The Sleepless

I dreamt in my sleep Take a journey with me Into my dream and see my nightmare Spooky thoughts is penetrating my air With the smell of decay and the cold night air I feel so cold through the life that I've told Make me feel there's no confusion watching stars on my soul Red Snapper «The Sleepless»

В Манчестере идет дождь. В охристом воздухе толстые капли падают на землю и просачиваются туда, вниз, в другой Манчестер — серо-стальной, резко очерченный, скалящий зубы. Но это просто видимость ясности, на деле — черта с два. Там, в другом Манчестере, вязкая муть, сплошные сделки, баш на баш, выдачи на поруки и сокращения сроков за примерное поведение, компромиссы между старой моралью и новыми страхами, желаемым и нежелательным, слепящей фонариком в глаза реальной действительностью и начинкой собственной головы. И компромиссы с самим собой — это хуже всего, это такое дерьмо, что и задохнуться недолго. Дождь долбит по крышам, барабанит по макушке со слипшимися волосами, по кожаной облицовке пиджака. Звучит так, будто он только и есть настоящий, только в него можно верить. — Почему у тебя в последнее время всегда такое выражение лица, как будто ты где-то далеко? На Майе скользкое платье из шелкового вишневого джема. Она держит бокал вина, нервно вертит его в пальцах, вишневые губы под цвет наряда обещают серьёзный разговор «о наших отношениях». Женщины обожают об этом говорить. Сексистское замечание или нет? — Ты меня хотя бы слушаешь? Потом вишневые губы шевелятся, но звуков с них не слетает. — Что, прости? — говорит он. — Что? Он моргает, приходит в себя и видит перед собой Энни. На Энни всегда красное, кипенно-алая артериальная кровь. Женщины обожают гемоглобиновый спектр. Его женщины, во всяком случае. Они все красивые, они все в красном. Он никого не стоит, недостаточно хорош ни для одной из них. Энни смотрит участливо, с жалостью. — Я твой друг, — говорит она, — твой единственный друг. В руках у неё тряпичный клоун. — Бу! — ухмыляется Энни. — Попался! Сэм кричит и просыпается, по спине ползет струйка холодного пота, и внутри у него тоже ползет что-то очень холодное. Ей лет семь или восемь, у нее светлые волосы, она хихикает. — Что происходит здесь, Сэм? — она протягивает руку и касается пальцем его горячего лба. — Что у тебя здесь происходит? Вот в чем вопрос. От её прикосновения деревенеет все тело, он ощущает себя замороженным. Анестезия забирает его целиком, и он тонет, захлебываясь тошнотворной сладостью наркоза, он бы выскочил из тела, да разум не пускает, туго оплетая миллионами нейронных соединений… Сэм кричит и просыпается, сердце прыгает в груди, как циркач на батуте, алле-гоп! — Мясной фарш, — говорит кто-то, пахнущий физиологическим раствором. — Вот они возятся с ним, а зачем? Мясной фарш и овощной салат. Никогда ведь не очнется. — Тебе-то что? Делай свою работу. — Да я ничего, просто говорю. Помнишь, как Ума Турман лежала в коме, и какой-то чувак пришел ей вставить, а она как раз очнулась? — Не смотрел. И что было-то? Она ему хер откусила? — Почти. Чужой неприятный смех звенит в ушах, когда игла пронзает кожу, и капиллярная сеточка на глазных яблоках образует карту. На ней — путь. — И куда пойдешь, Дороти? Куда ты пойдешь по дороге из желтого кирпича? — интересуется клоун. — Я слышал, есть одно чудесное местечко, как раз для тебя. Somewhere over the rainbow Way up high There's a land that I heard of Once in a lullaby. [1] Сэм хватается руками за виски и громко стонет. — Так, — говорит Джин Хант с мрачной обеспокоенностью, — это уже, бля, несмешно. У тебя такой видок, как будто ты прямо сейчас блеванешь. Пшел вон, Тайлер, придави подушку, в таком виде ты мне всё равно бесполезен. Сэм поднимает голову и пытается поймать лицо Ханта в ловушку подтекшего зрения, пытается заговорить, сухо сглатывает несколько раз. Пытается осознать, в каком он из миров. — Мне некуда идти, — выдавливает он с трудом. — Домой иди, придурок, домой! Сэм смеется. Все, сидящие в участке, пялятся на него сквозь дымные клубы, замещающие тут нормальный человеческий воздух. В 1970-х легким воздух не нужен, достаточно дыма. На заднем плане Рэй довольно остроумно имитирует припадок, раздается чье-то неприкрытое хихиканье. — Это смешно, по-вашему? — орет Сэм, выходя из себя. — Смешно? Из себя выйти легко, когда не знаешь, кто ты такой, и что с тобой происходит. Хант поднимается и хватает его за шиворот. — Катись отсюда, гребаная истеричка! — C этим добрым напутствием он тащит своего детектива к выходу. — Проспись, нажрись, потрахайся! Займись вышивкой гладью, Глэдис, шарфик свяжи, и завтра возвращайся! На улице мокро. На рыжей кирпичной стене оплывает афиша фильма «О, счастливчик!». — По-моему, я сейчас сдохну, — сообщает Сэм Мальколму МакДауэллу, скалящемуся на него с расклеившегося листа бумаги с видом счастливого деревенского идиота, которому дали поиграть с ярким конфетным фантиком, — Если, конечно, это уже не произошло. Я схожу с ума внутри сумасшествия, и действительно, действительно, действительно не понимаю, что мне делать. — Smile while you're makin' it. Laugh while you're takin' it. Even though you're fakin 'it. Nobody's gonna know [1], — советует ему Малькольм. — Вот так? — спрашивает Сэм, распяливая рот. Но актер уже отвернулся и ничего не отвечает. В ботинках хлюпает, хлюп-хлюп, смешной звук. — Ты опять бегал по лужам, Сэмми? — Тетя Хизер смотрит на него с напускной строгостью. — Опять, — он вздыхает. За напускной строгостью следует симулированное раскаяние. Он даже машет ресницами. Она мягко усмехается и тайком протягивает ему леденец, чтобы мама не заметила, потому что беготню под дождем, плески в лужах и игры в грязи не положено поощрять. — Обещай, что больше так не будешь. — Обещаю, — клянется Сэм. Конфета яблочная, и язык у него становится зеленым, у одной из грани хорошего такой цвет, зеленый. В нижнем Манчестере его мало, в верхнем он отливает медью и подернут сепией. Нарушая данное когда-то ей обещание, Сэм бежит под дождем, шлепает по лужам, возможно, в надежде на леденец, или хотя бы на то, что его собьет грузовик, и, может быть, тогда хоть что-нибудь из происходящего, наконец, прекратится. Если упасть, коленкам больно, это с детства не изменилось. Перед глазами — мультипликационный фейерверк в пятнах вишневого джема и пузырьках, кувыркающихся в артериях. Еще он видит красные кеды. Сэм потирает ушибленный лоб. — Ой, простите, я вас не заметил! — сообщают ему красные кеды. Сэм поднимает голову. Человек замирает, глупо приоткрыв рот. Рука, которую он протягивал, чтобы помочь Сэму подняться, вдруг падает. — Что? — кричит незнакомый тип шепотом. — Что?! — Смотреть надо, куда идешь, — говорит Сэм недоброжелательно и встает с асфальта, отряхиваясь. Человек продолжает таращиться на него с каким-то священным ужасом. Выглядит он так, словно это его по голове долбануло. Дождь течет по изумленному лицу, и коричневый плащ незнакомца вымок. Вид у него жалкий, как у мокрого воробья, и в широко распахнутых карих глазах непонятная мольба, неверие, непонимание… Знакомый коктейль, думает Сэм и прячет раздражение в карман, спрашивая со сдержанным профессиональным интересом: — Вы в порядке? Человек трясет головой, закрывает рот, открывает и повторяет ещё пару раз, испытывая терпение детектива. — Что? Что? Что? — Но этого не может быть, — говорит он, когда находит другие слова. — Ты же умер. И это даже не ты. По спинному мозгу, карабкаясь по ступенькам позвонков, взбирается вверх ощущение небывальщины внутри небывальщины, и Сэму начинает казаться, что он падает, а потом летит, а потом его становится очень много, и каждого из него разметывает по очень дальним, несвязанным друг с другом местам, пока его не становится очень мало. Это какой-то ещё мир столкнулся сейчас с тем, который уютно расположился вокруг него. Сфера, вписанная в сферу, наталкивается на третий объект, создавая коллапс, огоньки на рецепторах восприятия тлеющими угольками пытаются втиснуть в мозг новые картины ещё одной реальности. В его старый, добрый 1973 год втискивается что-то еще. — Нарушены интернейронные коммуникации между отделами, — делится информацией обладатель какого-то престижного диплома. — Поверьте, я знаю, о чем говорю. — Я верю, — кивает Сэм. — И эта новость полезна для меня примерно, как для утопающего — картинка с изображением спасательного круга. — Чем богаты, — ворчит специалист. — Скажите спасибо, что я без клоуна. — Спасибо, — благодарит Сэм и бьет его кулаком в челюсть. Человек в красных кедах шлепается на землю. — Ай! — вопит он недоуменно и обиженно. — За что ты меня ударил?! Или это все-таки ты? — Ну, я-то вас в первый раз вижу, — Сэму почему-то совершенно не хочется извиняться за то, что он его треснул, перепутав с другим существом из своего богатого внутреннего мира. — Так что за кого бы вы меня ни принимали, это не я. То есть, не он, то есть… А, черт! Лимит падений, кажется, исчерпан, Сэм советует проверить, все ли зубы на месте, и человек со сосредоточенным видом тычет себе во рту языком, облизывает и без того влажные от дождя губы и говорит, что, да, все целы, спасибо, только я до сих пор не понимаю, как такое может быть. — Я ударил не очень сильно, — объясняет Сэм, но тот не слушает его, лишь продолжает смотреть, не отрываясь, и, кажется, сейчас заплачет или схватит его за грудки и начнет трясти. Или исчезнет, как почти все вокруг. Сэм моргает, но человек не исчезает, и вообще кажется странно осязаемым. До него хочется дотронуться. Но все это, разумеется, очередная иллюзия. Остается ждать, что будет дальше. — Может быть, это альтернативная вселенная? — спрашивает человек растерянно. — Альтернативная чему? — хмыкает Сэм, и вдруг его осеняет: — А, ты тоже не отсюда! Любопытно только, из правого полушария или из левого? Но это, скорее всего, не имеет никакого значения. Следующая остановка в передаче нервных импульсов — кафе. Они сидят за пластиковым столиком и пьют из пластиковых стаканчиков пластиковый кофе. Изжога подается с таким в комплекте. — Кто ты такой? — спрашивает Сэм. — Я Доктор, — отвечает часть его подсознания. — Вопрос в том, кто ты такой. — Вопрос в том, что происходит здесь, — Сэм дотрагивается пальцем до своего ушибленного лба. — Что здесь происходит? Вот в чем вопрос. — Как тебя зовут? — Сэм Тайлер. Я из 2006 года. Нахожусь в коме. Ты что, не знаешь? — удивляется он.  — Как ни поразителен сей факт, но нет. А почему ты считаешь, что я должен знать? Сэм пожимает плечами. У него нет ни одного ответа, какой бы вопрос ему ни был задан. Разве что: «Как тебя зовут?». Только в этом ответе он и уверен, да и то, надолго ли. — Тебя не удивляет, что я из будущего? — спрашивает он. — Не очень. Время — нелинейная величина. — Да что ты говоришь, — усмехается Сэм. — А ты сам из какого года? — Из любого, выбирай по вкусу. — А, понятно, — Сэм отодвигает стул, разумеется, пластиковый и поднимается, не дожидаясь того, как поплывет эта реальность. — Ну, ладно, я пошел. — Куда? — удивляется Доктор. — В 2006 год? Сэм злится на такую дешевую издевательскую подначку и выдает сердечную рекомендацию: — Иди-ка ты на хуй, мой дорогой Доктор. Синаптическая передача швыряет за пределы, выталкивая сознание туда, где ещё не доводилось бывать. Они стоят на планете, ворот неба над которой застегнут на две пуговицы. — Временная последовательность должна представлять собой независимую переменную, существующую саму по себе, таким образом, корреляция событий делается возможной только благодаря их корреляции с моментами абсолютного времени, — раздается скучный сухой бубнеж. — Не знал, что ты зазвал меня сюда для того, чтобы зачитывать свой завтрашний доклад по теории Времени, — на губах пляшет язвительная улыбка, руки тянутся, чтобы развернуть, прижать, никогда не отпускать, что моё, то моё, как бы ни менялись черты, какие бы новые маски на нарастали на наших лицах, это никогда не изменится, правда ведь, правда? Передающие импульсы нейронные отростки согласно шевелятся осминожьими щупальцами. — О, Господи, — шепчет Сэм, закрывая лицо руками, — я не могу больше, не могу… — Что случилось? Что ты увидел?! — пугается Доктор. — Прошлое, настоящее? Какой это был мир, как он выглядел? — Оставь меня в покое! — отшвыривая его от себя, кричит Сэм и бросается из кафе со всех ног на улицу, останавливается, лишь пробежав несколько кварталов, тяжело дышит, глотая воздух, как рыба, выброшенная на берег чужой реальности, дождь едва моросит сейчас, его можно было бы принять за весеннюю капель, обещающую воскрешение, но Сэм слышит, как его капли стучат по крышам нижнего Манчестера, и перетекающие друг в друга миры, в которых открылась новая трещина, впускающаяся в себя что-то совсем уж немыслимое, размазывают сознание во все стороны, а, значит, скоро его совсем не останется. — Привет, — говорит Доктор, неловко материализуясь перед ним. — Извини, не могу тебя оставить. — Отчего же? — спрашивает Сэм, дрожа от ледяной ярости. — Раньше ведь мог! Что же с тех пор изменилось? Давай, наври мне что-нибудь поубедительнее! Ты остался один, и даже я стал хорош, правда ведь, правда? Доктор прикрывает глаза и вздыхает, на его лице мученическая гримаса застарелой боли, и Сэму Тайлеру отчего-то приятно его таким видеть, хоть он ни за что на свете не смог бы объяснить, почему. Доктор говорит, очень тихо и очень печально: — Ты ведь осознаешь, что это чужие слова и не твои мысли? — А чьи тогда? — Сэм дрожит. — Я так устал сходить с ума! — Я понимаю, — Доктор подходит и кладет руку ему на плечо. — Прости, это я, наверное, все спровоцировал, здесь всё так зыбко, я не понимаю законов этого междумирья, мы на перекрестке, и правила тут регулирую не я… Он осязаемое существо, может быть, самое осязаемое из всех, что Сэм здесь встретил. И самое ненастоящее, это он знает тоже. Клетки коры выстраиваются в пирамиду физкультурников и салютуют оттуда, криво улыбаясь. Сэму хочется, чтобы Доктор обнял его и забрал с собой туда, откуда пришел. Может быть, там все не будет распадаться все время. Может быть, тогда они сыграют иначе. Может быть… — Я все-таки оставлю тебя, — грустно говорит Доктор. — Похоже, из-за меня все становится только хуже. Как ты сам считаешь? — Да, из-за тебя только хуже, — произносит Сэм бездумно, разворачивается и уходит по пустой улице, людей на ней нет, да и откуда им взяться, если он слишком устал, чтобы их придумывать. — Не печалься, — утешает его девочка в платье из кровяных пластинок, — однажды все сбудется, и осуществятся все твои мечты. Somewhere over the rainbow Skies are blue, And the dreams that you dare to dream Really do come true. — Ты действительно так считаешь? — спрашивает он с надеждой. — Конечно, нет, — смеется она. — Ты что, дурак? — Дурак в коме, — вторит ей клоун, каркая вороной, — дурак и сумасшедший, дважды дурак. Дурак-дурак-дурак! Они радостно хохочут и пляшут вокруг него, мелькая перед глазами, пока лейкоциты весело лопаются в небе воздушными шарами. — Доктор, Доктор, всем нужен Доктор! — Этой стране нужен Доктор! — Маленькому Сэму Тайлеру нужен Доктор, потому что он очень болен! — Очень-очень болен! — Скажи, Сэмми-бой, ты на самом деле думал, что он спасет тебя? Девочка, приближается, оставаясь на месте, и поёт: — Someday I'll wish upon a star And wake up where the clouds are far Behind me. Where troubles melt like lemon drops Away above the chimney tops That's where you'll find me. — Но он не спасет тебя, Сэмми! — И не найдет тебя, Сэмми! — И нет надежды на новый день, потому что нет нового дня! — Время мертво, Сэмми, время мертво, и ты мертв! Он кричит, насколько позволяет сила легких, кричит, кричит, кричит… — Зона памяти, это вскрывается зона памяти, — рапортует префронтальная кора. — Сделай рывок, Сэм, последний рывок, мы все ждем. — Я не могу, — всхлипывает он бессильно, — там так темно… — Это не темно, — говорит ему девочка снисходительно, — это просто настоящее. — Настоящее? — Настоящее из фанеры, — кивает она. — Страшно смотреть вглубь себя, верно? — Страшно, — соглашается Сэм, вдруг успокаиваясь. В его венах — золотой поток, формирующий личность, но в самой глубине, в сердцевине души — ядро, которому никто и ничто не может причинить вреда. Его нельзя расколоть даже при очень расщепленном рассудке. — Ты слышишь ритм? — спрашивает Мастер. — Вечный зов на войну, желание аннигилировать мироздание, раздавить скорлупу… Получаются очень забавные звуки, когда всё хрустит у тебя под каблуком. Тебе понравится. У Мастера черные кожаные перчатки, бархатный голос и глаза покинутого ребенка. — Я тебя съем, — обещает он Сэму. — Это мы ещё посмотрим, — бросает тот детский вызов. Он глубоко вдыхает перед прыжком, делает шаг и ныряет, позволяя себе тонуть. Но в этот раз потому, что сам это выбрал. Конец