Hey, Dad

Окей, возможно, ему немного страшно. Но только немного. Знаете, самую малость. Так бывает, это даже не страх-то вовсе, так, периодически накатывающее волнение. И ладно, может быть, оно и грозило перерасти в нечто более мощное чуть позже. Скажем, через пятнадцать секунд. Десять. Пять. Бам. Накрывает. Буквально погребает под собой в момент, сдавливает до хруста костей в ребрах. И Питер почти задыхается, почти корчится от фантомной боли, кривит губы, с которых срывается беззвучный, полузадушеный хрип. Это немного дерьмово. Ладно, это оченьоченьочень дерьмово. Питер морщится и тяжело дышит, и звук собственного дыхания едва ли заглушает мысли, беспорядочно бьющиеся под коркой мозга. Паника. Странная, почти нездоровая, вгрызается под кожу, проникает внутрь. Глубжеглубжеглубже. Здесь стены. Откуда здесь стены? Они повсюду, куда ни глянь. Взгляд Питера быстро шарит вокруг в поисках выхода, но его нет. Только пугающий полумрак и темные углы, что так умело таят в себе неизвестность. Здесь пахнет сыростью и чем-то сладковатым, разлагающимся. Питер невольно кривится. Отвратительно. Стены. Стены. Стены. Ограды. Ловушка. Это не комната вовсе. Какая-то коробка, наглухо запечатанная, заколоченная гвоздями. Питер отступает на шаг назад, спиной упираясь в одну из стен. Он уже говорил, что в дерьме? Нет? Так вот, он в дерьме. Полном. И собственная беспомощность, бессилие заставляют Питера чувствовать отвращение — к самому себе. Потому что да, это так, ему страшно, он почти в ужасе, и признает это на удивление легко, а тело с радостью подтверждает: его буквально трясет, по вискам стекают дорожки липкого пота, теряясь в серебристых прядях. Отзвуки воды едва трогают слух, капли с тихим плеском разбиваются об пол. Ртуть мелькает в воздухе смазанной серебристой дымкой, осматривает, ощупывает, налетает на одну из стен плечом, с неожиданной яростью пинает ногами, будто в надежде сломить ее, пробить, но тщетно. Заперт. Нет, типа… серьезно, какого черта? Почему, почему он здесь? И где это — здесь? Питер медленно сползает по стене, ноги едва держат, подкашиваются; он чувствует, как холод бетона ловко проскальзывает под куртку, оставляет на коже невидимые ожоги. Питер откидывает голову назад, упирается затылком в нерушимую преграду и дышит, дышит, дышит так, точно в жизни больше не сможет надышаться. Он просто напуган, чтобы трезво соображать. Действительно напуган, чертовски напуган, ему никогда не было настолько жутко. До сих пор Питер был уверен, что страшнее праведного гнева мамы — которая однажды, неосторожно запнувшись в недрах подвала об очередной свежеворованный Питером хлам, повредила себе ногу — нет и не будет ничего. Боже, да он тогда не решался появляться дома по меньшей мере пару недель, прячась (развлекаясь) в соседнем штате. Но все в итоге было окей, потому что Питер с детства умел делать глазки виноватого щеночка, а строгая миссис Максимофф (которая вовсе не была строгой, а только делала вид) не могла злиться на сына слишком долго. В общем, не суть. Дело в том, что Питер едва ли мог вспомнить, боялся ли чего-то в своей жизни вообще хоть когда-нибудь настолько сильно. Ну. Сомнительно. Поэтому Ртуть моментально ощущает себя слабаком. Таким жалким, что аж стыдно становится. И нет, ведь на самом деле он им не был, ни разу не был, но здесь, именно здесь, в этой клетке все становилось по-другому. Все теряло смысл. А где-то далеко, на задворках сознания неустанно бьется одинокая мысль о неправильности, нереальности происходящего. Но она настолько далекая, что теряет свою значимость. Это так глупо. Так по-дурацки. Боже, еще немного и он захнычет, как девчонка. Страх — это типа для людей, для обычных, а он гораздо круче любого человека. Уже хотя бы потому что не являлся им. Питер не хвастается, конечно, вы не подумайте, но… серьезно, он ведь офигенный, да? Быстрый и очаровательный, а это просто охренительно зачетное сочетание. Даже отец всегда говорил ему гордиться, уважать свою сущность и природу. И Питер гордился. На самом деле гордился, это неведомое ранее чувство гордости крепло с каждым днем, расцветало где-то в груди, разрасталось так стремительно и цепко. И до сегодняшнего дня Ртуть совершенно искренне верил в собственное бессмертие, верил, что если он не вредит никому, то, соответственно, никто не должен делать этого и по отношению к нему. Время всегда было на его стороне, и Питер вовсю пользовался этим, бессовестно извлекал выгоду — ну а, в принципе, почему нет? Ведь если что — он всегда, всегда сбежит от любого дерьма, это не было проблемой. Никто бы никогда не поймал его. Но как… как сбежать из места, где нет выхода? Где тебя окружают безмолвные стены? Парень горько улыбается, по горлу ползет, щекочет смех. Это нервное, думает Питер. Это пройдет. Пожалуйста, пусть только это на самом деле уже пройдет. Потому что так нельзя. Это неправильно. Неправильно, что он не может бежать, неправильно, что сидит здесь и вообще размышляет об этом. Так просто не должно быть. Что бы сказал отец, увидев его таким? Питер словно наяву видит его лицо. Это каменное, лишенное всяких эмоций лицо, тонкие губы плотно сжаты, брови сведены к переносице, расчетливый взгляд холодных глаз почти режет насквозь, в них плещется презрение. И жалость. «Ты слишком слаб, Питер», — шепчет из темноты голос, так убийственно сильно похожий на ровный тон Эрика. И… бам. Это нечто иное, совершенно иное. Это больнее. Черт, это внушает ужас куда больший, нежели минутами ранее, выбивает из груди весь воздух, и Питер не может, не может дышать вообще. Просто задыхается. Ладно, разумеется, он не боялся Магнето, ни разу, да и с какой стати? Конечно, Эрик был далеко не ангелочек, обижал профа, без конца мутил всякую фиговую фигню, да и вообще на вид он — так себе. А уж если нацепит это свое мудацко-жуткое выражение лица. Но родителей типа не выбирают, поэтому кто Питер такой, чтобы жаловаться? Его старик Магнето, и уже за это можно было отдать ему свое сердце навсегда. Хотя отцом он был дерьмовым, по правде сказать. Даже, скорее, никаким. Но Питер все равно зачем-то хотел иметь его в своей жизни. Соберись, Максимофф. Ртуть дергается, будто бы от резкой пощечины и трясет головой — медленно, точно в наваждении каком-то. Вытряхивает оттуда всякие мысли об отце. Затем резко выпрямляется. Стены вокруг такие же гладкие и ровные. Никаких мелких трещинок или выбоин. С потолка непрерывно капает вода, маленьким ручейком сбегая к ногам Питера. Он облизывает пересохшие вмиг губы. Почему он здесь? Что происходит? Как он вообще сюда попал? Что-то не так. Абсолютно все не так. Это… странно. Как будто нереально. Питер снова беспрерывно мечется по комнате серебряным вихрем, без конца ощупывая и осматривая каждый миллиметр стен, даже пробегает внимательным взглядом по мокрому полу. Но все бессмысленно. Это западня. Ему никогда не выбраться отсюда. Это похоже на тюремную камеру. Темную, сырую, от нее веет смертью и отчаянием. И он умрет здесь. Питер прислоняется лбом к одной из стен, прикрывая глаза. Бетон приятно холодит разгоряченную кожу и как будто отрезвляет. Он стоит так несколько мгновений в полной тишине, а затем что-то меняется. Ртуть внезапно сознает, что полумрак усиливается, сгущается, становится плотным, почти осязаемым, погружает все вокруг в вязкую темноту. Окей. Что еще? Неужели это не все дерьмо, что случится с ним? Сердце бешено бьется изнутри о грудную клетку, точно норовя вот-вот пробить ее насквозь. Питеру вновь не хватает воздуха, он панически озирается, блуждая затуманенным взглядом вокруг. Скользкий страх принимается ворочается где-то внутри с новой силой, скручивает и рветрветрвет. Питер больше не двигается, не может, стоит неподвижно, вслушиваясь. А затем медленно, обессиленно оседает на пол, подтягивает ноги к груди, стискивает руками голову, трясет в прострации. В надежде прогнать кошмар, вытравить прочь из собственного подсознания. — Дерьмо. Тьма подбирается ближе, как будто крадется, дразнит, лижет носки ботинков и хихикает. Питер не хочет касаться ее, забивается в самый дальний угол, зажмуривается, отстранено понимая, что его губы шевелятся: он так и не прекращают что-то невнятно бормотать. Это слишком. Все слишком. И снова — бам. Неожиданно, совершенно неожиданно накатывает вновь. Питеру хочется, до скрежета зубов хочется, чтобы он оказался здесь. Потому что ладно, ведь так или иначе, он же имел полное и абсолютное право нуждаться, верно? Гребанный Эрик-тире-Магнето. Чувак, в котором процент крутости и мудатизма поделен поровну — в равных пропорциях. Хотя, в общем-то, стоило признать, Эрик Леншерр — какой бы он там ни был — заслуживал определенного уважения. У него была цель, были собственные методы по ее достижению. Не то, что бы Питер их одобрял, дело-то не в том. Эрик, как чертова скала, непробиваемый, шагает вперед по головам, к новому будущему, что строит сам — свободному, чистому и, казалось бы, совершенно несбыточному. Суть именно в том, что все это — ради них. Магнето отчаянно желает поставить мутантов на ступень выше человечества, и да, это несомненно возносит его в глазах Питера если не до небес, то до приличной высотки уж точно. Питера, которому и по сей день любопытно, а ставит ли Эрик жизнь своего сына хотя бы на пол ступени выше жизни тех, за кого так яростно сражается? Окей, временами он в этом сомневался. Темнота холодит лицо, щекочет ресницы, ложится на плечи невидимым покрывалом. Укрывает. Впрочем, какой смысл думать обо всем этом? Эрика здесь нет и никогда не будет, он не придет, не примчится спасать, этот чувак почти точно-точно не страдает комплексом супермена. Он не был суперменом, он был очень и очень плохим парнем, даже типа… вселенским злом? Или мессией? Питера пробирает на смех. Неважно, к черту. Как будто он хоть полсекунды верил, что Эрик неожиданно окажется рядом и, смахнув слезу, примется качать его на ручках. Питер чувствует себя какой-то чертовой королевой драмы, смеется громче, и смех этот очень напоминает истерический. Но дерьмо, до чего же это смешно, верно? Потому что стоит очнуться, понять: Эрик не может быть рядом. Это априори невозможно. Никогда не был, и сейчас уж вряд ли стремится. И как же унизительно думать об обратном — Питеру почти жаль себя. Его плечи подрагивают, смех постепенно сходит на нет, затихает. Он выдыхает тяжело и устало, закрывает глаза, слушая тишину. Которая почему-то неожиданно ни разу не пугающая, а напротив… понимающая? Убаюкивающая? Вот же странно, впервые в жизни ему некуда бежать. Впервые в жизни ему не хочется бежать. Питер только хочет свернуться на полу, подобно маленькому щенку, стать невидимым и, пожалуй, безмятежно задремать. Это смирение, да? Ха. Глаза слипаются, дыхание постепенно нормализуется. Питер роняет голову на колени и моментально забывается беспокойным сном под бешеный стук собственного сердца. *** А просыпается он уже в погруженном в сон особняке, на влажных от пота простынях, запутавшийся в пуховом одеяле. В голове витают размытые отголоски недавнего сна, мозг соображает на удивление медленно, мысли текут подобно патоке. Неужели опять Джин со своими ночными телепатическими заморочками? В последнее время та часто погружала школу в паутину липких кошмаров. У Питера однако те едва ли особо разнятся между собой. Он неожиданно вздрагивает, когда глаза привыкают к полумраку, что царит под потолком, в воздухе, в легких. И выдыхает. Потому что прямо сейчас, в эту секунду на него обращено напряженное лицо Эрика, его взгляд, кажется, прожигает в нем дыру, терзает, режет на живую. Чужие пальцы впиваются в плечо так сильно, словно хотят разорвать кожу. Ртуть моргает, молчит, завороженно пялится в серые глаза напротив. Он просто смотрит. — Питер, — вдруг совершенно ясно произносит Эрик, и мальчишке кажется, что тот на самом деле здесь, что на самом деле слышит его голос. Он, черт побери, такой реальный. — Кошмара больше нет, Питер. Питер не отвечает, все еще в какой-то прострации, все еще как будто не здесь. Он замечает, что собственные руки предательски дрожат, замечает, что ему неожиданно становится холодно. Дурацкая улыбка медленно формируется на бледных губах. Кошмара больше нет, мысленно повторяет Питер, кошмара больше нет. Зато есть Эрик. И от этого Питеру хочется смеяться, снова и снова, уткнуться в подушку и просто смеятьсясмеятьсясмеяться. Просто захлебнуться этим чертовым смехом. Почему это настолько смешно? Когда Питер моргает еще раз, Эрика в комнате нет. Потому что кошмары — это не только сны. Они бывают и наяву. А Магнето и есть — его гребанный кошмар. Который повсюду. Спустя время Ртуть вновь почему-то чувствует на своем плече тяжесть, уже не фантомную, чувствует чью-то руку — надежную, поддерживающую, вполне реальную. Слышит знакомый, встревоженный голос, который долетает до него, точно сквозь толщу воды: — Питер? Питер, ты слышишь меня? У тебя все хорошо? Знаешь, в моей голове сейчас полный беспорядок… подозреваю, что и в твоей тоже. Ртуть молча и тупо пялится на Чарльза, какого-то помятого, одетого в теплую, мягкую пижаму, замершего в своем инвалидном кресле. Чарльза, который не перестает хмуриться. Который рядом. Чарльз. Это Чарльз, не Эрик. — Кошмара больше нет, Питер. Питер не выдерживает, просто не может: заходится горьким смехом под внимательным, всеобъемлющим взглядом профессора Ксавьера.