В воскресенье вечером

Миса - католичка. Отправляясь в церковь, она даже умеряет макияж, стирает черный лак с безукоризненных ногтей и выуживает из глубины шкафа скромную юбку ниже колен. Все это выглядит немножко глупо. О чем она молится, Лайт не знает. Было бы неправдой сказать, что возвращается она «притихшая и задумчивая, словно наказанный ребенок». Нет, Амане такая же, как и всегда: звяканье ключей в замочной скважине, стук каблучков в прихожей, приветственный поцелуй, робкий и жадный одновременно, как и все её поцелуи. Она громко смеется над чем-то, повисая у Лайтика на шее, и на румяных щеках светятся ямочки. Это немножко злит. Затем, увидев, что все её ласковые глупости не производят никакого эффекта, и Ягами по-прежнему холодно-терпелив, она тихонько вздыхает. Этот вздох, полу-всхлип, полу-упрек, означает, что сегодня Миса досаждать ему больше не будет. В это мгновение в ней проступает что-то настолько взрослое, понимающее, что-то настолько ей несвойственное, что Лайт почти хочет удержать её – и всякий раз останавливается. Миса, бледно улыбаясь, произносит: «Ну ладно», - и тенью скользит в свою комнату. Там она будет красить и перекрашивать ногти, слушать музыку, а может быть, откроет окно, чтобы глотнуть ночного воздуха. Это немножко грустно. На следующее утро она будет такая же, как прежде: свежее платье, свежий макияж, свежая улыбка. И вместо того, чтобы на холодность ответить печалью, Миса будет обиженно дуть губки, заглядывать в глаза, лепетать какую-нибудь чушь («Ну Ла-а-айт, ну посмотри на меня, ты что, не слышишь?!»). Да заткнись ты, хочется сказать ему. Заткнись или сделайся такой умницей, как вчера. Как в воскресенье вечером, когда ты почти похожа на настоящую, живую девушку, которая меня понимает, а не любит. Прихлебывая горячий неподслащенный кофе, Лайт представляет, как Миса, широко открывая рот и жмуря глаза, поёт: - «Nearer, my God, to Thee», - тем же звонким и любящим голосом, каким ежедневно возносит молитвы своему земному богу. Лайт для ней все-таки любимый, а не божество; вот в чем главное различие Мисы и Миками. «Мессия!» - истошно вопят фанатики и фанатички. «Покарай их всех! Да придет суд Киры!» - и Ягами, недовольно хмыкнув, переключает канал. «Я люблю тебя», - шепчет Миса, и её карие глаза задорно блестят. «Я люблю тебя, это любовь, понимаешь?». Он делает вид, что понимает, и Амане доверчиво утыкается носом в красный галстук, обвивает шею тонкими бледными руками. Это хуже; это не выключишь при помощи пульта. А ещё это приятно. И дело тут не в близости хорошенькой девушки; это и впрямь удивительно, до дрожи приятно, когда тебя любят. Это власть над человеком: можно сделать её несчастной, резко оттолкнув, а можно чуть-чуть, из вежливости, приобнять и вознести тем самым на седьмое небо. Эта власть, как и любая другая, очень нравится Ягами. Возможность делать Мису счастливой одним своим присутствием, сознание того, что для кого-то ты важнее жизни, необходимее воздуха – вот чего иногда недостает Лайту вечером, в воскресенье, когда Амане уходит петь и плакать в небо; говорить с кем-то, о ком Ягами никогда не думал и старался не думать. Без Мисы в квартире становится как-то пусто и тускло; хочется зажечь свет, даже если солнце ещё не село. Лайт рассеянно бродит по комнатам, то тут, то там находя свидетельства её незримого присутствия: батарея разноцветных баночек с лаком, кассеты с музыкой, яркие обложки журналов, платья, заколки. Расческа Мисы, чулки Мисы, зеркальце, в котором каждый день появляется её отражение. Даже смех и голос Мисы где-то здесь, затерялись среди сотен её вещей и мыслей. Где же сама Миса? Окна с западной стороны окрашиваются в рыжее золото; на пустеющих улицах воцаряется тишина. В комнате становится солнечно, пыльно и тоскливо. Парень поднимается и снова бесцельно слоняется по дому, зачем-то заваривает кофе и пьет его в одиночестве, включает и выключает свет. Где Миса и как объяснить ей то, что самому себе объяснить не в силах? «Пожалуйста, не уходи сегодня в церковь, потому что мне так хочется». Миса, у меня в голове какой-то кавардак, все вокруг чудное и устроено по-дурацки, я сам устроен черт знает как, и мне хотелось бы с кем-нибудь это обсудить; например, с тобой. Давай ты останешься и будешь странной и тихой, какой ты становишься на мгновение, когда понимаешь, что я тебя не люблю. Давай ты меня погладишь по голове, поправишь галстук, улыбнешься так, чтобы стало тепло и весело. Давай будем целоваться весь вечер, хоть я и действительно не люблю тебя ни капли. Давай ты никуда не уйдешь, потому что мне хочется над кем-нибудь поиздеваться и чтобы ничего за это не было; а ещё потому, что мне немного страшно оставаться здесь одному. Давай ты будешь меня любить, а я разрешу тебе это делать. Давай ты хотя бы сегодня не пустишь в мою голову дурацкие мысли про Тетрадь, про L, про отца; давай, раз уж ты взялась любить человека, который ничего и никого на свете не любит. Давай, потому что завтра я стану тем же равнодушным подонком, а ты - глупой, нарисованной куклой; давай это будешь именно ты, потому что кто же ещё со мной останется, черт возьми?!.. …Это было прохладным воскресным вечером, когда Лайт, стеклянно улыбаясь, предложил ей пропустить вечернее служение и пойти куда-нибудь вместе. Она смутилась. Порозовела. - Нет, - покачала головой Миса. Светлые локоны окутали тоненькие плечи. – Извини, но это и впрямь очень важно… Может, завтра? – и этим вопросом-отговоркой она закончила неудачный разговор, ещё раз улыбнулась, легко сбежала по ступенькам. - Постой! – кажется, это не то, о чем спрашивают вслух; кажется, это вообще не то, о чем спрашивают, но Лайт все же произносит вполголоса: - Если не секрет, о чем ты так усердно молишься? Замерла. Повернулась. - О чем? – переспросила Амане, словно не поняв вопроса. – О чем я прошу? В её чертах снова на миг проступила «Миса-ребенок», «Миса-дурочка». Дурочка, влюбленная искренне и навсегда. - Я прошу Бога, чтобы он не сердился на тебя и позволил мне быть с тобой в пустоте… потом, - объяснила девушка, склонив набок хорошенькую головку и смущенно улыбнувшись. – И чтобы ты был немножко счастливее… сейчас. Она ушла. Лайт стоял на пороге ещё какое-то время, глядя вслед худенькому силуэту, и чувствовал себя как-то странно… виновато, что ли.