Тяжёлые сны

Вот уже несколько дней подряд Питер чувствовал себя если не очень хорошо, то, во всяком случае, странно. С тех пор, как он с родителями переехали в Нью-Орлеан, его не прекращали мучить неприятные сны, а, попросту говоря, кошмары. Мучительно-длинные, вытягивающие все жизненные силы, такие, после которых невозможно было не только спокойно сидеть на парах в университете, но и просто свободно дышать; казалось, ком в горле после пробуждения никак не хотел исчезнуть, а жар в теле не утихал. Сознание заволакивало дымкой какой-то серой пелены, хотелось спать, но, едва Питер клал голову на подушку, просыпая пару в надежде, что хоть немного отдохнёт, ему опять в бреду снились полубессвязные сновидения, отрывки из иной, чуждой ему реальности, в которых странные существа с длинными волосами и глазами, неестественно блестевшими в свете уличных фонарей, завлекали его погрузиться то в пучину отчаяния, то в сладостный мрак сомнительных наслаждений, от которых он старался держаться подальше наяву. Но не во сне. Проглотив успокаивающую таблетку, запив её стаканом холодной воды, Питер пытался хоть ненадолго забыться, но уже, почти со злорадством, погружался в знакомый ад непонятных ему иллюзий. На этот раз местом его истязаний подсознание выбрало какое-то заведение на набережной, ветер с которой силился разогнать зловоние с соседней помойки и ещё какой-то запах, другой, даже приятный, но удушающий, напомнивший Питеру сконцентрированный запах расцветающей сирени вкупе с непонятной, кажется, мужской туалетной водой, ноты которой вплетались в до боли знакомый с детства аромат и точно вели его к двери ресторанчика, из глубины которого раздавались звуки электрогитары и мелкой дроби барабанных. Войдя в дверь, Питеру показалось, что он растворяется в тумане сигаретного дыма. Огни просвечивали дымовую завесу и вырывали порой из темноты очертания столов и силуэты посетителей, но странное чувство причастности к чему-то, доселе ему неведомому, влекло его дальше, в дальний угол бара, где на диванчиках удобно расположились трое необычного вида молодых людей, ненамного старше самого Питера, с длинными чёрными волосами - у одного до плеч, у двух других - до пояса. Была у того, у кого волосы короче, красная прядь, а глаза небрежно обведены чёрной кохлой. Все трое были затянуты в странные одежды, на вид состоящие из одних только виниловых лент; у одного, того, что сидел у стены и потягивал абсент, был корсет, стянувший его в талии настолько, что, казалось, подуй едва слышный ветерок - и парнишу унесёт отсюда навсегда. На руках самого бледного (хотя они все отличались неестественной бледностью кожи лица и шеи) были перчатки без пальцев и большой перстень с красным камнем, мигающим в лучах случайных прожекторов неяркой искрой посреди всеобщего мрака. Все трое смотрели прямо на Питера, будто дожидаясь его прихода. Странным было не только появление его в этом месте, точно созданном для тех, кто болен мечтательностью и тоской по неведомым мирам, но и то, что Питер, никогда не водивший знакомств с типами подобных наружности и увлечений, оказался вдруг, хотя бы во сне, в полном их распоряжении. Во всяком случае, так казалось ему самому, увлечённому рассмотрением этой троицы с небывалым для самого Питера интересом. - Ещё шартреза! - потребовал у официантки один из парней, когда та подошла к столику. - Минутку, - ответила она, приветливо улыбнувшись Питеру, как если бы он был постоянным посетителем этого заведения. - Присоединяйся, - непринуждённо кивнул парню один из типов. Мы довольно долго ждали тебя. Будем рады видеть... - Отставь свой этикет, Лихх, - протянул один из них, ткнув того под рёбра. - Сегодня наш день. Не нужно рассыпаться в том, что сковывает чувства. Мы рады ему, и этого достаточно. - Но что вам от меня нужно? - спросил Питер, порядком удивлённый тем, что происходит. - Узнаешь, когда увидишь нас наяву, - загадочно ответил один из парней. И видение растаяло. Питер понял, что лежит на кровати, в то время как вот уже несколько минут над его ухом дребезжит будильник, сообщая о том, что пора вставать. Нехотя поднявшись (парня не отпускало ощущение тяжести во всём теле), Питер отправился в ванную, где постарался смыть с себя всё, что накопилось в нём за эти несколько дней, но странное ощущение ото сна, проникшее, казалось бы, в ту часть его существа, которая хранит всё самое притягательное, необычное и сумрачно-колдовское, не давало ему вернуться к тому, что он привык считать нормальным состоянием духа. Нехотя проглотив чашку кофе, которое даже не взбодрило его, Питер кое-как оделся и отправился пешком в университет, надеясь, что прохлада ветерка и тень от платанов Нью-Орлеана развеют его неясные опасения и смутное чувство тревоги, которое не переставало его преследовать. Отсидев положенные часы, Питер, ничего не слушавший и не записывающий, а лишь пытавшийся понять самого себя по записям и рисункам в собственном ежедневнике, который он таскал с собою во всякое время, в расстроенных чувствах решил прогуляться по городу в надежде, что его рассудок или сознание, или просто слепой случай даст объяснение тому, что с ним происходит. К психиатру он обращаться не хотел, хотя ему и казалось, что рассудок его расстроен для обычной жизни и настроен против своего обладателя, подкидывая ему в мозг всякие нелепые мысли вроде того, что пора завязать с глупостью жизни или то, что человечество достойно только презрения. Хотя Питер вполне отдавал себе отчёт в том, что он сам являлся частью этой огромной серой массы, по ночам сотрясавшей мир в унылом однообразном ритме и сотворяющей симфонию скрипом кроватных пружин, а днём извергающей дым из топок и кастрюль, фабричных труб и градирней электростанций, и которая продолжает сеять предубеждения в головы своих отпрысков о том, что, де, крутясь как белка в колесе, в своём сером и рутинном будущем, они изменят мир, как пытались это сделать до этого безумцы вроде Гитлера или Наполеона. Размышляя подобным образом, Питер не заметил, как дошёл до одной из тех набережных, над которыми обычно клубились туманы речных испарений. Дойдя до конца мощёной дороги, отгороженной кованными решётками от уходящих вверх, к улицам, насыпей, Питер почувствовал отвратительный запах гнилостных помоечных испарений, но он продолжал двигаться вперёд по дороге, превратившейся из ровной и прямой в петлистую, нечищенную, местами заваленную гравием грязную улочку с нагромождёнными по краям кособокими домишками невыразимой древности и редкими висящими под окнами неоновыми вывесками, придающими окружающему ещё более убогий вид. Внимание Питера привлекло одно двухэтажное бревенчатое строение с фасадом в старомодном французском духе, с вывеской, название которого было едва различимо в сгущающейся темноте: надвигалась гроза, и первые струи дождя уже били парня по лицу и скатывались по шее за рубашку. "Баловень судьбы", - разобрал, наконец, Питер надпись на вывеске, и тем более жалким казалось помпезно выпятившийся козырёк с крыльцом, ограждённый с обеих сторон покосившимися деревянными перилами.