You're suffocating me

"Да и для чего сеять там, где сама нива усиливается погубить плод? где множество средств против рождения? где прежде рождения совершается убийство; так что ты блудницу не только удерживаешь в разврате, но еще делаешь убийцей? Видишь ли, как от пьянства происходит блуд, от блуда прелюбодеяние, от прелюбодеяния убийства; ибо не знаю, как и назвать это. Здесь же не умерщвляется рожденное, но самому рождению полагается препятствие. Что скажешь в свое извинение? не значит ли это, что ты ругаешься даром Божьим, встаешь против уставов Божественных, гоняешься, как за благословением, за тем, что есть проклятье, сокровищницу рождения делаешь сокровищницей убийства, женщину, сотворенную для деторождения, располагаешь к детоубийству?" (из речи Иоанна Златоуста к римлянам, слово 24, §4 - т. 60, с. 626, греческое изд.)

Белые стены, светлая мебель и белое постельное бельё. Белоснежный цвет сочится из всех щелей, будто медленно затягивает в пропасть, из которой нет спасения. Этот давящий цвет выводит меня из себя, погружая в пустоту. Ты ведь знаешь, что я ненавижу белый. Тогда зачем ты выбрал именно эту мерзкую комнату? Чувствую ненависть и отвращение ко всему, что меня окружает. Я обвиняю себя в случившемся, ощущаю себя ничтожной. А ещё я ненавижу тебя… Мужчина, которого я любила всем сердцем и ради которого была готова пойти на всё, стал моим врагом. Теперь ты — олицетворение опасности и я отождествляю тебя с самой Смертью. Почему так случилось, Шеннон? Ты был единственным, кому я доверяла. Даже в самом страшном сне я не могла представить, что ты так поступишь со мной. До сих пор помню каждое мгновение, проведённое с тобой. Скучаю по сильным рукам, бархатному голосу и твоему пьянящему запаху. Тоскую по нашим тайным встречам и тому безумию, которое с нами происходило. Сначала ты вознёс меня на вершину наслаждения, а после — толкнул в бездну. Хотя ты никогда не любил меня той любовью, от которой сгорала я. Но как ты мог поступить так с собственным ребёнком? Со своей плотью и кровью? Знаю, что сейчас ты раскаиваешься и жаждешь всё вернуть, только уже слишком поздно. Мне не нужны твои извинения и пламенные речи о любви. Ты предал меня и своего сына. Ты не придумал ничего лучше, кроме как прятать нас от всего мира. Боишься, что журналисты узнают о твоём ребёнке? Глупо. Ты можешь сколько угодно скрывать его существование от прессы, но от себя ты этого не скроешь. Отвлекаюсь от гнетущих мыслей о тебе и подхожу к детской колыбельке, в которой сладко спит моё сокровище. Только моё, а не наше. Маленький комочек счастья тихо посапывает — единственное, что у меня осталось и так хотят отнять. Кристофер сжимает в своих крошечных ручках край одеяла и хмурит брови. Кажется, ему что-то снится. Внимательно наблюдаю за своим малышом, боясь разбудить. Ведь он такой маленький и беззащитный, что мне хочется спрятать его от всего мира. Но страшнее всего то, что я вынуждена защищать своего ребёнка от собственного отца. Словно почувствовав мои мысли, малыш начинает ворочаться. Длинные ресницы подрагивают и мой мальчик хмурится. «Как же ты на него похож», — обречённо думаю. В следующее мгновение малыш открывает глазки, в который раз убеждая меня, что он — точная копия Шеннона. Кристофер начинает хныкать и я спешу взять его на руки. Прижимаю сыночка к груди, тихо напевая знакомую мелодию, которая вскоре успокаивает его. Поглаживаю маленькую спинку и целую сына в макушку. Моё чудо внимательно смотрит мне в глаза и на его ангельском личике угадывается улыбка. Он практически никогда не плачет, будто боится привлекать внимание. Он чувствует, что его существование скрыто за семью печатями. — Кристофер, — шепчу сквозь улыбку и крепче прижимаю его к себе. Малыш улыбается и от его «агу» мне хочется плакать от счастья. Именно от счастья, а не горя, как это было в последнее время. За все шесть месяцев Шеннон так ни разу и не держал маленького на руках. Отчасти это моя вина, ведь это я не позволяю ему прикасаться к ребёнку. По-прежнему не могу забыть его предательство. Боюсь, что Шеннон заберёт у меня сына или сделает ему больно. Каждый день он появляется здесь и наблюдает за нами со стороны. Лето пытается поговорить со мной и всё вернуть, но я не хочу возвращаться. Мне хорошо с моим ребёнком, хотя я отчаянно мечтаю о том, что мы снова будем вместе. Но это невозможно. Я уже никогда не смогу сделать этот страшный выбор: любимый мужчина или ребёнок. Третьего не дано. Чтобы сохранить одного, мне нужно потерять другого. Шеннон никогда не увидит Кристофера, не возьмёт его на руки, не узнает, что он засыпает под «Alibi»… Смотрю на своего малыша, и у меня сжимается сердце. Это ангельское личико, карие глазки и невообразимая невинность. Сразу чувствую отвращение к себе. Я недостойна быть его матерью. Моя падшая душа и порочное тело не вызывают ничего, кроме омерзения. Я не имела права властвовать чужой жизнью. — Мой маленький, — прижимаю малыша к себе, будто опасаюсь, что он исчезнет. — Прости меня, Кристофер. Прости, что я твоя мама, что не смогла ничего сделать. Я расскажу тебе нашу историю. Возможно, тогда ты поймёшь меня…