Не главный герой

      Утро следующего дня едва ли можно было назвать добрым: не помогло ни умывание ледяной водой, ни рассол, заботливо поданный Ефимом, ни несколько стаканов крепкого чая, выпитого второпях, перед самым выходом в присутствие. Еще со студенческих времен успел позабыть Алексей похмельные хождения куда бы-то ни было, и мысли его были полны ежеминутно обновляющихся обетов трезвости.       Пошел пешком, тем более что только недавно закончился сильный ливень, и стояла приятная прохлада, благотворно действующая на мыслительные процессы и измученный организм, одолеваемый тошнотой. Воспоминания минувшей ночи, вполне ожидаемо, были смутны и обрывочны, Оболенский надеялся лишь на то, что не наговорил лишнего и не выдал себя новым знакомым. Единственным утешением служил факт того, что проснулся он в одиночестве и в собственной постели. Общество даже самых прекрасных незнакомок не было сейчас желанным, особенно в сложной системе здешних моральных устоев. Впрочем, Саломея не показалась ему обиженной или недовольной, скорее даже наоборот, но кто их разберет, этих актрис? Оболенский решил, что нужно будет постараться упрочнить это многообещающее знакомство и, по возможности, побывать в Малом театре на репетиции.       Едва лишь наш герой почувствовал некое облегчение, как ему тут же пришлось погрузиться в давящую духоту присутственного места. Окно кабинет, было намертво забито гвоздями и исключало любую возможность проветривания. Алексей плюхнулся в рабочее кресло, вытянул ноги, и принялся изучать внушительную стопку бумаг, волшебным образом выросшую со вчерашнего вечера. Несколько минут продолжался молчаливый поединок, победу в котором одержал Оболенский, самым бессовестным образом отключившийся за своим рабочем столом. Покой его никто не нарушал, заглянувший было с каким-то вопросом Порфирий Игнатьевич, сочувственно покачал головой и постарался прикрыть дверь как можно тише.       Оболенский все время куда-то бежал, опаздывал, не успевал. Возможно, это было связано с тем, что одной щекой наш герой покоился на не слишком удобном пресс-папье, ручка которого была выполнена в виде взлетающего лебедя. Отбиваясь от нападающих на него документов, Алексей локтем спихнул со стола чернильницу и от ее звона резко проснулся. Синяя лужа медленно поплыла по паркету, поглощая все на своем пути. Не обнаружив ни одного куска ткани, способного хоть как-то нейтрализовать разрушительные последствия, Оболенский поспешно передвинул тяжелый письменный стол так, чтобы он прикрывал собой случившееся недоразумение и облегченно вздохнул. Писать было нечем, заснуть уже не получалось и наш герой заскучал. Полистал прошения, поглазел в окно, выходившее на реку, затем принялся рассматривать карту Москвы. Названия улиц, лишенные упоминаний о социалистическом прошлом, ласкали глаз: Ямское поле, Неопалимовский, Калашный, Колбасный, Скатертный… Конечно, многие названия сохранялись и в его время, но безнадежно затерялись среди фамилий марксистов, революционеров и прочих знаменитых и не очень личностей. Оболенский отыскал на карте свой дом, изучил расположение улиц и улочек, по которым бродил в самый первый день. Если судить по подписи на карте, его занесло в семидесятые года девятнадцатого века и ближайшие лет тридцать никаких особых потрясений ждать не следовало, что весьма порадовало Оболенского.       Ровно в три часа летящей походкой Алексей Аркадьевич покинул свой рабочий кабинет и направился в сторону дома. Никаких конкретных планов на вечер у него не сложилось, и было решено ориентироваться по ситуации. Солнце изредка выглядывало из-за туч, слабый западный ветерок нес за собой непередаваемый аромат чего-то совершенно отвратительного, правда москвичи идущие, едущие и прогуливающиеся по улице совершенно не реагировали на него, видно это давно стало привычным.       Стоило только Оболенскому зайти за порог, как Ефим тут же усадил его за накрытый стол. Алексей набросился на поданный обед, ощущая, как же он проголодался за долгий день. Странным казалось отсутствие столь привычных Катенькиных слез, истерик и бесконечных расспросов, сводящихся к «где шлялся?», «почему не брал телефон?», «почему у тебя весь воротник в помаде?»! Ефим прямо таки с отеческой заботой подавал тарелку за тарелкой молодому барину, следил, чтобы у него всего было в достатке, вовремя подавал закуски. Оболенский даже задумался, зачем при таком жизненном укладе вообще мужчинам нужно было жениться? Завести себе даму (или даже не одну) для сердца и других частей тела, наносить визиты пару-тройку раз в неделю, а остальное время наслаждаться холостяцкой свободой. Мысль показалась Алексею весьма привлекательной, особенно когда он вспомнил о Саломее и ее поцелуях.       Но и разбирательство с делами нельзя было более откладывать. Оболенский переместился в библиотеку, являющуюся одновременно кабинетом, и принялся изучать имеющиеся там бумаги. Судя по всему, ему принадлежало небольшое поместье в Смоленской губернии, приносящее скромный доход. Дом в Москве он арендовал на жалование, получаемое в присутствии – порядка трех тысяч рублей в год. Вспомнив, в какую сумму обошелся им со Стивой разгул в кабаке, Оболенский прикинул, что сумма его жалования не слишком-то велика, хотя и позволяет при этом снимать целый дом и нанимать прислугу.       Видя, что барин решил поработать, Ефим принес ему письма, пришедшие утренней почтой. Первое было из Дмитровки – его поместья. Управляющий жаловался на засуху, сменяющуюся непрерывными дождями, лень крестьян, падеж скота и все остальные кары небесные, павшие на несчастную Дмитровку и, конечно же, не позволяющие получать от земель достаточный доход. Оболенский хмыкнул и решил поразмыслить на досуге, не стоит ли явиться туда и посмотреть все самому. Ответ он решил написать позднее, тщательно все взвесив. Второе письмо.… Со вторым было значительно сложнее. Судя по почерку, принадлежало оно женской руке, но вот написано было по-французски. Работа Оболенского подразумевала наличие некого знания технического английского, остальные же языки были абсолютно неведомы. Покрутив, исписанную изящным почерком, страничку в руке, наш герой пожал плечами и засунул ее в ящик стола.       Покончив с подсчетом собственных финансов, Оболенский задумался, чем бы ему заняться теперь? Идти куда-то в одиночку он еще не рисковал, компании на вечер не было. Сейчас бы посидеть бессмысленно в интернете, поболтать в аське с какой-нибудь симпатичной девушкой или просто поиграть в онлайн-игру. Времени было около девяти вечера. Оболенский понял, что ему не хватает шума вечерней Москвы, ее круглосуточного движения, потока информации, непрерывно проходящего сквозь него, рекламы, незаметно проникающей в сознание.… Если поначалу нашему герою просто было не до подобных мыслей, то теперь совершенно иное чувство времени давило на Оболенского. Он попытался полистать «Московские Ведомости», лежащие на кресле. Поразглядывал рекламные объявления, предлагающие купить средства для улучшения пищеварения, сделать французскую фотографию на Никитском бульваре, почитал светскую хронику. Особенно умилил нашего героя слух, сообщенный петербургскими газетами о некой госпоже Делапорт - лучшей артистке французской труппы, якобы заключившей контракт с дирекцией театра, и тут же опровергаемой самой этой госпожой. Да уж… Подобным слухам определенно было еще куда расти до желтой прессы!       За этим занятием Оболенского и застал Ефим, сообщивший, что истопил баню. Как выяснилось, баня находилась в одном из подсобных помещений во дворе усадебки. Конечно, она несколько отличалась от привычных деревенских и дачных вариантов, но Алексей был весьма рад и тому. Ежедневного душа ему сильно не хватало. Распаренный и разнеженный наш герой обрушился в кровать и уснул сном младенца.       Следующий день ничем не отличался от двух предыдущих, до самого конца работы. Оболенский как раз проставлял последние резолюции, разрешающие строительство школы для купеческих детей на какой-то там улице, когда в его кабинет распахнулась дверь, и возник Облонский. - Алексей Аркадьевич! Да бросьте вы уже эти дела! Посмотрите, какие погоды дивные стоят! Едемте же кататься, коляска у входа ждет! Думаю, что наши друзья тоже захотят к нам присоединиться, вы, надеюсь, ничего не имеете против?       Оболенский радостно закивал и уже через минуту был на улице. Друзья разместились в коляске, запряженной парой лошадей. Стива взял в руки вожжи и резко пустил животных с места. Колеса понеслись по брусчатой мостовой, заставляя Оболенского подпрыгивать на особо ярко выраженных выбоинах и ухабах, одной рукой ему пришлось придерживать цилиндр, чтобы его не сдуло ветром, а второй цепляться за трясущееся сидение. Народ ловко расступался, пропуская несущуюся коляску. Неожиданно из-за какого-то забора выскочил сильно помятый индивид в выцветшем форменном мундире и фуражке с изломанным козырьком, он махал руками и бросился почти под колеса коляски. Облонский негромко сказал, что-то про будочников, которые последний ум пропили, и полез в карман. Извлеченная монета тут же перекочевала к представителю власти и осветила его унылое лицо душераздирающей улыбкой. Довольный будочник снова вернулся на свой пост к прерванной беседе с евреем-сапожником.       Дальше ехали уже не так быстро, и прогулка заняла немногим больше получаса. Около здания театра ожидало еще несколько запряженных колясок с сидящими в них актерами. К ним присоединились Надежда Матвеевна и Саломея, которая предпочла почему-то пропустить подругу вперед, вместо того, чтобы усесться рядом с Алексеем. Стива шумно поприветствовал дам и вереница тронулась. Надежда Матвеевна наклонилась к Оболенскому и негромко сказала ему: - Саломея нынче совершенно не в духе. Будьте с ней помягче, очень прошу вас. Компания доехала до ближайшего парка и вышла пройтись. Мужчины громко разговаривали и заразительно смеялись. Дамы прогуливались и шептались меж собой, поглядывая на Стиву и Алексея. Стоило только Облонскому увлечь за собой приму Малого театра, как Алексей Аркадьевич был уже возле своей дамы сердца. - Вы сегодня так молчаливы… Что-то случилось? Саломея, чуть отвернулась, чтобы предстать в еще более выгодном ракурсе, промокнула глаза белоснежным платочком и произнесла: - Ах, вам ли не знать причину моей печали? Я чувствую себя так неловко! Должно быть, тем вечером мы совершенно не поняли друг друга, и я совершила непозволительную ошибку, прислав вам письмо, в котором описывала свои чувства и просила вас о встрече! Нет, вам необходимо забыть об этом постыдном моменте, забыть о том, насколько я доверчива и глупа! - и платочек снова пошел в ход. Оболенский растерялся. Должно быть, владение французским языком было настолько распространено, что девице даже в голову не приходило, что он может его не знать. Нужно было как-то выкручиваться: - Увы, милая Саломея, мне так жаль, что я стал причиной вашей печали! Ваше письмо затерялось среди деловых писем, и слуга принес мне его слишком поздно, я даже не успел написать ответ. Я так виноват перед вами! Что же мне сделать, чтобы загладить вину? Актриса, уже было потерявшая надежду на поимку столь желанной добычи, воспряла духом и послала Оболенскому обворожительный взгляд. - Пожалуй, я прощу вас, но только если вы сопроводите меня на художественную выставку в эту субботу. Мне давно хотелось посмотреть на этих, как их называют, передвижников, а посещать подобные мероприятия в одиночестве - сомнительное удовольствие! Тем более, я почти уверена, что вы хорошо разбираетесь в искусстве. Взаимопонимание было достигнуто и когда, уже в сумерках, компания возвращалась с прогулки, Оболенский, сквозь плотную ткань своей одежды, чувствовал обжигающее касание острого локотка Саломеи, сидевшей рядом.