Изнанка: Невинность.

Джеймсу Майклу было сорок пять. Джеймс Майкл был девственником. Неплохой сюжет для фильма. Скажем, для какой-нибудь малобюджетной комедии, которую смотрят всей семьёй вечером, дружно набивая рты бутербродами с арахисовой пастой и великодушно позволяя детям слушать, как главный герой, потирая сальные ладони, шутит на тему сисек и женских задниц. А учитывая любовь Джеймса к комедиям и арахисовой пасте, а так же свободному времени, подобно газу в вакууме заполнившему пустоту личной жизни, он бы и сам, может быть, с удовольствием посмотрел. Устроился бы как-нибудь дождливым вечером в кресле, закинув ноги в дурацких полосато-красно-серых носках на пуфик, взял на колени этот пушистый сгусток бархатного мурлыканья и бесконечных просьб покормить по имени Рокко… Если бы сам не был героем этой комедии. А комедии ли? Очевидно, да. Принцип почти любого юмористического кино: стороннему наблюдателю смешно именно тогда, когда человеку на экране стыдно, неловко, а подчас и больно. И это было действительно очень стыдно и удручающе, хоть и не было тех самых пошлых, отчасти даже омерзительных в своей вульгарности ситуаций, реакцией на которые служит взрыв хохота и фейерверк крошек из жующих ртов. Не было и скользких, точно жирные дождевые черви, копошащиеся в сыром чернозёме, шуток на тему сисек. Не было, потому что Джеймсу с детства, как дважды два, прививали уважение к прекрасному полу, которым подобает обладать каждому приличному мальчику. Он был до тошноты, до сосания под ложечкой приличным. Ни разу не сел за стол, не потискав предварительно под струёй воды душно смердящее сиренью мыло, каждое утро без единого напоминания заправлял постель и всегда вешал брюки на стул строго по стрелке. И слово «трахаться» впервые услышал в четырнадцать лет, когда один из немногочисленных приятелей вдруг спросил, делал ли он это когда-нибудь. Джеймс не делал. И вообще не представлял, как это. Словно это понятие само избегало его, витая где-то в воздухе, но не касаясь ушей и не будоража чистый рассудок, в песнях хитро пряталось в строках, а в книгах так вообще не фигурировало. В книгах было слово «любить». Лишь в одной как-то вскользь и скупо, как если бы автор сам чурался того, о чём писал, упоминалось такое явление как «половое созревание» — по утрам на постели обнаруживаются эти пугающие поначалу влажные пятна, а член без видимой причины наливается странной зудящей тяжестью и твердеет, вынуждая стыдливо прикрываться и трусцой бежать в душ, под струи холодной воды, хотя, если честно, больше хочется сжать покрепче рукой и двинуть несколько раз до сладостной судороги во всём теле, до темноты в глазах и ощущения, что сейчас попросту в обморок хлопнешься от такого наплыва. Джеймс даже пробовал до этого раза два. Первый — совершенно случайно, когда мылся, второй — уже позже, когда увидел в школьной раздевалке переодевающихся старшеклассниц, с которыми тогда почему-то вдруг нестерпимо захотелось сделать что-то нехорошее. Что-то. Подойти, рассмотреть поближе, потрогать за всякие неприличные места. Но трогать пришлось себя. И платить за минутное наслаждение и разрядку пришлось целым днём упрёков самого себя и обещаниям больше так не делать. Почему? Потому что ему ещё с самого раннего детства объясняли, что касаться себя так — грех и табу, за нарушение которого можно поплатиться слепотой и шерстью на ладонях. Да и вообще, Бог не любит тех, кто этим занимается. А Джеймс не хотел, совершенно не хотел волос на ладонях. И вовсе не потому, что это кошмарно, а потому, что по ним все сразу догадаются, что он творил. Расстроятся родители, учителя, сам Бог не будет его любить. Поэтому оставалось только украдкой стирать бельё и ещё глубже нырять с головой в чтение, в книги, где есть только слово «любовь» — то, что поощрялось Богом и восхвалялось родителями и учителями наравне с уважением к прекрасному полу, которое он уже успел впитать в себя так, что не мог представить, чтобы он, приличный мальчик, ударил девочку, дёрнул за волосы или просто сказал что-нибудь обидное. Нет, так поступать было нельзя. Девочек нужно любить, дарить цветы, смотреть на них влюблёнными глазами, провожать до дома. И Джеймс любил, дарил и провожал, получая в ответ смущённые сияющие взгляды, а затем и тихие восхищённые вздохи, чувствуя, как внутри волной поднимается счастье и осознания этой всепоглощающей правильности — он всё делает верно. И первую свою подругу он без сожаления на отложенные на новую гитару деньги водил в кино, покупал мороженое и пытался писать стихи, едва ли не поганой метлой гоня от себя мысли, что её можно не только держать за руку, пряча невидимый румянец и направляя затем взгляд на утопающее за горизонтом огромное, пышущие красным закатным свечением солнце. В конце концов, девочку, а точнее, уже девушку, надо уважать. Даже в собственных мыслях. А потом она научила его целоваться. Так, как может это сделать человек, до этого слышавший о поцелуях исключительно из уст доведённых до эйфории самим фактом существования такой стороны их «великой любви» подруг. Сначала абсолютно невинные, ещё детские чмоки — в щёку, в кончик носа, в лоб, в подбородок и только затем — в губы. Первое время просто прижимаясь ненадолго, следом пробуя ближе, мягко захватить, оттянуть слегка и приникнуть опять. А потом её язык оказался у него во рту. Снова совершенно случайно — она попросила проводить её до дома с каких-то дружеских посиделок, а по дороге вдруг остановилась, оттащила его за угол забора, повисла на шее и впилась в приоткрытый от удивления рот так, что Джеймс аж пошатнулся. От неё ощутимо пахло сигаретами и алкоголем, и поцелуй этот был каким-то не таким… Это оказалось даже отвратительно — когда что-то скользкое и шевелящееся трётся то о язык, то о нёбо, и в первую секунду Джеймсу показалось, что его может даже стошнить, но что-то не позволило оттолкнуть. Что-то вынудило стоять, обхватив девушку руками за талию и удерживая над землёй, не видя в этом ничего приятного, но и постепенно привыкая и даже начиная отвечать. Просто потому, что надо было что-то делать. А тело… А тело повело себя ещё страннее. Первичное волнение свернулось, сгустилось, превращаясь в напряжение, а на границе сознания замаячило иррациональное желание сделать то же, что хотелось и с теми старшеклассницами из раздевалки. Всё закончилось так же быстро и внезапно, как и началось, девушка соскочила и метнулась прочь, крикнув, что дойдёт сама. Джеймс дёрнулся было следом, но словно в невидимую стену впечатался — штаны сделались ощутимо теснее, сдавливая неприятно, намекая, что лучше действительно идти домой. Он уже знал, что значит «трахаться». И знал, что значит «дрочить». И никакая шерсть на ладонях не росла. Даже если долго, с оттяжкой в каждом движении, пока в голове прокручиваются смешанные, разительно непохожие друг на друга впечатления от произошедшего там, за углом забора. Неприязнь и возбуждение. Порыв отпрянуть, отплеваться и желание не прекращать. Всё свелось к тому, что надо попробовать ещё раз. Второй раз был уже с другой девушкой, менее инициативной, но оттого не менее охотно проделывающей это, если проявить немного настойчивости. Тогда Джеймс понял, как это — по настоящему желать. Она лежала перед ним в до неприличия коротких шортах и майке, на ткани которой в области груди обозначились маленькие бугорки сосков, откинувшись головой на жёсткую диванную подушку и источая тонкий аромат каких-то дорогих духов, раздразнивающий обоняние и сводящий медленно, но неуклонно, с ума. От этого действительно напрочь сносило крышу, лёгкие прикосновения будоражили почти до помутнения в глазах, а язык… На этот раз его хотелось ощущать. И не только во рту — везде. На шее, на груди, где сердце билось так быстро и оглушительно, хотелось почувствовать это жаркое скольжение на животе, на бёдрах, на члене, в конце концов. Как на той кассете, случайно оказавшейся в коробке из-под фильма. С той лишь разницей, что здесь всё будет по-настоящему, и стонать, стискивая в кулаке чужие волосы, будет уже он сам, а не тощий мужик с погаными усиками, на протяжении всех двадцати минут пронзительно орущий: «Das ist fantastisch!» Было только одно «но». Очень веское, обухом бьющее по затылку «но». Стоило поглаживающим ключицы пальцам спуститься ниже, как девушка оцепенела, требовательно толкаясь и заявляя, что она ещё не готова. Что надо подождать. И Джеймс ждал. Наигрывал на гитаре щемяще-нежные мотивы, марал бумагу поэтическими потугами, незаметно для себя постепенно обрастая комплексами, как затонувший фрегат кораллами, со старательно подавляемой завистью слушал рассказы товарищей о том, как они трахают своих тёлок, в каких позах, сколько раз и как те визжат, когда кончают. Один раз, изрядно, правда, выпив, он даже всерьёз собирался воспользоваться беспомощностью и доступностью пьяной незнакомки и уже расстёгивал ширинку, когда что-то щёлкнуло в голове. С хрустом так щёлкнуло. Что нельзя, нельзя так поступать. Женщин нужно уважать, даже если они валяются в беспамятстве, пуская из уголка рта струйку слюны, а утром и не вспомнят, забывшись в объятиях с фаянсовым другом. Даже если они готовы скакать хоть на бутылке из-под шампанского за деньги. Женщин нужно любить — в этом Джеймс был железобетонно уверен, вспоминая те взгляды и вздохи из детства, любить, и однажды ему повезёт. Как-то даже наоборот, чуть грело душу то, что это будет уже не неловкий, неуклюжий юношеский перепих на вечеринке, не кособокий потуг из чистого желания быть как все и не отставать от сверстников, а нечто действительно такое, отчего захочется орать, как тот немец в фильме. Но Джеймсу Майклу было уже сорок пять. И Джеймс Майкл всё ещё был девственником.