Квазидружба

А тебя, Гамлет, с днем Строителя: вечно ты из себя что-то строишь (Баль)

Первой мыслью Гексли, едва он вошел к Гамлету, было: ошибся дверью. Но не подъездной и не квартирной. Кто бы мог подумать, что в гамлетовском доме, насчитывающем вообще-то не так уж много коридоров и помещений, его может подкараулить, раскрыв свой прямоугольный и черноугольный зев, ... такая комната. Первыми на глаза первыми попались тяжелые черные бархатные, длиной до пола шторы, плотно задернутые вовсе не от яркого света - за ними поздний вечер. От них так и веет театральным закулисьем (может, они и были когда-то частью огромного старого занавеса, поеденного молью, и Гамлет решил утащить их к себе домой, пока вся эта красота не погибла окончательно; ну и, конечно, затем, чтобы наслать нужное впечатление на любого, кто случайно к нему заглянет). Но если б только из-за них эту комнату теперь было не узнать!... И обои здесь переклеены - темные, с мрачными геральдическими лилиями; и люстра повешена новая - кованая, двенадцатирожковая, с еле брезжащими лампочками. Хотя если совсем их потушить и оставить только зажженные черные свечи, расставленные по полкам, - ничего нельзя будет разглядеть. Наверное, когда наступает ночь, здесь делается светлее: темнота от удивления сама начинает фосфоресцировать. Словом, это место, кто бы над ним так ни постарался, стало до того неуютным, мрачным и слишком загроможденным для своих размеров, что у Гексли в голове так и вертится навязчивое "Как в склепе". Но вряд ли оно обрадует Гамлета, так что он решил прикусить язык. К тому же, Гексли действительно побывал однажды в настоящем польском склепе, и даже он, несмотря на расставленные там гробы, не произвел на своего посетителя столь гнетущего впечатления. Так что не стоит, наверное, оскорблять покой мертвых сравнением их дома с этой "находкой" (а, точнее, выходкой) полоумного дизайнера. Как ни странно, кровать здесь стоит прежняя: нормальная, полутораспальная, безо всяких там нетопыриных крыльев и гаргулий в изголовье. На ней-то Гексли и сидит: ерзает, вертится, пытаясь устроиться поудобнее и понепринужденнее и перестать наконец чувствовать себя здесь незваным гостем. Потому что гость он вроде как - званый: Гамлет же сам накануне звонил ему, просил непременно-обязательно прийти и никого и ничего больше не планировать на вечер... По телефону у него был такой оживленный голос и такие настойчивые упрашивания, что все это теперь как-то совершенно не вяжется с тем, что Гамлет едва смотрит на своего гостя. Гексли пришел сюда, на радостях забив даже на кино, чтобы... что? Полюбоваться на новую спальню, обставленную, как в фильме ужасов? Потрепаться с другом о каких-нибудь пустяках? Послушать новые закулисные сплетни? Или просто посидеть и помолчать вместе? Но с нынешним Гамлетом на общие темы у Гексли и молчать-то толком не выходит. Поэтому, сглотнув, он по-новой пробует разговорить своего друга: - А я чего сегодня на Манежной площади видел! Там какие-то люди стали доставать всякие бинокли, подзорные трубы и все такое... Кто газету в трубку скатал, кто совсем маленький биноклик притащил, как в театрах, знаешь, раздают... Хо, да я там у кого-то даже целый телескоп видел! Ну вот, смотрели они все на небо, значит, смотрели, кто во что горазд... Потом вдруг как засуетятся, как закричат, и все друг другу пальцами на что-то показывают! Кто мимо проходил, те стали останавливаться, чтобы посмотреть. Я тоже постоял, потому что Роб говорил, вроде на днях какая-то яркая комета пролетать должна. Правда, потом оказалось, что эти, с биноклями, - мобберы, которые всех опять нагнули... Гамлет явно не слушает и потому невыразительно удивляется: - Комета? Средь бела дня? Как же ты ее увидел? Ты что, был в обсерватории? Вот кого здесь подменили, в первую-то очередь. Не шторы, не полки, не люстру, а самого хозяина комнаты. Как можно более незаметно, украдкой Гексли присматривается к другу. Как же он сразу не заметил? Подменыш-Гамлет, ни живой, ни мертвый, ни радостный, ни недовольный, сидит, точнее, полулежит шарнирной куклой в низком кресле напротив Гексли, вытянув длинные ноги и свесив кисти с подлокотников. Его взгляд из-под полуприкрытых век бездумно крутится на люстре, как на карусели, потом соскакивает, перемещается с потолка на шторы, с полок на Гексли и делается мягче только на миг, задержавшись на нем и каких-то зловещего вида безделушках, коими уставлены полки. И снова Гексли ничего не понимает. Что-то плохое случилось и теперь у Гамлета траур комнатного масштаба? А если ничего, то почему он такой сейчас? Разве так должен вести себя гостеприимный хозяин и друг? "Может, просто устал", - осеняет Гексли. Придя после репетиции, Гамлет словно бы даже переодеться не успел, так и сидит в каком-то старомодном, расшитом финтифлюшками камзоле, из раструбов рукавов которого торчат длинные манжеты рубашки с оборками, и брюках со шнуровкой вдоль бедра. Но никаких кругов под глазами, никакой болезненной худобы. "А может, ему просто скучно", - огорченно думает Гексли. Ведь гамлетовские эмоции - злость, радость, печаль... скука - вещи заразительные. Постепенно ошарашенные глаза Гексли привыкают и к полумраку, и к странной обстановке, начинают заново узнавать комнату; вон там, к примеру, среди полос и лилий, раньше висело, как он помнит, большое зеркало, а теперь - две красивые портретные фотографии в рамках. На одной из них - Габен, на другой - Бальзак. А чуть дальше, на полке между двумя большими книгами... - Гамлет, а Гамлет. - Мммм? - флегматично, совсем по-габеновски тянет Гамлет в ответ. - Давно ты у нас... э... гот? - Гексли берет с полки фигурку черепа величиной с жуковский кулак, - Как же твои толкиенисты? Гамлет весь подбирается в кресле, чуть подается вперед, делает вдох, и Гексли ждет длинной, полной патетики речи о том, как утомительно каждый день размахивать бутафорскими мечами на полигонах, и как внезапны муравьи в палатке по ночам, и что у тамошних "эльфиек" от легендарной эльфийской красоты - только накладные уши да дурацкий псевдокельтский акцент... Но всю свою речь Гамлет внезапно умещает в одно короткое "Надоели" - и снова откидывается на спинку. Гексли остается только недоуменно глядеть в пустые глазницы черепа. - Ты его с вашей студии, что ли, стащил? - Нет. Макс привез в подарок, из Тауэра, - Гамлет растягивает свои синие с вертикальной черной полосой губы в улыбке, - Нравится? Знакомься, это мой хороший друг. - Череп?! Ну и ну, - вырывается у шокированного Гексли, - Вот уж точно, "скажи мне, кто твой друг - и я скажу, кто ты"! - Вообще-то я сейчас обращался не к тебе, - кашель у Гамлета оказывается не менее многозначительным, чем взгляды у Бальзака, он как-то сразу одергивает и ставит на место, - А к Йорику. Своему лучшему другу - я представлял - тебя, понимаешь? На это Гексли только молчит, хмурится и вертит Йорика в руках: рассматривает его, постукивает по желтоватой кости пальцами, пробует даже понюхать; пытается сообразить, каково это - быть "лучшим другом" Гамлета. - И чего в этом твоем "друге" - такого "лучшего"? - наконец спрашивает Гексли, как можно более язвительно, но получается - только угрюмо. Гамлет склоняет голову набок, подпирает щеку костяшками пальцев: - Например, то, что он умеет молчать и внимательно слушать? И никогда не перебивает, лишь бы свое слово вставить? И его не нужно развлекать пустой дурацкой болтовней и шуточками, если на то нет настроения? Ну вон оно, значит, как. Гексли жалеет, что сидит на кровати, а не на диване: с удовольствием бы сейчас забился в самый его угол. Возможно, где-то в "другой параллельной вселенной" из Гексли и Гамлета получились бы настоящие друзья - самые лучшие. Не так уж мало у них было для этого общего: оба легкие на подъем, оба большие чудаки и оригиналы, общительные, открытые для всего нового, оба быстро находят общий язык с людьми и не задумываясь меняют стили, интересы, компании... Хотя последнее - как сказать: это ведь Гексли носит по увлечениям, как судака по речной быстрине, в то время как Гамлет сам рассекает по ней щукой - алчно, уверенно и властно. Каким бы делом он ни загорался и каким бы человеком ни очаровывался. Как-то раз за чаем, расфилософствовавшись и рассловоохотничавшись, Габен выдал Гексли вот такую истину: между людьми не бывает равенства - хоть в любви, хоть в дружбе. Всегда один любит, а другой - позволяет себя любить. Один увлекается и тянется за кем-то, другой - позволяет ему болтаться рядом. Но всякий раз как Гексли считал, что это Гамлет им увлечен и за ним тянется - все вдруг оказывалось совсем наоборот. Всякий раз как Гексли считал, что уж этого человека он выучил наизусть, со всеми его причудами - тот вдруг представал перед ним совершенным незнакомцем. Как, например, сейчас. Хочется подойти к этому чужому готу, флегматику и цинику, робко подергать за длинную оборку рукава и попросить: "Эй, чувак, кем бы ты ни был - если можешь, верни мне, пожалуйста, Гамлета. Того, которого я знаю. Потому что Габена мне дома хватает, а Бальзака я и вовсе побаиваюсь, если честно". Вместо этого Гамлет сам встает, потягивается, поочередно сцепляя руки за спиной "валетом", как привык делать все тот же Габен, подходит и садится на кровать чуть позади Гексли. - Ну? Теперь-то тебе ясно, кто из вас лучше? - насмешливо спрашивает он, вынимая своего "друга" Йорика из чужих рук. А может, и правда, на этом их странная дружба с Гамлетом и держится? На противоречиях, а не на понимании и поддержке? На неловкостях, несостыковках, каждом слове и каждом поступке невпопад?... - Ясно. Я. - отвечает Гексли сердито и чувствует, что еще немного - и он разобидится, окончательно и совершенно по-детски, - И плохо, если ты другого мнения! Я - лучше какого-то Йорика, потому что, потому что!... Руки Гамлета обвивают плечи тихо и растерянно ахнувшего Гексли и опрокидывают на себя. Вот теперь он абсолютно ничего не понимает; его обнимают неожиданно, тепло и крепко-крепко - как младшего братишку, которого у Гамлета, единственного ребенка в семье, никогда, конечно, не было. - Вот именно - потому что. Никто и не спорит, - приговаривает Гамлет, настолько искренне, что Гексли совсем не хочется вырываться. И кожа на виске теплеет от его шепота, - Ты лучше Йорика. Ты - лучше всех. Никто из них больше никуда не спешит, ничего не говорит, они просто устраиваются поудобнее рядом с друг другом. И пока Гексли раздумывает, верить или не верить Гамлету, полюбившему такие вот "развлеченья", он, незаметно для себя, засыпает.