Alte Liebe

Приглушенная музыка, пьяные снежинки за окном. Олицетворения, разбившиеся попарно. Их было двадцать. Земель и городов, связанных одной страной — Германией. Города никогда не посещали эти мероприятия, считая себя выше посиделок с пробирочными родственниками. Итак, их было семнадцать, включая самого Германию, задремавшего на диванчике. Гольштейн со своей дурацкой сестрой Шлезвиг. Мекленбург и его брат Померания, задуманные близнецами, но рожденные абсолютно разными. Мелкий Рейн и его визгливая сестрица Вестфалия. Бавария ненавидела всех своих родственников одинаково, но наиболее терпимо относилась к последним двум, Германии и ещё одному. И как раз его она пыталась найти, огибая полупьяные олицетворения. Он сидел на кровати загородного домика Людвига, уронив лоб на ладони. Две спускающиеся по спине косы, растрепавшиеся со временем. Длинные белые перчатки чуть ли не до плеч, изящно очерчивающие мускулы олицетворения. Лицо, спрятанное за челкой. — Saggsn? — байериш вырвался непроизвольно, но и этого хватило, чтобы мужчина поднял свой взгляд на неё. Сомнений не оставалось — перед баваркой сидел Саксония. Только у него был настолько тяжёлый взгляд полумёртвого душой олицетворения. Такое случается, когда твоё сердце восстанавливают по осколкам. Такое случается, когда ненужный ранее, ты становишься нужным всем. Такое случается, когда ты не чувствуешь собственных рук. Бавария видела этот взгляд гораздо раньше, но все его обладатели рано или поздно излечивались. Саксония не смог, не выдержал обрушившейся боли. Раньше он часто улыбался, будучи душой компании. После стал мимолётной тенью, следующей за всеми. — Милая маленькая Лотта, — отрешенно поздоровался он. — Фридрих, — коротко кивнула та. Вообще Шарлотта ненавидела, когда её имя сокращают. Она краснела и начинала нести бессвязный бред. С Фридрихом… обстояло иначе. Само его присутствие делало атмосферу невыносимой. — Ты, кажется, подстриглась, — приглушенный голос, безразличный тон. Такой Саксония пугал. — Я… да, — Бавария поежилась. Эй, братец, а помнишь? Так завязывался каждый разговор между ними. В его ходе каждый раскрепощался, даже Фридрих спокойно кривил губы — единственное проявление эмоций, которого от него могли добиться. Эй, братец, а помнишь? Мы тогда были совсем детьми. Помнишь Генриха? Помнишь, как он схватил баварское солнце за длинные золотые космы и заставил признать себя? Помнишь, как ты утешал свою Sonne, тогда ещё слишком маленький, чтобы понять, в чем причина. Помнишь, как гладил маленькими пальчиками растрепавшиеся локоны. Помнишь? Эй, братец, а помнишь, как вас заставили объединиться вокруг мелкого? Помнишь слова Бисмарка, после которых даже болтливая Вестфалия склонила голову? Эй, братец, а помнишь? Помнишь малявку Вестфалию, которой нравилось цепляться за твои косы и использовать их как качели? Помнишь, какой маленькой и одинокой она была? Эй, ты помнишь Рейна? Ах, да, ты ведь тогда был разбит, растоптан, истерзан. Нам всем было плохо, но на тебе американский каток сказался, почему-то, больше всех. Эй, братец, ты помнишь Пруссию? Ты помнишь, сомнений нет. Этого наглого и себялюбивого пруссака, чьи отголоски до сих пор тревожат олицетворения. Ты скучаешь по нему хоть иногда? Твоя Sonne скучает. И Вестфалия тоже. А помнишь, ты любил заплетать Шарлотте косы? Тогда, ещё задолго до той точки невозврата. Это походило на ритуал. Помнишь, твоя маленькая сестренка Вестфалия все следила за тобой в замочную скважину, ревностно выслеживая, чем ты занимаешься? Помнишь, как она рыдала над разбитым тобой в Берлине? Ах, ты же тогда лежал без сознания. Спроси её: она помнит твои руки до? Такие… человеческие и нежные. Когда только их сменила грубая кожа белых перчаток? Они все залечивали раны со временем. Изуродованные руки оставались вечным напоминанием о том, что они совершили. Бавария невольно провела ладонью по всей длине правой руки. Шарлотта могла чувствовать их, Нюрнберг и Мюнхен. Саксония потерял связь со своим сердцем. Какая ирония. Вестфалия наивная дура. Она, наверное, единственная из них, кто продолжает трястись над бесчувственным овощем. Не из чувства вины, а из чего-то более… высокого? Ухаживает за ним, мотается каждые выходные в Дрезден, хотя может спокойно развалиться на диване или сходить на матч любимой команды. Пытается вытащить из пропасти, в которую тот сам себя загнал. Глупая девчонка, пронесшая тепло сквозь годы боли и страданий. Саксония давно потерял себя. Зациклился на воспоминаниях о полученной и причиненной боли. Ему не нужна ее любовь, он просто ее не видит. Фридрих если и любит, то как сестру — где-то в глубине души, осколками разбитой памяти. Шарлотта не сразу поняла, что брат взял ее за руку и осторожно перебирает пальцы, сравнивая со своими. Кожа перчаток неприятно холодила руки, а лицо олицетворения все так же ничего не выражало. Едва слышный скрип половиц разрезал их тишину. За ними раздался топот отнюдь не детских ножек. Вестфалия не умеет прятаться или просто не хочет. Баварка не вырывает рук и не бежит за сестрой, потому что каждая такая беготня проходит по одинаковому сценарию. Вестфалия любит рыдать. Выбегать на улицу, прятаться за углом дома. Прижиматься к ледяной стене и реветь. Она не понимает, что одна такая особенная. Что Фридрих никому из них не нужен. Ей нравится драматизировать. Прижимать ладони ко рту, давить рвущиеся всхлипы. Делать это так эстетично, будто бы за ней кто-то наблюдает. Будто бы кому-то есть до нее дело. Когда ей надоедает пускать слезы по пустякам, Фредерика опирается о любую стену и роется по карманам в поисках Юно или Экштайна. Эта сволочь умудряется найти на каких-то подозрительных аукционах старые рейховские пачки. Шарлотта ненавидит их запах, потому что он напоминает ей о Пруссии. Гилберт не дымил паровозом, но иногда ситуация была настолько напряженной, что пруссак доставал из кармана элитную пачку и элементарно дымил. Прямо в лицо баварке — мерзкому пруссаку нравилось ее злить. Бавария не курила. Только не эту вонючую дрянь. Воспоминание о Пруссии вводит в какое-то состояние меланхолии. Она опускается на пол рядом с Саксонией и обнимает собственные коленки. Сплошь исчерченные белыми полосами шрамов — совершенно отвратительное зрелище. Гилберт в детстве часто бинтовал ее. Затягивал до обиженного писка, обрабатывал до слез боли. Годы прошли, а шрамы остались. Не такие уродливые, как на руках, но тоже не самая приятная часть тела. Их много, настолько, что Шарлотта даже не помнит в точности, откуда какой появился. Они не исчезают, большинство. Уродливыми линиями опоясывают практически выдохшиеся тела. Однажды свободного места не останется, Бавария знает. Не уверена только, что доживет до этого момента. Даже они смертны и уходят вместе со своей территорией, даруя новому олицетворению шанс на мучительное существование. Когда Рождество проходит, никто не замечает. За окном все тот же липкий снег. Из колонок все та же «Alte Liebe», столь заевшая, что хочется выть. Все те же омерзительно-родные существа, пьяные в драбадан. Только в больших песочных часах их времени медленно, танцуя, опускается вниз песчинка, скатываясь по необъятной горе. — С Рождеством, маленькая, — тихий и бесчувственный голос. Слабый вдох. — И тебя, Saggsn.