...Умерла. Для всех, кто знал о моей беременности, она умерла. Для остальных моих знакомых - не существовала вовсе. Она осталась жива, но для себя я ее похоронила. В неизведанной глубине своей души, там, где никто и никогда не найдет, кроме меня. И я ее часто нахожу. Кажется, часами готова просидеть у ее воображаемой могилы, пытаясь оправдать совершенное. Найти слова, которые бы сказала ей при встрече. Составить из них ответ на вопрос "Зачем?"
Хотя, быть может, мы никогда не встретимся, и она никогда не спросит об этом. Быть может, жизнь уготовит ей такое счастье, которое не заставит искать чего-то и кого-то. Пусть будет так.
И я никогда не позволяла себе мысли, что судьба сама распорядится нам снова сойтись. Распорядится сделать её живой, чтобы сделать тайное явным, секрет - достоянием общества. Заставит открыть темную сторону меня, рассказать то, о чем безуспешно пытаюсь забыть.
Я предала её. Маленькую, куколку, тянувшую ко мне тоненькие ручки, просившую подарить ей тепло и заботу. Я предала её.
Испугалась, струсила, отказалась. Отказалась от собственного ребенка. Бросила малышку, которой не было и суток, на произвол судьбы, подумав лишь только о своей судьбе, когда надо было думать о нас обеих.
И я пожалела о содеянном. Пожалела спустя двое суток, сбежав из роддома и целый день бесцельно бродя по московским улицам в поисках ответов на все свои вопросы. Найдя их, я изменила решение, вернулась. В пустую палату и пустой бокс. Мою душу опустошили слова: "Вы ей больше не мать", подтвержденные мною же в отказе.
С тех пор я отказалась верить чувствам. Ведь чувства страха и ответственности заставили меня оставить родную дочь. Чувства любви и привязанности в тот момент вообще не появились в моей душе. А логика, поиск плюсов и минусов в сложившейся ситуации, её анализ, - они доказали мне неверность предыдущего решения. Пусть поздно, но хотя бы совесть теперь не отпускает меня, призывает вновь мысленно возвращаться туда и чувствовать боль безвозвратной потери.
И теперь её потеряла не я одна. Те родители, которые приютили её, полюбили, как кровиночку, дали ей шанс на беззаботную жизнь, - они тоже потеряли её. И она, где она? Одна, или в руках злодеев? Жива или мертва? Нет, нельзя думать об этом! Я потеряла её двенадцать лет назад, не сейчас! И её судьба не должна...
Нет, должна. Должна волновать. Волновать так, как волнуют исчезновения всех людей, которых я нашла за годы своей работы в полиции. Волновать ещё сильнее. Она - моя часть. Далекая, по духу чужая, но по крови - часть. И я обязана сделать для неё хоть что-то, хоть как-то оправдать свой бесчеловечный поступок.
Хотя бы пролить горькие слезы, накопившиеся, но скрываемые от людских глаз...
И слезы пролились - беззвучно и подавленно. Но в ушах вдруг стал нарастать звук детского крика, возвестивший о рождении новой жизни. Этот крик, издаваемый крохотным окровавленным комочком, заявлял: "Я живу, я дышу!"
Воспоминания окончательно разорвали непрочный шов раны, годами зашивавшийся искусственными нитками убеждения. Катя, сидевшая на полу и тихо ронявшая слезы, опустилась вниз и стала громко рыдать.
На плач сразу же сбежались все, кто находился на кухне, увлеченные рассказом Востряковой и не слышавшие, как Лаврова вошла в квартиру минут пять назад. Теперь она лежала на полу и плакала навзрыд, не в силах остановиться. Антонина Игоревна припала к дочери и постаралась ее поднять, но Катя только отдалялась, отползала в угол, желая забиться в него, видя там мутное спасение от взглядов. Вот она уже сидит в этом углу, словно в наказание, обняв колени и безутешно плача, содрогаясь от рыданий. Мать присаживается рядом с Катей и обнимает её, начинает шептать ласковые слова, чтобы успокоить её. Катя поднимает на нее глаза, начинает утирать слезы, по всему лицу размазывая потекшую тушь. Антонина Игоревна гладит дочь по голове, и та утыкается ей в грудь и начинает что-то еле слышно говорить. Эти слова не доносятся до слуха Саши, Миши и Темы, наблюдавших эту душераздирающую картину. Наконец, Катя прекращает свой рассказ. Лаврова-старшая несколько минут машинально поглаживает дочку по спине, стеклянным взглядом смотря в стену. Потом и на её глаза наворачиваются слезы, которых Катя не видит. У неё прорезается непривычно слабый, тонкий голос, и она повторяет одну и ту же фразу:
- Что я наделала?
- Сделанного не воротишь... - тихо произносит мать.
Слабые нервы Востряковой не выдерживают, и она тоже начинает лить слезы на плече у Захоронка, который и не против этого. Он бы и сам заплакал, да только выглядеть это будет странно. В комнате воцаряется тишина, нарушаемая всхлипываниями и прерывистым дыхание рыдающих. Но скоро к этим звукам примешивается мелодия телефонного звонка. Трубку берет Чиглинцев. Катя моментально подскакивает, интуитивно чувствуя, что этот звонок связан с ее дочерью. И Лаврова не ошибается. Она прислоняется к трубке с другой стороны и прекрасно слышит, что говорит собеседник Миши. Разговор еще не окончен, но главные, самые страшные слова уже сказаны: девочка мертва. Она упала в плохо закрытый канализационный люк, когда шла домой.
У Кати моментально подкашиваются ноги. Глаза застилает темная пелена, и она теряет сознание.
***
- Ты здесь? - спрашивает кто-то чистым голосом.
- Да, - отвечает Катя, оглядываясь, пытаясь найти источник звука. Но вокруг ни единой живой души.
- А я - нет, - вдруг говорит белокурая девочка, проскальзывая мимо Кати и тут же исчезая.
- Эй, где ты? - рассекая воздух руками, кричит Лаврова. Она начинает просто кружится, чувствуя, что рядом с ней кто-то есть, но кто? Почему она не видит и не слышит этого человека? Ей хочется поймать его, остановить, но он недосягаем. Точнее, она.
***
В глаза резко бьет яркий свет. Кто-то произносит Катино имя, шлепает её по щекам, в нос ударяет резкий запах нашатырного спирта. Рассудок возвращается.
Очнись и живи.
Также, как и раньше.
Ты давно её похоронила.
Так о чем жалеть теперь?
А есть о чем.
Об утраченном счастье.
