Причины.

Элиоту — пятнадцать, а Лео — того меньше. Особняк — огромный, как гигантский муравейник, людей — полно и все до одного, как штампованные, в сторону юноши бросают один и тот же взгляд. Презрение, недоверие, животное любопытство, страх. Лео флегматично загораживается от всех вокруг толстой книгой, очками и черными прядями волос, позволяя себе язвительность и прямые слова тогда, когда все остальные благоразумно предпочитают молчать. Тонкий и четкий склад ума, мгновенная решимость и милая порывистость, обидные и нарочито неосторожные шутки. Вкрадчивость, чуткость и, вместе с тем, аморальная бестактность — сочетание не сочетаемого. Непоколебимое хладнокровие и невыносимая вспыльчивость — в таком, тоже сочетании, еще более усугубляют характер. Смотрит в мысли как через стекло, отчего, зачастую и не без оснований, становится до безумия неуютно. Самым глупым дворянам сразу хочется запахнуться в пальто и надвинуть шляпу на глаза. Менее поверхностным и более решительным — размахнуться и дать дрянному сироте чувствительную пощечину, чтобы не думал более кидать в их сторону свой пронизывающий взгляд. У Лео тонкие и прохладные кисти рук, с длинными ногтями и белыми костяшками пальцев. Руки почти для того и созданные, чтобы часами механически листать страницы или, в порыве светлой вдохновенной энергии, путаясь, скакать с клавиши на клавишу, извлекая из старенького фортепиано индивидуально волшебный музыкальный ритм. В своем личном забвении Лео, пожалуй, стучит по клавишам излишне яростно и вольно, но оттого музыка становится даже трепетнее. И куда настойчивее, играючи и серьезно одновременно, лезет в душу к слушателям. Под ребрами неистово бьет крыльями свободолюбивая птица, пальцы путаются между собой, в споре отвоевывая каждую клавишу. Лео склоняет голову к плечу, позволяя волосам упасть на нос, приподнимает уголки губ в удовлетворенной улыбке. Манжет сбивается ниже на запястье, не поспевая за чувственной порывистостью пальцев. Чопорные престарелые дамы округляют испещренные вздутыми сосудами глаза и даже своими бесполезными, не имеющими и малейшего слуха ушами, используемыми только для того, чтобы навесить на мочки бряцающих украшений, улавливают грань потрясающего мастерства. Грань, которую в их глазах только что переступил этот мальчик. Внутри Лео бьется холодное торжество. В углу суматошного зала, где гости только-только начинают расходиться, воодушевленно переговариваясь между собой из-за клиновидных вееров, охая, делясь впечатлениями, Лео, насилу выбравшись из душной толпы, замечает две знакомые фигуры. Ванесса что-то взволнованно и сбивчиво говорит Элиоту, отчаянно, словно пытается воззвать к чужому разуму, хмурится, гладит его ладони. Юноша смотрит на старшую сестру спокойно, хоть и непонимающе, и молчит. Стоит Лео сделать к ним несколько шагов, Ванесса, как хищная птица, кидает на него полный недоверия и по-женски искренней ненависти взгляд. Ерошит свои прелестные перышки, злится и давится детской беспомощностью, поджимает губы, вишневые, но под слоем помады успевшие побелеть от ярости. Ванесса нежно беспокоится за младшего брата и нервничает только из-за собственных мыслей. Лео не отвечает ей взаимным взглядом, лишь тихо ждет, пока девушка неловко выпускает руки Элиота из своих и уходит прочь. — Лео. Элиот словно бы и не внял ни одному слову сестры, даже если что-то из эмоций и успело стыдливо увянуть на лице, смотрит он все так же — с неловким восхищением. Еще сидя за фортепиано, Лео до смерти было любопытно, конечно, в те моменты, когда эйфория пропускала в сознание такие мысли, как любопытство, — что думает в этот самый момент Элиот? Больше не хотелось играть во взаимные подколки, попытки утереть нос другому, даже если, фактически, они оба еще дети. От соперничества устаешь. Лео, кажется, давно успел понять, что Элиот неплох и не только в качестве оппонента. Друг, соратник и спутник. — Ну как? — скромно спрашивает юноша, без улыбки и рассеянно, практически без любопытства. Под носки туфель не подворачивается ничего, на что можно было бы обратить свое внимание, поэтому Лео вглядывается в лицо товарища, с немым удовлетворением отыскивая в чертах именно те эмоции, что и ждал. — Потрясающе, — Элиот делится искренне, но улыбается смято и едва ли не судорожно. Даже говорить так пылко, как и всегда ему совершенно не удается. — Нет, я уверен, они там все голову потеряли... Лео понимает и, позволяя Элиоту не мяться больше и не изводить собственные нервы, чуть касается пальцами его руки и кивает в сторону двери. — Пойдем. Помпезно-рыжие огни свечей в зале пританцовывают на стенах, обманывая взгляд и чувства вместо того, чтобы обратиться к настоящему — сумеркам за плотными шторами. Взгляд натыкается на оброненный кем-то розовый веер из кисеи, расшитый жемчугом, лежащий так нелепо посреди лакированных стульев. Наподдать бы по нему ногой, разом впечатывая удар не в женскую безделушку, а во весь этот мыльный пузырь, изнутри наполненный Высшим обществом в виде беспокойных и крайне тупоголовых господ, что сидят на чужих шеях и тешат себя зрелищами, личинок, затянутых в платья, как в кокон, из чьих ртов льются только помойные сплетни и презрительные новости о разных там загадочных слугах. Лео привык к чужой ненависти и, наверное, не найдет в этой жизни ничего привычнее, если озадачится этим поиском когда-нибудь. Юноша отлично знал, что Найтреи — не та семья, где его призреют и возьмут под крыло. Знал и то, что находится здесь за банальной и ветреной причиной и, вероятнее всего, только из-за положения, щемящего всякую свободу. Лео будет здесь жить и живет сейчас ради Элиота, со смешанными чувствами принимая непривычную роль. И, наверное, покуда Лео будет беречь в себе ласковое и безмерное к нему уважение, чужую ненависть будет противно, но возможно переносить. Глупо было бы спрашивать, что сказала Ванесса, если по ее личику, исписанному паническим недоверием и яростью, все предельно понятно. Девушка до слез досады ненавидит то, что вместе с Лео, целиком обратившим доверие, внимание, чувства Элиота на себя, ей досталась роль человека, которого не слушают. Она не понимает, почему младший брат только позволяет затуманить себе рассудок и почему своими руками способен оборвать нити связи и доверия с ними — его родными людьми, уверяя, что вся паника напрасна. Ванесса не понимает, вполне обоснованно, почему Элиот при выборе между семьей и этим сиротой становится на сторону второго. *** Этой же самой ночью девушка решается испросить это у самого виновника, пусть даже по своему обыкновению брезгуя к нему приближаться. Спокойный и ровный, по крайней мере, при ней. Эдакая живая скала в хрупком теле. Лицо выражает лишь ожидание и, заранее, прохладную удовлетворенность, но вовсе не желает зла. Просто обреченно и без любопытства ждет слов, которые предугадывает наперед. Хотя Ванесса подсознательно знает, будучи неглупой девушкой, что не сможет удивить и сказать, спросить чего-то кроме того, что так ожидает слуга, она все равно подавляет в себе желание развернуться и уйти восвояси. Элиот — ее единственный младший брат, ответственность и бесконечная любовь. И он — тот, за которого Ванесса будет стоять горой, лицом к лицу встретится с пользующимся бесконечным недоверием и одиозным ей человеком. — Простите, госпожа Ванесса, — коротко произносит Лео и девушка невольно отмечает, какой у него высокий голос. Приглушенный, но не хриплый, мягкий, едва-едва не девичий. — Ты же все знаешь! — шипит Ванесса, невольно поднимая тон с каждым словом, с каждым шагом в сторону ненавистного сироты. — Зачем? Зачем он тебе? — Вы заблуждаетесь, — Лео говорит очень тихо, где-то в глубине голоса — искренне и обреченно. Подносит палец к губам и оглядывается на дверь, противоположную той, из которой вышел он сам. – Пожалуйста… Элиот проснется. — Если ты хоть пальцем его тронешь, никто из нас, слышишь — никто тебе этого не спустит с рук. Мы... весь дом, все здесь тебя насквозь видят, — Ванесса говорит торопливо, хоть и вынужденно понизив голос, поставлено, не глотая слов. Угроза слышна отчетливо и нет смысла повторять дважды. — И не смей об этом забывать! — Конечно. Лео кивает ей. В отблесках трех свечей с канделябра грустная улыбка на лице приобретает еще более отчетливую серьезность, от которой становится не по себе. В стеклах очков бьются фиолетовые блики. Юноша мягко закрывает за собой дверь. Ванесса беспомощно дергает уголками губ, чувствуя, как щиплет в глазах и поспешно разворачивается на каблуках, уходя восвояси. Лео стоит за дверью и у него точно так же дрожат губы, невольно и по-детски. Приходится делать несколько вдохов и выдохов, прежде чем становится возможным задуть свечи. *** Боль в груди, в голове и в боку, одинаково пульсирующая и сжигающая все вокруг. Элиоту кажется, что у него все лопается изнутри и что оглушенное болезненной горячкой сознание целиком и полностью превращается в сплошную гноящуюся рану. Кровь горячим липким потоком затапливает горло, ее вязкие ошпаривающие нити касаются кожи везде — на висках, на губах и на запястьях. Пачкают одежду. Открывать глаза не хочется, подсознание, пусть и погруженное в кипяток бесконечной агонии, вспоминает, как больно хлещет по глазам дневной свет. И все же, Элиот насилу размыкает слепленные от слез и запекшейся крови ресницы, медными струнами цепляющиеся за веки. Затуманенные голубые глаза никак не могут различить этого странного движения над собой. Боль колотит в виски, мешая жить даже в эту секунду. Он все еще на самой-самой тончайшей грани между жизнью и смертью, пусть и не осознает этого. Ему достаточно боли, разрывающей грудь. Ему достаточно одного запаха крови, застилающего сознание. Почти между собой слепленные губы тоже еле как размыкаются и беззвучно зовут, но размытое пятно, что так и не удается различить, его все же слышит. — Элиот... Элиот... Лео шепчет, плачет, рыдает, давится слезами как данным ему облегчением и искуплением от пережитого. Черные пряди липнут к горячим щекам, у подбородка слезы смешиваются с кровью. Плечи безудержно дрожат, спина странно изогнута, словно юношу переломили всего. Лео ловит ртом воздух, весь просоленный от собственных слез, кусает губы и по щекам снова градом скатываются крупные капли, разбиваясь о пыльную землю и перепачканные в крови полы плаща. Несколько горячих полных капель слез, горячее крови, падают на запястье безвольно лежащей на земле руки Элиота, потом на воротник, успевают скатиться и по чужому носу, когда Лео просто придвигается ближе. — Элиот... Ладони зарываются в светлые волосы с обеих сторон, чувствуя пульсацию там, где пальцы касаются висков. Лео плачет и дрожит, от облегчения и страха, от безумного страха за прошедшее и будущее. Юноша подносит лицо близко к чужому, не делая ничего, лишь на секунду припадая к уголку губ Элиота в практически безполезной попытке почувствовать сквозь них дыхание, а не только соль собственных слез, не только вкус крови. Лео снова судорожно делает вдох, приподнимается на дрожащих ладонях. Лео снова невольно роняет слезы на лицо друга, оставляя их темными пятнами на припудренных пылью щеках. — Элиот... Пускай остается жить не его мольбами. Главное, что остается жить. *** Элиота резко подбрасывает в постели. Сердце колотится, как сумасшедшее, но разум так и не может вспомнить не единой детали из пролетевшего сна. Тревога, горечь, противнейшее, высасывающее чувство пустоты внутри. Юноша обхватывает колени руками, накинув на плечи одеяло. Сердце больно бьется о ребра, словно хочет покинуть свою рабочую клетку, вырваться, оставить хозяина. Все резко уходит вниз, до гложущего чувства внизу живота. Или крадется по позвоночнику ледяной подлой стаей мурашек. Элиот стискивает зубы и откидывается обратно — на подушку. Вроде как все затихает. Мерно колышутся шторы. Пальцы ног обдает сочащимся из окна ледяным ветром. Элиот злится. В голове играет вусмерть досадное и отчаянное желание — дотянуться! — схватить, как за нитку, смысл сновидения. Но юноша не может добиться даже крошечного размытого образа, хотя внутри всего до сих пор колотит, словно от лихорадки. — Это бесчеловечно — будить человека в половину третьего ночи, — заявляет Лео. — Так можно? — недовольно уточняет Элиот, теряя терпение. Он сжимает в руках подушку и выглядит точь в точь маленьким ребенком, испугавшимся грозы. Если бы, конечно, на лице не было такого выражения. В лунном свету Лео видит, как стыдливо поджаты чужие губы, когда сам юноша нетерпеливо сверлит товарища глазами сверху вниз. — Полезай, — в конце-концов, в ответ нарочито тяжело вздыхают и сдвигаются на край кровати. Почему-то тут же становится значительно теплее и, напротив всяким ожиданиям, гораздо беспокойнее. Теперь Элиот, вопреки собственному характеру, боится сделать лишнее движение. Может быть, потому, что Лео слишком собственник, слишком уж ощутимо принадлежит ему все вокруг. Тот, кто всегда сам себе на уме и всегда движет только собственным стилем жизни и потоком времени. Чересчур вольная птица. Элиот думает, что сон как-нибудь придет сам, а потому, стараясь даже не дышать громко, разглядывает затылок Лео перед собой. Взлохмаченные волосы раскиданы по подушке в свойственном уже беспорядке, а вблизи на удивление быстро перестают напоминать ежовьи иголки и прутья от метлы, сворачиваясь, на фоне белоснежной простыни, в правильные и даже изящные иссиня-черные завитки. Где-то можно различить белеющее на фоне всей этой темноты ухо. Дальше — ворот ночной рубашки и одеяло. У Элиота начинает пульсировать в голове, ближе к макушке. Неприятная и колотящая изнутри боль заставляет сначала потянуться к голове рукой, но кисть почему-то невольно замирает в воздухе и ложится обратно, словно этим жестом можно было наделать слишком много шума. Пальцы оказываются совсем близко к одной из разбросанных по подушке прядей чужих волос. Элиот, разумеется, знает, что это невозможно — почувствовать прикосновение к своим волосам, если оно совсем мимолетное и неощутимое. Знает и все равно отдергивает руку как от огня. Лео не спит, наверное. — Ты так и не сказал — чего пришел? — высокий голос Лео, прозвучавший как-то сдавленно, видимо, в подушку, заставляет снова вздрогнуть. Лунный свет выгибается то так, то эдак, томно рассеиваясь в воздухе, а где-то, наоборот, залегая тяжелыми квадратами на полу. Элиот цепляется глазами за них, обдумывая ответ. Несколько неудобно говорить собеседнику в затылок, к тому же, спать не хотелось еще с того момента, как закончился ночной кошмар. Поэтому юноша выдергивает из под себя подушку и комкает где-то у изголовья, снова садясь и утыкаясь подбородком в колени. Так — сверху вниз, по крайней мере, видно лицо Лео. Сквозь разворошенную челку видны черные ресницы, опущенное, словно последнюю фразу юноша сказал даже не просыпаясь, веко и изгиб брови. — Сон, — лаконично и каким-то совсем мрачным голосом произносит Элиот. Просто подбородок очень уж больно бьется о колени, если много говорить в подобном положении. — Бедняжка, — язвительно комментирует Лео, все так же с закрытыми глазами. По вине такого, пусть и привычного, но все равно невозможно наглого поведения, уже совершенно знакомо перехватывает дыхание от возмущения и, как ни странно, становится легче. — Что снилось? — добавляет слуга, чтобы хоть как-то разбавить тишину и молчаливые потуги Элиота ответить что-нибудь остроумное. — Я не помню, — юноша передергивает плечами и еще зачем-то натягивает на ладони сбившиеся рукава, словно ему внезапно стало холодно. – Вроде бы… — Ложись спать. Звучит как-то крайне неожиданно. В каком-то смысле резко, вместе с тем, скорее устало и вкрадчиво. Может быть, потому, что Элиота перебили. Или же во всем было виновно сочетание звуков – за окном с шумом прошелестел оползень, от которого всполошенный снег еще немного покружился у окон, а Лео под слабый скрип кровати повернулся на другой бок, к Элиоту лицом. — Ложись спать, говорю, — фраза, повторенная дважды, звучит уже гораздо мягче и, в какой-то степени, успокаивающе и все равно не может стереть решительного недоумения у Найтрея с лица. Чуть пригладив ладонью челку, Лео, наконец, открывает глаза, которые угадываются за такой упорной завесой, да и, к тому же, в полумраке, весьма условно. Элиот еще немного мешкается, пытаясь понять, встретились они взглядом или нет. За то время, что они знакомы, он научился распознавать это почти безошибочно, но все-таки за редким исключением. — Ваше высочество, мне вам колыбельную спеть? Под чужое заносчивое фырканье юноша мгновенно заливается краской. Благо, не видно в темноте. И, практически покорно, хоть и с трудом подавляя желание на месте придушить слугу подушкой, ложится обратно, к Лео лицом. Лео думает о Ванессе, о том, как искажается ее лицо всякий раз, когда она видит его, Лео, сопровождающего своего младшего брата. Он думает больше не об отчаянных, требующих жесткого контроля эмоциях этой властолюбивой барышни. Скорее, о причинах и уже вовсе не ее, а о своих собственных, личных причинах. Что-то, что заставило бросить спокойную и размеренную жизнь приюта и поддаться на уговоры Элиота – юноши, вроде как одиозного с самого начала и слишком, непозволительно, крайне и чересчур с ним похожего. Лео всегда знал, что если встретит где-нибудь человека, похожего на себя как две капли воды, то, наверное, они вдвоем через каких-то полчаса общения перегрызут друг другу глотки. Но, к счастью, Элиот носил в себе и другие, незнакомые черты. Лео было смешно, пусть смеяться над самим собой ничуть не адекватно. Но о нем – господине, коего так и язык не повернется назвать, как и назвать самого Лео слугой – безумно хотелось заботиться. Да. Заботиться, защищать и охранять, банально быть рядом, не смотря на бесконечные угрозы Ванессы и всего двора. Будь то глупая личная навязчивая идея или какая-то невероятная особенность младшего сына Найтреев. Лео слишком отчетливо умел распознавать свои желания. Оттого сейчас было особенно горько. Горечь не имела ничего общего с привычными людскими переживаниями, самокопаниями, терзаниями и прочей чепухой. У Лео она была своя, личная, ненавистная и такая приевшаяся, гулявшая где-то в глубине и пощипывающая совесть. Глухая. Подобная незнакомому вязкому и густому шепотку по ночам. Слава Богу, что время не пошло вспять раньше положенного и что Элиот совсем ничего не помнит. Прохладная, совсем бледная в свете луны, легкая кисть руки и длинные пальцы, на которые можно бесконечно любоваться, пока они, пританцовывая, наигрывают мелодию на фортепиано. Сейчас это все становится Элиоту действительно незнакомым, отчего, наверное, он и распахивает голубые глаза так широко. Лео проводит ладонью по его скуле, снизу вверх, по гладкой щеке. Мягко касается виска и с глупым облегчением отмечает, то как, ощутимо трепещет под пальцами чужой пульс. — Ты что делаешь? – до крайности возмущенно шепчет Элиот, почему-то не шевелясь и не предпринимая никаких попыток стряхнуть с себя чужую ладонь. — Умолкни, — по старой привычке отгораживается от расспросов юноша. Элиоту мешает чувствовать себя спокойно вовсе не то, что лица у них на одном уровне и как-то слишком близко. Ему кажется, что через прохладные пальцы на щеке что-то проникает к сознанию и обволакивает, действует успокаивающим, сонным эффектом и, вместе с тем, юноша неизменно замечает, что истинных причин любых поступков Лео ему никогда не понять. Лео, кажется, теперь готов податься в лирику. А лучше, отдать себя собственным принципам на растерзание, за то, что посмел их ослушаться. Но он сам уже решает, повинуясь случаю и глупым порывам. Если уж он на самом деле хочет защитить Элиота… — И спи, — добавляет Лео примерно таким же, парадоксально единовластным тоном. Пугающая и обязующая взаимосвязь воспринимается как должное, если ее правильно контролировать. Лео кажется, что еще немного, и любой кошмар Элиота он будет переносить как свой собственный. Непривычно и глухо, отчаянно было чувствовать на себе вину, да не просто за что-то. За кого-то. «Не забывай, что ты все это сделал». Как будто бы Лео когда-нибудь сможет об этом забыть. Как будто бы. Заметно спокойнее спать, придвинувшись до невозможного близко, почти касаясь лбом чужого лба, возможно, излишне нагло и настойчиво, но неужто некогда было обязательно задумываться о средствах? Заметно спокойнее, когда можно слышать дыхание совсем рядом, и чувствовать тоже. Теплый мерный выдох, срывающийся с губ Элиота, вдох, снова выдох, глубокие и безмятежные, верные признаки жизни – единственное, что способно было заглушить бьющуюся внутри Лео горечь. Заметно спокойнее, когда есть возможность хоть раз насладиться тишиной, невольно отметая всякие близкие к паранойе мысли. Например, о том, что время действительно может пойти вспять раньше положенного. И о том, что один из мерных вдохов может оборваться. ***