Тишина

Она не может слушать Баха. Собрала пластинки и задвинула в самый дальний ящик. И играть совсем перестала. Иногда приходит в голову попросить, чтобы она, как и раньше, села к нашей старой фисгармонии и вопросительно посмотрела в мою сторону –- чего бы мне хотелось услышать? Но я не тороплю её. Моя племянница вообще очень стойкий человек: решила, так решила. Не хочет – ну что ж... Только иногда касается клавиш, когда пыль протирает – уж я-то вижу. Гладит их, словно котёнка, одними кончиками пальцев и задумывается о чём-то. Это уже шестая зима, девочка... По вечерам мы всё так же сидим у камина. Я курю трубку и читаю газеты. В них пишут о том, как продолжается жизнь. А у нас жизнь застыла. Негоже молодой девушке запираться отшельницей. И ведь красива: от кавалеров отбою нет, даже в такое время. А она молчит... Пальцы у неё вечно исколоты. Как будто руки не её. Или, может, она просто не здесь, не со мной. Машинально пришивает очередную заплату к своей юбке или к моему пиджаку. Ладно, у меня одёжка поистрепалась – чай, не принц. А ей бы призадуматься. Обновку какую прикупить. Не хочет... Вчера утром почтальон приходил. Забираю почту, смотрю – стоит племянница моя на лестнице, глаза – два серых озера. Почтальон посмотрел на неё, молча головой покачал. Кивнула, повернулась, ушла к себе. Почти ритуал у них. Каждое утро повторяют. Вот, ей-богу, не приходил бы он больше. Прям хоть живи без писем, без счетов и газет, как крот в норе, от всего мира отгородившись – зато душу бы девчонке не травил. Да из ада-то никто не возвращался. Чего писем ждать. Но она ждёт. Может, и сама не знает, чего. Ждёт, когда вяжет: пальцы орудуют спицами, спицы набирают петли, петли складываются в узоры. А она не здесь, она с ним. Вязание – просто прикрытие. "Я занята" – и не нужно больше ничего объяснять. Можно молчать. Молчит... Она и из дома-то редко выходит теперь. Берёт себе заказы, рукодельничает. После войны женщинам хочется красоты, и её золотые руки нарасхват. Но живёт затворницей. Как будто бы дом наш хранит его образ. Призраком он сюда вошёл, призраком жил и призраком остался. Вот уже шестой год подряд всё, что о нём напоминает – это его папка с нотами. "Восьмая прелюдия" лежит сверху. Забыл, видимо, когда уезжал – вот уж не думал, что немцу может быть свойственна такая рассеянность... Папку эту она тоже убрала в ящик. Туда же, куда и Баха. Я любил спокойные вечера. Но не такие. Не такие, полные глухой тоски. Часы бьют одиннадцать, веки слипаются, и племянница, спросив разрешения, уходит спать. Клубок скатывается с кресла, но она не обращает на это внимания. Я провожаю её взглядом, на миг меня пробирает дрожь: мне кажется, будто она выцвела до прозрачности и сквозь неё просвечивают стены. Моргаю, мотнув головой – показалось, естественно. Где ж ты, чёртов фриц... Не выдержав, встаю и поднимаю клубок. Не люблю незавершённостей. Люблю, когда всё на своих местах. За окном никак не унимается ветер. Он завывает на все лады, жалуется, воет и стенает. Наш дом молчит.