Если слишком хотеть тишины

Шепард не любит врать. Сейчас она, разумеется, вынуждена это делать время от времени, но научилась называть ложь по-другому: блефом, дипломатией, альтернативной правдой. Так проще сохранять шаткий баланс между жизненной необходимостью и своими моральными ценностями - этому её, к счастью, научила служба. Потому Шепард давно уже не врёт. Она сочиняет полуправды, жонглирует словами - занимается политикой, что, в сущности, одно и то же. Да и врала по-настоящему, без веской причины, из банальной трусости, из нежелания признаться в чём-то нормальном, но неуловимо постыдном, всего один раз. Матери. Буквально накануне начала тренировок первого этапа N7. Это было глупо, малодушно, бессмысленно и могло стать просто шуткой, но увидев, как расцвела мать, сколько радости принесла ей эта маленькая невинная ложь, Шепард не стала признаваться. Странно, такая мелочь, а всё ещё не даёт покоя. Особенно в таком состоянии. Шепард пытается поднять руку, рассмотреть многочисленные трубочки, идущие от запястья к пикающим машинам, но вокруг всё будто в тумане. Рука безвольно падает на жёсткий матрац. - Она очнулась, - слышится до боли знакомый, почти родной голос, но вспомнить, кому он принадлежит, невозможно. Она застряла в другом, гораздо более раннем периоде времени. С обладателем этого голоса они ещё не встретились, не познакомились, нет. - Ещё рано. Не вертитесь, Вакариан, я отойду, удвою ей дозу. Шипение поршня – и снова глубокая ватная тишина. Да, она соврала матери, но затем сделала всё возможное, чтобы ложь оказалась всего лишь временной. Лишь бы совесть не мучила. Найти желающего провести вместе ночь было совсем не трудно. Несмотря на повсеместно признанное равноправие полов, немногие женщины заходили так далеко. На сборах их было не больше десятка, так что, собственно, искать никого не требовалось – следовало всего лишь согласиться. А предложений было более чем достаточно. Так почему не раньше, почему только сейчас, из-за глупого и нелепого вранья? Шепард иногда чувствовала себя идиоткой. А иногда подозревала, что мать права: что-то с ней не в порядке. В одной из школ, где Шепард довелось проучиться чуть дольше, чем один семестр, был мальчик. Ничем примечательным он не выделялся: не был выдающимся спортсменом, не блистал неординарными умственными способностями. Единственное, чем он обладал – это окружавшей его аурой покоя и уверенности. Шепард не получила религиозного воспитания, но даже будучи невольной атеисткой, не могла найти другого слова, чтобы охарактеризовать свои ощущения. Рядом с тем мальчиком её окутывала тишина. Мысли, постоянно скачущие в голове, замедлялись. Она могла сидеть на краешке парты, просто смотреть на него – и всё в мире вдруг становилось простым и правильным. Её переставали беспокоить неопределённое будущее, обижать отношение матери, она забывала про ворох ненужных подарков, которые некуда девать, про то, что в глазах многих она далеко не самая симпатичная девчонка, что по некоторым предметам её оценки незаслуженно (или заслуженно) занижены. Казалось, что всё обязательно будет хорошо, и очень скоро. Что мир может останавливаться, что у неё есть всё время во вселенной на решение своих глупых маленьких проблем… В той школе концентрировались на проблемах адаптации и социализации детей колонистов и тех, кто состоит на службе в космическом флоте, - вечных скитальцев по галактике. Ученики не стремились заводить постоянных друзей: каждый знал, что через полгода-год их здесь уже не будет. Обходились поверхностными знакомствами, кружками по интересам или молчаливым присутствием на уроках. Администрация же всячески пыталась доказать, что детям необходимо учиться дружбе, близкому контакту с другими людьми, даже если это ненадолго. Опыт искренних взаимоотношений, полученный в юности, затем переносится во взрослую жизнь и так далее. Очевидно, кто-то из учителей писал диссертацию по теме. Или что-то в этом роде. Так или иначе, школьников периодически привлекали к участию в разнообразных психологических тренингах и играх. Самой любимой для Шепард была пятиминутка, когда каждый должен был подойти к другому, обнять и за что-нибудь поблагодарить. Глупо, нелепо, но это были единственные мгновения, когда ей было позволено приблизиться вплотную к предмету своего восхищения и неосознанного обожания. Жаль, что такие пятиминутки бывали редко. Зато каждое долгожданное объятие становилось головокружительным моментом тишины, завершённости и совершенства, моментом, к которому ничего не хотелось добавить, когда все проблемы отходили на второй план и оставалось только ощущение тепла, комфорта и защищённости. И не важно, что из них двоих Шепард, рослая, крепкая, тренированная, была физически сильнее и больше подходила на роль защитника. Не важно, что этот мальчик был сыном какого-то преподавателя и не испытал на своей шкуре ни десятка переездов, ни трудностей адаптации, ни невнимания родителей. Возвращаясь мыслями назад, Шепард понимает, что аура непоколебимой уверенности, скорее всего, уходила корнями в избалованность, беззаботную жизнь, обласканность судьбой и родными, чем являлась результатом внутренней работы над собой. Но тогда это было не важно. Важно было, как она чувствовала себя рядом с этим мальчишкой. Погружённой в тишину. Целой. Понадобились месяцы размышлений и вся смелость, чтобы решиться на важный шаг. Мальчик выслушал её признание - и только покрутил пальцем у виска. Через несколько недель, к счастью, пришлось снова переехать. Шепард так ни разу и не попросила мать о выделенном экстранет-соединении. Ей не с кем было говорить. И не о чем. Впрочем, тогда, в пятнадцать, если бы тот мальчик захотел чего-то большего, она бы согласилась, даже не задумываясь. Потом же… Потом она, как дура, продолжала ждать принца в сверкающих доспехах - ну или хотя бы того же чувства, которое превращает колени в дрожащее желе, а в душу приносит покой и веру в лучшее. Увы, больше этого с ней так и не произошло. С невинностью она рассталась на двадцать третьем году жизни в походном солдатском спальнике, пропахшем едким мужским потом и пылью, накануне первого этапа тренировок программы N7. Марш-бросок к месту дислокации сквозь осенний дождь, по чавкающей грязи, ночёвка в неотапливаемом ангаре... Казалось бы, не самые лучшие условия, но Шепард не придавала этому значения: без подходящего человека не могло быть в принципе ни подходящего места, ни подходящего времени. Товарищ по отряду, отсеявшийся позже, на четвёртом этапе, показался не самой худшей кандидатурой: высокий, жилистый, сухощавый, будто весь свитый из тугих мускулов, относительно симпатичный, голубоглазый… Его пошлые масленые улыбочки и постоянные попытки то ущипнуть, то шлёпнуть по заднице не вызывали нежных чувств. Однако фраза «нет, мам, я уже не девственница, если тебе от этого легче» делала выбор более простым делом. Шепард решила относиться к ожидавшей её ночной активности в чужом спальнике, как к этапу тренировок: возможно, неприятному, но необходимому опыту. Экстранет-журналы наперебой твердили, что, раз попробовав, не сможешь остановиться. Что просыпаться с кем-то рядом – совсем не то, что проводить ночи в одиночестве. Мать без устали намекала, что её дочь теряет едва ли не самую важную составляющую женского счастья, избегая интимных отношений с мужчинами. В итоге Шепард осталась в полном недоумении. Всё прошло быстро и почти безболезненно, если сравнивать с травмами и ранениями, которые ей уже доводилось получать за время службы в военных силах Альянса. Но на этом положительные моменты заканчивались. Тяжёлое пыхтение. Липкий пот, остро и непривычно пахнущий мужским возбуждением. Щекочущие кожу жёсткие волосы на его груди, ногах, руках и даже спине. Её щёки и шея, натёртые до ссадин колючей и жёсткой, как наждак, щетиной. Сладковатый запах давно не чищеных зубов. Кислый привкус съеденного им недавно пайка и выкуренной сигареты на её языке. А ещё все эти скабрёзные шуточки и замечания по поводу её внешности, длины ног, крепости мускул, густоты поросли в интимных местах. Холодный, почти ледяной ночной воздух ангара, от которого кожа покрывается мурашками, а соски твердеют. И его: «Да, детка, так возбудилась! Я вижу, как ты меня хочешь! Давно тебе никто не вставлял, да? Такая тесная, такая мокрая, потекла для меня...» Люди в соседних спальниках не могли не слышать. Ей пришлось взять себя в руки, чтобы дотерпеть до завершения процедуры и не врезать своему случайному любовнику. «Ну ты и бревно, детка», - сообщил он, кончив. Когда парень захрапел, Шепард вылезла из мокрого от пота, спермы и прочих физиологических жидкостей спальника, наспех обтёрлась и перебралась к себе. Чувство лёгкого дискомфорта в паху улеглось под утро. В ту ночь она долго рассматривала серые стальные балки перекрытия и думала. В голове впервые за долгое время царили тишина и покой - собственные, не чьи-то ещё, приходящие только следом за трудным, но правильным решением. Ей не было жаль себя. Она сделала то, что требовалось, получила необходимый опыт, лишний раз убедилась, что чем-то отличается от других, чем-то, лишающим её шанса на простое женское счастье, с древних пор состоящее сплошь из мужских ласк и сладких поцелуев. Но это было по-своему хорошей новостью. Значит, можно выбросить из головы сентиментальные глупости и заняться настоящим делом. Наутро одноразовый любовник странно смотрел на неё, очевидно, обнаружив на своем хозяйстве следы крови и осознав, наконец, чем была та самая влага, в которой так сексуально, на его взгляд, скользил его член. О неуставных отношениях, хотя они и случались повсеместно, следовало вежливо помалкивать, чтобы не заработать неприятностей. Потому он держал язык за зубами, боясь вылететь из программы, хотя, очевидно, больше всего на свете хотел поделиться новостью о том, что эта гордячка Шепард оказалась целкой. На четвёртом этапе тренировок у неё была возможность помочь этому самому парню, по несчастливой случайности сломавшему лодыжку посреди разминки, всё-таки выбраться из таёжного леса и продолжить обучение. Для этого его нужно было протащить на собственной спине через оставшиеся несколько десятков километров полосы препятствий. Шепард не стала рисковать местом в программе и просто передала координаты эвакуационному вертолёту. Ничего личного.