегда очень нравились. Он говорил, что они похожи на небо перед грозой, а она говорила, что они самые обычные. Она говорила, что ей не нравились ее глаза. А он всегда больше всего любил именно их. Не только у нее. Он считал, что глаза — самое невероятное, что есть у человека. Многие бы не согласились с таким мнением, многие бы выбрали душу. Потому что вот она — душа — такая великолепная, недостижимая, загадочная, красивая... Но он считал, что душа — самое лживое, что есть в человеке. Многие даже не показывают, какие они на самом деле, никто может и не увидеть такую восхваляемую всеми душу. А вот глаза... Глаза видят все. Он не мог любить человека за душу, потому что не верил, что все могут показать себя. Она знала это, хотя сама верила в красоту души. Он всегда говорил, что полюбил ее за глаза, и она считала это высшим комплиментом. Она всегда говорила, что полюбила его за душу, хотя он отвечал, что она не знает, какова его душа. Он взял в руки палитру и выдавил из тюбика красную краску. На секунду посмотрел на нее, а затем снова на краску. Она накрасила губы красной помадой. Если у них и было что-то общее, то это любимый красный цвет. В остальном они были полными противоположностями. Она любила новые знакомства, а он любил одиночество. Она любила теплый капучино, а он холодный зеленый чай. Она любила читать на балконе, а он рисовать в холодной комнате. Она любила музыку, под которую могла бы танцевать часами, а он любил спокойные мелодии, которые мог напевать, смешивая краски. Она любила писать рассказы и гордилась тем, что их печатали в журналах, а он редко приходил на свои собственные выставки. Она плакала ночами, а он не рассказывал о том, что слышал, а просто крепче обнимал ее. — Эвелин, — сказал он. Из-за долгого молчания, его голос слегка охрип. Она подняла голову с дивана и опустила ноги на пол. — Да? — Подойди, пожалуйста. В его голосе не было нежности. Она и не ожидала другого. Он очень редко проявлял свои чувства, предпочитал думать, что эмоции — это проявление слабости. Но она не осуждала его. Тихо поднявшись на ноги она поправила белое простое платье с красным тонким поясом и обошла журнальный столик. По пути подняла несколько тюбиков с краской, неодобрительно покачав головой. Затем остановилась возле него и осмотрела то, что он рисовал. Как всегда в начале, ничего не было понятно. — Когда-нибудь черная тушь въестся тебе в кожу. — Это ничего не значит, Зейн, — сказала она, поняв, о чем он говорил. — Мне просто снятся кошмары. Будто я одна дома, а тебя нет. Я снова и снова проверяю телефон, словно жду звонка, но ничего нет. Включен телевизор и показывают падающий самолет. Он пылает, а я плачу. Почему-то беру на кухне бутылку шампанского и наполняю бокал, а затем быстро все выпиваю. Я не перестаю плакать. Я знаю, что что-то произошло, снова и снова проверяю телефон. Снова и снова... Она всегда была такой сильной, очень редко плакала. Но сейчас в ее глазах начали появляться слезы, на щеки падали небольшие капли и катились вниз, оставляя после себя темные дорожки из-за туши. Он отложил палитру в сторону и осторожно обнял ее, чтобы не запачкать красками белое платье. — А что, если это был ты? Что, если ты был в пылающем самолете? — Это не я, — прошептал он. — Посмотри лучше сюда. С этими словами он отстранился и показал на картину. Там больше не было свободного белого места. Полотно полностью покрыли черной краской. До ее прихода он успел нарисовать еще несколько штрихов. Красным, как ее губы. — Что это? — спросил она, вытирая слезы. — Это твоя душа, — пожал плечами он. — Я знаю, что ты хочешь сказать. Я не верю в душу. Но рисую твою. Забавно, правда? Черный — это весь мир. Лживый, грязный и однотипный. А красный — это ты. Ты не такая, как весь мир. Ты лучше остальных.