Единственная женщина

Я хочу быть последней женщиной Окончательной... заключительной... Не уболтанной, а обвенчанной, Ясным светом твоей обители ... Каору тихонько вздохнула и опустила глаза. Это уже стало традицией – приходить сюда каждый вечер, безмолвно опускаться на холодную землю и смотреть, как последние алые всполохи догорающего заката переливаются на стальной глади реки. Он никогда не возражал – легким кивком и поворотом головы отметив ее присутствие, он возвращался к созерцанию перелетных птиц, темными росчерками мелькавших в небе. Бьющееся в агонии солнце задыхалось в сумерках, превращая волосы Химуры в потоки пламени, стекавшие по спине. В такие минуты Каору с необычайной остротой чувствовала присутствие его другой стороны – темной, тщательно скрываемой на дне искалеченной души, над чьими шрамами не властно даже время. Именно здесь она впервые увидела Кеншина таким – сгорбленным, слишком уставшим, чтобы натянуть маску жизнерадостного простофили. Все вопросы и упреки по поводу его постоянных вечерних отлучек улетучились, стоило лишь взглянуть в глаза, узкими лезвиями блестевшие из-под длинной челки. Лишенные привычной теплоты, они казались совсем чужими. Запорошенные горьким песком воспоминаний, они бесцельно блуждали в пространстве, невидящие, подсвеченные огнем, в котором он ежедневно сгорал, захлебывался в крови, слышал предсмертные стоны и крики, снова ощущал мимолетный аромат цветущей сливы. И Каору безмолвно плакала, чувствуя, как дорожки слез замерзают на щеках, плакала с ним, вместо него. Неожиданно налетевший порыв ветра хлесткой пощечиной обжег кожу, сварливо напоминая, что осень уже на исходе. Тяжелая поступь зимы звучала все отчетливей с каждым днем, и вот на подернутую сединой изморози землю тихо опустилась первая, легкая снежинка. Мир в удивлении замер, окутанный безмолвием и белизной первого в этом году снега. Кеншин шире распахнул глаза и вздрогнул от прорезавшего тишину крика журавля, бьющего в воздухе широкими белыми крыльями. Его взгляд остекленел, и Каору ощутила, как в груди болезненно сжалось; в девственной чистоте свежевыпавшего снега ему мерещилось ее лицо, ветер шептал последние слова, слова любви и прощения, камнем упавшие на сердце, выжженным клеймом, пылающим на его лице. Кеншин опустил голову и прикоснулся к шраму на левой щеке. Воспоминания о Томое душили, горьким комком оседали в горле, но он молча терпел эту боль, боль своего искупления перед ней. Каору бессильно взирала на его муки, проклиная себя за робость, от которой немел язык, а тело наливалось тяжестью, неспособное сократить расстояние между ними. Страх холодными ладонями накрывал сердце: а по силам ли ей боль этого человека? Сможет ли она, имеет ли право вторгаться туда, где до сей поры обитал лишь ее призрак, похороненный глубоко под сугробами его души? Кеншин как-то сказал, что только благодаря Томое сумел сохранить себя, удержаться от падения во тьму кровавого безумия. Именно она стала для него той единственной, путеводным маяком среди хаоса рухнувшего мира. Единственная надежда, единственная слабость, единственная и вечная тоска… Каору вздохнула, почувствовав легкий укол ревности. Она давно смирилась с этим. Пускай в его сердце всегда будет занятой уголок, куда ей нет доступа. Она любила и принимала его любым: смеющимся добродушным бродягой, жестоким ледяным хитокири, одиноким и заплутавшим, изнемогающим под тяжестью собственных грехов человеком. Она лишь хотела стать его последним утешением, пролиться дождем на полыхающие раны, заставляющие его раз за разом вздрагивать, стоило лишь кружащимся снежным хлопьям укрыть землю. Первые шаги всегда трудные. Но Каору на нетвердых ногах подходит ближе и несмело кладет руки на его плечи, опуская подбородок на рыжую макушку. Несколько секунд они слушают удары сердец друг друга, а затем она ощущает его теплую, загрубевшую от меча и вечной домашней работы руку на своей: - Каору-доно? Голубые глаза все еще подернуты дымкой мучительных воспоминаний, но знакомая слабая улыбка привычно ложится на лицо, и Каору чувствует, как невольно растягиваются в ответ онемевшие губы. Теперь его боль принадлежит ей так же, как и его радость. Взгляд – долгий, глубокий, сверкающий из-под черных бровей решимостью и осознанием собственной правоты. И лишь в самом конце – капелька нежности, слабый отголосок истинного чувства. Его глаза теплеют, в них – понимание и благодарность, легкий оттенок грустного сомнения. Ведь он - недостойный, запятнанный, вечно шагающий по краю адовой пропасти, с душой, закланной на алтаре всеобщего благоденствия и счастья. Даже сейчас, спустя столько лет, он боялся сблизиться, боялся, что ее коснется запах крови и падет тень его греха. Обрести и потерять, снова увидеть, как ветер играет синей лентой на окрашенном багрянцем кресте маленького кладбища. Кладбища, где он навсегда похоронил Шинту, обменяв свою душу и невинность на меч и новое, пугающее имя. Каору ловит каждый оттенок в пестром калейдоскопе чувств, мелькнувших на его лице. За это время она успела выучить их наизусть. Смущение, грусть, робость, извечная благодарность и вместе с тем – рвущееся сквозь рамки самоконтроля неудержимое желание жить и радоваться, протянуть руки к огню, засиявшему во мраке спустя десять лет одиночества. И ей так хочется стать еще ближе, разрушить все условности и барьеры между ними и слиться, срастись с ним, чтобы каждый его вдох, каждый удар сердца стал ее собственным. Но время для этого еще не пришло. - Вернемся домой, Кеншин? Ощущение сильной, чуть шершавой ладони в своей дарит покой, и Каору безмолвно благодарит небеса за то туманное утро, когда она впервые услышала легкую поступь того, кто навсегда изменил ее жизнь. Добрым утром.. и тихой пристанью... И сводящим с ума желанием... Я хочу быть...контрольным выстрелом И последним твоим признанием... - Кеншин, ну посмотри внимательнее! Красную или розовую? Наследница Камия Кашин-рю сердито сдвинула брови и посмотрела на своего спутника, с безмятежным видом разглядывающего соседний прилавок с кухонной утварью. Это просто уму непостижимо – проторчать целый день на рынке и не выбрать ленту к новому кимоно, и это при том, что Танабата уже через неделю! И от Кеншина помощи не дождешься. Стоит и с фирменной улыбкой «а-ля бродяга» вертит в руках какую-то дурацкую кадушку. И это когда такая очаровательная девушка, как она, битый час пытается привлечь его внимание! Каору закусила губу, теряя терпение. - Кен-шииин… - Дороговато, однако, - проговорил Химура, с поклоном возвращая продавцу товар. Чистой воды игнорирование. В очередной раз наплевав на свою женскую утонченность и сдержанность, Каору подскочила к рыжеволосому мечнику и изо всей силы дернула за длинный, растрепанный хвост. Завопив от боли, Кеншин вытаращил на нее свои голубые и невинные, как у младенца, глаза: - Каору-доно… - Кеншин, я к кому обращаюсь?! Может, ты перестанешь отвлекаться на всякую ерунду и все же поможешь мне определиться с выбором? Кеншин зажмурил глаза и поднял ладони в примирительном жесте: - Признаться, ваш покорный слуга не слишком хорошо разбирается в подобных вещах… Но почувствовав тяжелый угрожающий взгляд, поспешно добавил: – Красную, вот так вот! Каору с сомнением взглянула на беспечно улыбающегося бродягу, затем на ленты в своих руках. Подавив очередной тяжелый вздох, она окинула взглядом площадь, кишащую весело гомонящим в предвкушении праздника народом. Теплые июльские сумерки тихо опускались на город, и все больше разноцветных огней разгоралось на улицах, освещая многочисленные влюбленные пары, неспешно прогуливающиеся в мягком свете фонарей. Ведь Танабата – прежде всего праздник влюбленных, и в этот день особенно важно ощущать тепло и нежность любимого человека. Каору скосила глаза в сторону Кеншина, затеявшего перепалку с очередным торговцем. Временами ею овладевало почти непреодолимое желание врезать Химуре его же сакабато, чтобы, наконец, навести порядок в его рыжеволосой голове. Одно небо ведает, как она устала от этой неопределенности, вечных сомнений, подколок Сано и Яхико, сочувствующих взглядов Тае-сан и Цубаме. Сколько еще они должны вынести, преодолеть препятствий, сколько она должна провести бессонных ночей, сходя с ума от мысли, что он погиб в очередной битве с призраками своего прошлого. Вся ее любовь, внимание и нежность были бессильны избавить его от чувства вины и презрения к себе, заставляющего его раз за разом кидаться в бой, рисковать жизнью, ценность которой он давно утратил. Она кричала, устраивала скандалы, а он лишь тихо извинялся, обещая впредь быть осторожнее. Чтобы завтра вновь улыбнуться ей окровавленными губами и прошептать: «Я вернулся, как и обещал, Каору-доно». Это был замкнутый круг, мертвая петля, в которой они ежедневно вращались, горели, любили – вместе, и все же каждый сам по себе. - …ую будете брать, барышня? – Веселая болтовня торговца вывела ее из раздумья. - Заверните обе. Хитрое лицо лавочника расплылось в широчайшей из всех возможных улыбок, и он рассыпался в торопливых благодарностях и комплиментах. - В этом году Танабата будет для вас особенной, - подмигнув в сторону Кеншина, заговорщически прошептал он. Нахмурившись, Каору собиралась поставить чересчур словоохотливого торговца на место, но ее внимание привлек серебристый блеск в самом дальнем углу прилавка. Подойдя ближе, она восхищенно выдохнула: в деревянной шкатулке лежал изумительной красоты перламутровый гребень, оправленный в серебро. Тонкая, изящная работа подчеркивала природную красоту трех розоватых жемчужин, рядом с которыми змеились невиданные серебряные цветы. Каору застыла, завороженная изысканностью и красотой изделия. От мужчины за прилавком не укрылось восхищение, засиявшее в глазах девушки, и он приготовился возобновить атаку. - О, это одно из наших лучших украшений. Жемчуг высшего качества из Тобы, вышедший из рук лучшего мастера. Чудо, какая красота, согласитесь? – Продавец бережно взял гребень в руки, позволяя перламутру сверкать в красноватом свете фонарей. - Сколько стоит, многоуважаемый? – прозвучал за спиной тихий знакомый голос. - Только для вас и вашей очаровательной спутницы в преддверии праздника я готов продать его по самой низкой цене. - Сколько? – нетерпеливо повторил Кеншин. Торговец назвал цену, и у Каору упало сердце. Это было непозволительно, преступно дорого для них. Едва ли двухмесячные непрерывные уроки, которые она давала в других додзе, могли покрыть его стоимость. Предательские слезы проступили на глазах, что не укрылось от Кеншина. Сжав зубы, она схватила его за рукав и потащила в сторону дома. Размечталась, раскатала губу, дурища. В сущности, куда она его наденет? В додзе тренировать Яхико? В голове всплыли слова Мегуми в их первую встречу: «Не сомневаюсь, Кен-сан не может видеть женщину в потной малолетке». Раздражение закипало в ней, давило грудь, требуя выхода наружу. Еще и этот странный взгляд, которым на нее смотрел Кеншин… - Давай скорее. У меня завтра утром тренировка на другом конце города, я хочу отдохнуть, - процедила Каору. Легкий кивок и добродушная улыбка. Подавив необъяснимое желание запустить в него чем-нибудь, она ускорила шаг. *** - Что?! Ванна еще не готова? Я же предупреждала, чтобы к моему приходу все было в порядке! - Замолчи, чучело! Я и так тут зашиваюсь один целый день. И этот лохматый полудурок как назло не заявлялся… Только жрать горазд. – Взъерошенный, перемазанный в саже Яхико безуспешно пытался раздуть огонь в топке. - Один? А Кеншин куда подевался? - Ксо! – в сердцах выругался мальчик. Железные меха, выскользнув, отдавили ему ногу. – А я почем знаю? Ушел куда-то рано утром. Каору нахмурилась и прошла мимо тихо бормотавшего ругательства Яхико в дом. Прошедшая неделя вымотала ее совершенно. Стремясь подавить необъяснимое раздражение и злость на весь свет, она топила дурные мысли в работе, беря в день иногда по две-три тренировки. И, вот уже который день подряд, возвращаясь полуживая от усталости, находила пустую пыльную кухню, холодную ванну и Яхико, верещащего что-то об эксплуатации детского труда. Саноске, обладающий удивительной проницательностью и сообразительностью, когда это было необходимо, мудро не показывал носа вот уже несколько дней, опасаясь вспыльчивого нрава и тяжелой руки Каору. С Кеншином тоже творилось что-то непонятное. Совершенно забросив свои обязанности по дому, он целыми днями пропадал где-то, возвращаясь лишь поздно вечером, усталый, измотанный, но с неизменной счастливой улыбкой на губах. Его нелепые оправдания и извинения только выводили Каору из себя, поэтому со временем она оставила попытки выбить из него правду. Но яд ревности и сомнений потихоньку подтачивал ее изнутри, и в голову лезли казавшиеся до недавнего времени абсурдными мысли: «А если у него появилась другая? Что мне тогда делать?» Паника росла, билась внутри, заглушая голос рассудка. В приоткрытое окно ветер донес смех и томное перешептывание влюбленной парочки, идущей по улице. Сегодня же Танабата, а все, что получила она – очередные мозоли в пропахшем пылью додзе. Каору с силой сжала виски, прикрыв глаза. До безумия хотелось схватить боккен и, расталкивая всех этих влюбленных голубков, отправится на поиски одного рыжеволосого идиота. Тихо скрипнув, отворилась калитка. Усталое шарканье ног, совсем не похожее на его обычную легкую поступь, потонуло в радостном вопле Яхико. Спихнув Кеншину меха и пробормотав нечто «переночуювАкабеко», мальчишка стремительно умчался в направлении любимого трактира. Каору неслышно ступила на энгаву и, прислонившись к косяку, смотрела, как в ловких пальцах Кеншина разгорается пламя, жадно пожирая поленья. Огненные блики плясали на его лице и волосах, резче очерчивали линию шрама. Несколько минут он неотрывно глядел на огонь, а затем, улыбнувшись, сжал что-то на груди. Мелькнувшая мысль больно резанула по сердцу: ей он никогда так не улыбался – искренне и легко, с едва уловимым движением губ. Голубые глаза лучились покоем, словно он наконец-то обрел долгожданный мир в душе. Как ни тяжело это признавать, рядом с ней он никогда бы так не расслабился: этот бесконечный ад вины и грехов прошлого постоянно стоял между ними, и даже в растущей любви боль была их вечной спутницей. Тем ценнее для нее была эта возможность увидеть его таким – естественным, расслабленным, слишком уязвимым. Человеком. В ее глазах он всегда был лишь человеком, какие бы ярлыки на него ни вешали ненависть или слепая вера окружающих. Тихий предательский скрип старой половицы, нарушивший хрупкую гармонию. Смущенное недоумение в широко распахнутых голубых глазах, и торопливые попытки спрятать злополучный сверток в складках ги. - Каору-доно… Ваш покорный слуга приготовил ванну, – пробормотал он, отряхивая смятые хакама. Каору… Сколько раз она просила Кеншина называть ее по имени. Но он упорно продолжал прибавлять этот опостылевший суффикс, словно подчеркивая пропасть между ними. Еще одна стена, еще один барьер, сквозь который она безуспешно старалась пробиться. Барьер, куда до сих пор удалось проникнуть лишь одному человеку, оставив там незаживающую рану, и который он теперь боялся разрушить. Боялся… Или не хотел? Или считал, что лишь память о той, первой и единственной, должна навсегда остаться с ним? - Может, ты наконец-то скажешь, где пропадаешь целыми днями? Обида и непонимание теснили грудь, рвались ядовитыми упреками и оскорблениями. Выплеснуть на него все страхи и сомнения, увидеть гнев и злость, что угодно, кроме этого вежливого равнодушия в вечно спокойной лазури его глаз. - …И вообще, раз уж ты приживала в моем доме, я имею право знать, где ты… - Каору захлебывается словами, увидев протянутую руку Кеншина с лежащей на ней маленькой деревянной шкатулкой. - С Танабатой, Каору-до… Каору, – выдыхает он. Каору трясущимися пальцами открывает шкатулку и замирает: на дне, сверкая жемчугом и перламутром, лежит тот самый гребень. - Кеншин, как ты… - Мысли путаются и растворяются в хаосе чувств, оставляя ясным лишь одно: какой же она была идиоткой. - Вам нравится? В его голосе столько неуверенности и надежды, что Каору хочется просто разрыдаться от нахлынувшего облегчения и какой-то тихой, почти болезненной радости. - Откуда же ты взял деньги? Он ведь безумно дорогой. – Девушка бережно проводит по резным серебряным цветам и гладким розоватым жемчужинам, словно до конца не веря в реальность происходящего. - У вашего покорного слуги были кое-какие сбережения, но пришлось еще немного подработать в порту. – Кеншин прикрывает глаза в дежурной улыбке, незаметно скрывая покрытые кровавыми мозолями руки в складках хакама. Так вот что значили эти постоянные отлучки. Пока она замыкалась в своих детских обидах и подозрениях, он делал все, чтобы осчастливить ее. Столько дней каторжной работы лишь ради возможности доставить ей радость. Она неловко пытается закрепить гребень, но он выскальзывает из ослабевших рук. - Разрешите мне. Огрубевшие пальцы заскользили по волосам, бережно перебирая пряди, слегка коснулись порозовевших скул, задержались на тонкой шее. Каору смотрела ему в лицо, и в голове звенело колоколом, что-то теплое разрасталось и лопалось в груди, затрудняя дыхание. Сводило губы – не то от любви, не то от надсадной боли. Было слишком непривычно – вот так чувствовать его прикосновения, робкие, неуверенные, но с каждой секундой рождавшие желание чего-то большего. Слишком остро, невыносимо… Слишком много… Осуществившаяся мечта выжгла душу, оставив ее обнаженной и беспомощной, и Каору оказалась не готова к этому. - Скоро праздничный фейерверк, – уловив первые алые всполохи в небе и гул толпы на площади, замечает она. - На крыше должна быть хорошая панорама, – откликается Кеншин. Они вместе забираются наверх и долго вглядываются в ночное небо, взрывающееся мириадами искр и разноцветных огней. Каору чувствует на себе его взгляд – чистый и открытый, впервые не замутненный горечью или напускным весельем, и это похоже на чудо, на исполнение заветного желания; быть с ним вот так – всем существом ощущая близость и поддержку, словно между ними никогда не существовало преград. Его рука осторожно накрывает ее, и Каору с силой сжимает его пальцы. - Никогда не видел ничего прекрасней. И глядя в его сияющие, наполненные теплым светом глаза, Каору не может не согласиться. Я хочу быть твоими крыльями... Этим лёгким надёжным ...бременем... Я хочу быть твоими былями... В рамках времени... и безвременно... Безветренная октябрьская морось укрывала землю, путала следы, липкой паутиной оседала на одежде. Собственные шаги гулко отдавались в ушах; пустынные улицы смотрели на редких прохожих чередой слепых окон и грязных фусума, по которым стекали потоки воды. Очищающий, смывающий грехи. Благословенный дождь. Кеншин медленно раскрывает ладонь, и капли воды глухо барабанят по коже. Прозрачные ручейки стекают по темно-рыжим потяжелевшим прядям волос, сквозь распахнутое ги скользят по груди, путаются в складках широких хакама. Он подносит руки к лицу, откидывая длинную челку, и с удивлением ощущает их запах – свежий и чистый, впервые лишенный привычного металлического оттенка крови. Запах влажной земли. Запах зеленых листьев дайкона, умытых дождем. Так пахли руки его матери, когда он засыпал в ее объятиях. Так пахли руки отца, когда он мастерил для сына очередную игрушку – вроде той деревянной юлы, что он всегда хранил у сердца. Так пах Шинта – маленький беспечный мальчик, еще не знающий, что дождь бывает кровавым. И вот, спустя столько лет… Когда он давно утратил веру, продолжая нести обагренными кровью руками меч лишь ради той, что приказала ему жить. Жизнь во искупление. Жизнь, проведенная в ожидании неминуемого конца, долгожданного освобождения от вины и грехов. Он давно перестал надеяться, но… - Кеншин, бака!!! Чего ты застыл под ливнем? Если вздумаешь заболеть, я не буду с тобой возиться! Увесистый тумак предсказуемо обрушивается на его многострадальную голову, на мгновение выбивая из нее все мысли. - Если ты будешь так плестись, мы не успеем на паром. – Тонкие сильные пальцы хватают его за рукав ги, увлекая в сторону гавани. Потертые ступени крошатся под ногами, а пологий склон кажется бесконечным, пока они торопливо взбираются наверх. Воздух, густой и влажный, тесным обручем давит на грудь, и он не знает, от чего внезапно стало так трудно дышать – из-за морского тумана или тяжести нахлынувших воспоминаний, которые впитал в себя каждый сантиметр этой земли. Время, застывшее немым укором серых надгробий. Прошлое, дышащее в спину, вопиющее тысячью мертвых голосов, жаждущих отмщения. Это место преследовало его во снах – его ад, чистилище, грань тонкого лезвия, по которому он ходил все эти десять лет. Каору тихо молится, опустившись на колени перед одной из могил. Порывистый ветер шевелит белые головки цветов – ирисы, распустившиеся под мелкими каплями холодного дождя. И небеса обязательно услышат эту молитву, зов чистой, искренней души, свободной от тяжести кровавых грехов. Он же… Вестник кары небес. Каменное лицо Будды на скале, причудливо искаженное сумерками, кажется почти страшным. Лишь кипящее в крови безумие всегда было его религией. Воля небес создала самого страшного из когда-либо существовавших демонов - никогда не знавшего любви, поэтому не затронутого раскаянием; не ведавшего боли и забывшего о жалости. Прощение… А возможно ли оно для него? Он касается шероховатого камня надгробия – полузабытое ощущение дрожью обжигает пальцы. Падает на колени, сжимая в руках влажную черную землю. Слеза, одинокая и жгучая, пересекает линию шрама, холодной каплей застывает на губах - непрозвучавшие слова, застарелая боль, вся глубина его сожаления. - Спасибо вам, Томое-сан. – Низко поклонившись могиле, Каору протягивает ему раскрытую ладонь. – Идем, Кеншин? В голубых глазах узнавание промелькнуло медленнее, словно ему потребовалось время, чтобы вынырнуть из темной вязкой трясины воспоминаний. Он сжал ее руки – крепко, почти до боли, но она промолчала, зная, что ему сейчас больнее, и отчасти в этом есть и ее вина. - Мы справимся. Вместе. Возможно, прощения не существует, а течение времени не дарит забвения, сохраняя воспоминания неизменно яркими. Важно лишь то, что теперь он не одинок в своей боли. Именно она научила его заново жить. Научила радоваться простым вещам, будь то охаги на ужин или приезд бродячего цирка в город. Рядом с ней он снова смог спокойно спать – не у холодной стены с мечом в руках, а на мягком, теплом футоне, расстеленном ее заботливыми руками. В этой уязвимой, беззащитной позе, словно он… Нормальный? Медленно, шаг за шагом, он привыкал улыбаться – не по въевшейся в кровь привычке скрыться за широкой ухмылкой бродяги, а потому что Саноске рассказал очередной пошлый анекдот, заставив Каору густо покраснеть. И слыша вечерами ее тихое: «С возвращением, Кеншин», он ощущал, как от сердца по всему телу расползается теплая истома и обезоруживающая слабость. Но все это уже привычно. Ведь он действительно вернулся домой. Не умею я жить на меньшее... Что ты смотришь в глаза...так пристально?.. Я хочу быть...последней женщиной... Просто ...женщиной... и единственной. - Кеншин, прикрой дверь. Холодно. Он улыбается и, морщась от легкой боли в спине, закрывает фусума. Каору еще спит, свернувшись на своей половине футона, и ее ресницы слегка подрагивают во сне. Осторожно опустившись рядом, он разглядывает ее лицо: привычное и до боли родное, тысячи раз целованное - так, что кажется, ничем не удивить и нового не найти. Так почему дыхание все еще сбивается, а в груди тихо ноет – счастье, слишком сильное, а потому болезненное. Он бережно касается губами закрытых глаз, в которых улыбка навсегда отпечаталась сетью морщин; распущенных волос с запутавшимися в них жемчужными прядями седины - время не пощадило их, как не щадит никого. Но просыпаясь в ее объятиях, он не устает благословлять каждый новый день. Прижав к себе мягкое податливое тело, он легонько дует ей в затылок и вдыхает аромат: так пахнет только она, его дорогая жена, и этот запах несравним ни с чем. Солнечный свет и дуновение ветра на рассвете, капли росы на полевых цветах и… - Прекрати на меня дуть, я же сказала, мне холодно. – Несильный, но ощутимый толчок под ребра прерывает неспешный ход его мыслей. Ребячество уходит вместе с налипшей на веки сонливостью, и он с сожалением размыкает теплые объятия – хмурый сонный взгляд Каору внимательно изучает его лицо. - Скажи, ты нарочно это делаешь? Ведь прекрасно знаешь, что я… - …не любишь рано вставать. – Он легко проводит большим пальцем по ее ладони: обычное выражение сдержанной нежности. Внутри снова кольнуло, навалилось и ухнуло вниз. Конечно, он знает. Она не любит сырой осенний ветер, но может часами наблюдать, как льется дождь. Обожает данго, политые соевым соусом. Бьет Саноске за чрезмерные суеверия и тайком загадывает желания на падающие звезды. Лишь он знает, как удивительно меняется ее голос: с мальчишески-задиристого и громкого до нежного, бархатистого, в очередной раз сводящего его с ума. Как солнце золотит ее глаза, причудливо меняя их цвет. Сколько сахара она кладет в чай, как смешно трет нос и теребит край кимоно, смущаясь – все это и еще миллион мелочей, из которых складывается жизнь. Морщинка на ее лбу разглаживается, а глаза теплеют, и самое правильное сейчас – поцеловать ее в уголок губ, поймав ускользающую улыбку. Каору расслабляется и обмякает в его руках, доверчиво прижимаясь к мужу. - Ты помнишь, какой сегодня день? - Хмм… Понедельник, кажется. - И только? - А есть что-то еще? Конечно, я мог забыть, возраст все-таки… - Беззвучно смеясь, он наблюдает, как в глазах Каору загораются искорки раздражения: прошедшие годы ничуть не изменили ее характер. - Ну знаешь ли, ты просто… - … много лет назад, именно в этот день, встретил единственную женщину, сделавшую меня безмерно счастливым. Каору просто смотрит на него – не двигаясь и не произнося ни слова. В наступившей тишине Кеншин слышит, как тяжело и часто стучит сердце, глухо разбиваясь о стенки ребер. В ее глазах – свет и всепрощение, ответ на каждый незаданный вопрос, чарующая, пленительная сила; его энергия, его воля к жизни. Любить кого-то так исступленно, так беспомощно, всей кровью прорастая в любимую – никогда ему больше не полюбить так. И никогда еще бродяга с ободранной, выжженной душой не был счастливее, чем в тот день, когда отдал себя ей. - Кеншин… - Ммм? - Я люблю тебя.