Дракон расправляет крылья

На спинке стула висели черные брюки и строгий черный шейный платок, на плечиках - черный пиджак и белоснежная рубашка. Очки в строгой черной оправе лежали в очешнике на письменном столе. Хабатакэ Огон закрыла глаза и выдохнула. Лишь бы удалось заснуть: завтра, в день своего величайшего триумфа, она не имеет права быть невыспанной, помятой... неидеальной. Послезавтра - можно. Можно будет споткнуться спросонок, надеть любимые ярко-красные брюки и те бусы из полимерки, которые Принц подарила ей на день Рожденья, и... Послезавтра. А завтра, назло всем, надо быть безупречной. И это будет последнее, что Хабатакэ Огон сделает всем назло. Назло приходилось жить с самого детства: назло тётушкам не умереть от скарлатины, назло учителям и врачам, твердившим об необучаемости, выучиться читать и писать, назло родителям, дарившим скучных кукол, красть толстые книги из папина кабинета, назло самой себе до седьмого пота отрабатывать па очередной фигурной шмальс-кадрели, зубрить нотную грамоту до черных восьмушек в глазах... Ей было вечно тесно и неуютно в аккуратном и обустроенном мирке богатого, уважаемого и даже немного вхожего в известные круги семейства Мамия. Даже имя - Рёко - казалось ей пустым, как голова куклы Барби, которую ей, конечно же, подарили на один из Дней Рождения. У неё не было ничего своего - всё принадлежало её родителям. У неё не было даже цели - только одно "назло". И назло всем красоткам класса она шла в драмкружок, и получала пусть не главную, но мужскую роль, и вертела этих красоток в бешеной буре фигурного вальса, нарочно толкая посильнее, чтоб те спотыкались. И до ночи сидя над заданием, вместо столбиков примеров однажды заполняла лист столбцами стихов, от которых потом у самой сладко щемило душу. И назло учителю пения разучивала не девчачью, а мальчишечью, на половину октавы ниже, партию - и слышала, что музыка бывает красивой. Так она поняла, что от самых скучных занятий бывает толк. А потом была Та Женщина и слова новой учительницы литературы: - Вот, Рёко, думаю тебе понравится. Мне кажется, ты чем-то похожа на ту актрису, которая здесь на второй роли, - и кассета с выступлением Нацумэ Мидзуки. Так в жизни Мамии Рёко появилась цель. Чтобы заработать на поступление, пришлось идти на работу уже в шестнадцать, но Рёко не жалела. Зато в восемнадцать, поступая, она уже знала не только то, каким будет её сценическое имя, но зачем она идёт в Театр. Нет, не быть "такой, как Нацумэ": это невозможно. Быть собой - потому что здесь, под защитой толстых стен, строгих правил и чужого имени, это можно. И всё-таки что-то тревожило её. Сделанное казалось полумерой, половиной дела. Она думала почти неделю - с записи до дня первого экзамена. По дороге с него она зашла к семейному юристу и с его помощью составила прошение о перемене имени. В день её хацубутая - бумажные дела всегда долги - она получила извещение, что один знак в имени было дозволено сменить с какого-то там цветка на "дракон". "Дитя Дракона". Своё новое имя Рёко написала - размашисто и не очень красиво - на большом листе бумаги и повесила на стену своей комнаты - чтоб не забывать. Чтобы вырасти, дитя дракона должно пройти вверх по реке до самого моря - брюхом по острым камням порогов, грудью против течения, плавниками по полусухому илу перекатов. Хабатакэ Огон - Рёко - была готова. У неё впервые появилось что-то, ради чего можно было жить не назло. Появился смысл, появилась цель, пока расплывчатая: служить этому Театру, этим людям. Появились первые друзья - три одноклассницы, ничуть не похожие на Рёко и именно этим прекрасные. Одна упрямо боролась с природной слабостью, другая вечно слушала что-то, третья умела улыбаться, как никто, а четвертая просто пела. Они дарили друг другу своё время и свои силы, дарили подарки, гримасы, удачные жесты и мысли о том, как можно сыграть то или другое. Когда, через шестнадцать лет, она последний раз спускалась по Большой Лестнице, её цель уже обрела четкий образ. Хабатакэ Огон - Рёко - решила стать первой женщиной-директором Театра. Не больше и не меньше. С каждым новым порогом всё острее были камни, всё сильнее течение, всё непроходимей перекаты. Приходилось учиться ждать, учиться считать деньги - свои и чужие, заново вспоминать, каково это - жить назло. Мир вокруг был враждебным и диким, и больше ни стены, ни правила не ограждали от него Рёко. Но она и не желала этой ограды: пусть, в отличии от своей одноклассницы Манаки, она и не умела махать мечом, она была готова к бою и даже желала его. Ведь у неё был весь Театр, который нельзя было бросить. А ещё - отставницы, брошенные в водоворот бытия без опоры, без помощи, бороться со средой, агрессивнее которой только атмосфера планеты Венера. Да, в одиночку - и Рёко это отлично знала - такой бой не выдержать, как не выдержала Нацумэ-сама, вспыхнувшаяся и угасшая, оставив в душе невыносимую пустоту. Но у Рёко были её подруги. И одна из них оставалась навсегда с театром, и другая часами просиживала с действующими и отставными актрисами, помогая им справляться со своими бедами, и третья уходила в режиссуру и обзаводилась картотекой молодых и ранних, и четвёртая, уже известная певица, выбирала долю преподавательницы. И все они не жалели о других, неслучившихся возможностях - а Хабатакэ Огон уверенно вела свой маленький спасательный катер по житейскому морю и улыбалась, напевая песенку из старого спектакля: - А-а, никогда не заплачем больше мы, а-а никогда не заплачем больше мы - небу синему в лицо улыбаться будем мы!.. Семейство Мамия гордилось своей дочкой: она выросла деловой женщиной. Собственный телеканал, поднятый с нуля, частичное, а потом и эксклюзивное право на показ и переиздание старых постановок, концерты для отставниц, мюзиклы для отставниц, сотрудничество с ОСК, приглашения в известные программы, всеяпонские хиты... А Рёко смотрела на выцветшие чернила на альбомном листе А3 и видела светло-бежевый корабль Гранд-Театра, читала письма Зуттян о том, что в школе «до того помешались на экономии, что подчас занимаемся за расстроенным инструментом или за синтезатором», слышала жалобы Ивы на бесконечную пошлость и некомпетентных постановщиков, рассказы Маны про её клиенток, которые ревели от стыда после спектаклей, горький смех Принца, говорившей про какой-то мюзикл «с торчавшим посередь сцены лошадиным черепом, из которого выползал гигантский розовый сперматозоид» - и говорила себе, что осталось немного. Она знала. Она чувствовала морскую соль у себя на губах.

***

Солнце города Такарадзука в префектуре Хёго окрасило дома ярко-алым - и Рёко - Хабатакэ Огон - проснулась. Как всегда, за полчаса до будильника. Пальцами зачесала назад спутанные со сна волосы, сощурилась на яркий солнечный свет. Улыбнулась. Сегодня был день её величайшего триумфа. Подписанный контракт с компанией Ханкю лежал в сейфе, и была пора выходить на работу, чтобы впервые услышать слова "госпожа директор". Хабатакэ Огон подошла к своей мотивационной каллиграфии и долго - до самого звонка будильника - на неё смотрела. А потом взяла маркер со стола и с размаха зачеркнула знак "дитя". Перед ней - огромное и бескрайнее - расстилалось море и руль корабля её мечты (корабля "Столетие", ха!) норовисто подрагивал под рукой. Хабатакэ Огон усмехнулась - и достала из шкафа любимые штаны, а из ящика стола - яркие бусы. Привычно плеснула гелем на пальцы, взъерошила волосы. Вот и пора идти... Она включила на телефоне плеер и в ушах голос Киёку Марии уверенно вывел: - И надежда, крылья расправив, белой птицей взлетает в небо и поёт... Увертюра к рассвету.