Победа жизни

      — Здравствуйте. Можно я у вас тут помою, или лучше попозже зайти? — На пороге кабинета начальника одного из сибирских лагерей стояла женщина, по её внешнему виду можно было сделать вывод, что она является одной из заключенных этого лагеря.       — Ваша подруга жива. Она ответила на ваше письмо.       — Анна?       — Письмо вскрыто, но извините — такие порядки. Вот, возьмите.       Нетвердо ступая, женщина оставила у дверного косяка ведро и швабру, подошла к затянутому зелёным сукном столу, и взяла с него письмо. Вот, что там было: «Здравствуй, Маша. Когда от тебя пришло письмо, я очень удивилась и до сих пор не могу поверить в то, что ты жива. Какая же это радость, Маш! Но все мои эмоции оставим, это всё потом. Знаю, что волнует тебя больше всего, поэтому не буду тебя мучать. Девочки твои живы, обе живут в Свердловске, я их видела собственными глазами…»       На глаза Марии Владимировны Луговской впервые за несколько лет навернулись слёзы.       — Станислав Анатольевич, гражданин начальник, спасибо вам. Я письмо возьму, можно?       — Берите, — начальник лагеря, майор государственной безопасности Гурин лишь пожал плечами. — Чаю хотите?       — Нет, я полами сейчас займусь… — Женщину очень смутило это предложение.       — Неужели я тебе настолько неприятен, что ты не можешь из моих рук принять стакан чаю?       — Дело вовсе не в этом, просто…       — А в чём тогда дело? Я четыре года добиваюсь от тебя хотя бы слова человеческого, взгляда нормального.       — Так вы поэтому мне тогда помогли, четыре года назад? Поэтому жизнь сохранили? Для себя? Только вы меня спросить забыли, нужна ли мне такая жизнь. Без любви, без детей, без мужа. Чего ж не пользуетесь, если сохранили? Или вы хотите, чтобы я сама попросилась, в благодарность? — Мария в этот момент очень рисковала, но её уже «понесло» и остановиться было нелегко.       — Дура ты, Мария Владимировна. Сама подумай, зачем мне твоя благодарность, тем более такая?       Женщина молчала.       — С уборкой попозже зайди, мне уйти сейчас нужно.       Уже потом, вернувшись в барак, Мария Владимировна прокрутила у себя в голове эту сцену, попыталась проанализировать своё поведение. Это получалось не очень хорошо, с одной стороны она Гурину была искренне благодарна, что тогда, зимой сорок третьего он не дал ей умереть, что сейчас, когда она заикнулась про Анну, помог её найти и письмо ей отправить. А с другой… С другой, это его отношение к ней настораживало, настораживало, что он не пытается взять её силой, что относится по-человечески, не как к обычной зэчке, врагу народа.       — Маш, ты чего?       — Да так. Нин, ты помнишь Анну, с которой мы вместе со штрафного этапа вернулись?       — Это которая тебя всё землячкой звала?       — Да. Ты представляешь, она жива, письмо прислала. Она освободилась, когда я ещё полуживая в больничке валялась, поэтому думала, что я умерла. Я тогда успела её попросить, чтобы она написала дочери моей, Зое, если что со мной случится. Я тогда же очень сильно болела, не могла ни ходить, ни писать.       — Помню. Если б не Гурин…       — Ну да… А я же писем тоже сама не получала. Сначала не хотела дочку волновать, а потом вообще же запретили из-за войны. И вот когда разрешили, я так боялась домой писать, не знала, жива ли Зойка и вообще… А потом я попросила Аню разыскать.       — Гурина попросила?       Мария кивнула.       — Ну, а кого ещё? Нин, ты представляешь? Господи… Аня дома… дома у меня была, девчонок видела моих. Обеих, вместе! У Зойки ещё оказывается своя дочь растёт, она вдвоём их поднимает, дочку свою и мою Катю. Я бабушка теперь, ты представляешь? В сорок семь лет.       — Анна рассказала им про тебя, они знают, что ты жива здорова?       — Ой, что ты. Я просила её только разузнать, как они и что. Но теперь мне так хочется им написать.       — Ну не знаю даже, Маш. Они тебя мёртвой считали столько лет. Сколько тебе ещё?       — Год, если ничего не навесят ещё.       — Давай думать о хорошем, тебе остался год. Но и за год очень многое может произойти. Ты тогда ведь еле выжила. Перевод на общие или не дай боже ещё один штрафной — и всё.       — Да я понимаю, Нин. Но так хочется.       — Это пока Гурин здесь — хорошо. Но он сегодня здесь, завтра его переводят и всё, нет его. Знаешь, как здесь начальство менялось? Максимум полгода-год, дольше никто не задерживался. Это он только, будто держит его что-то. Или кто-то. — Нина ещё сильнее понизила голос и обняла подругу. — Я бы на твоём месте ещё сто раз подумала, прежде чем дочери писать.